Второго дубля не будет. Московский физико-технический. 1965—1971

– Что ты, Зоя, двойку ты не получишь, ты же училась, – рассудительно сказала Наташа своим тихим, похожим на шепот голосом.

– Двойку даже я надеюсь не получить, а я ведь лоботрясничала, – добавила она с легким чуть свистящим смешком.

Мне достался билет на афинные преобразования и задачка на касание прямой и эллипса.

Я преобразовала эллипс в окружность, нашла в новой системе координат точку касания и произвела преобразования обратно. Всё решение заняло 3 строчки, и никаких тебе сложных вычислений.

Старичок экзаменатор (Захаров) очень обрадовался такому оригинальному решению, объяснил, вернее, вывел меня на стандартное решение, которое я знала, но с перепугу забыла и придумала свое, значительно более компактное. Задал еще пару вопросов, на один я ответила неверно. Он открыл зачетку, поставил мне 4 балла, и я счастливая вылетела из аудитории.

Наташу я прождала с полчаса, она тоже сдала, и мы пошли обедать.

Потом была история партии, письменная физика, которую я вполне прилично решила, а на устной запуталась в объяснении кориолисова ускорения с точки зрения неподвижного наблюдателя, и получила 4.

Письменную по анализу я написала плохо, всего на 12 баллов из 42 или 48 возможных, но на устном экзамене я попала к Фохту, совершенно случайно, и получила свои пять баллов. Плохо понимая анализ, я выучила две тетрадки фактически наизусть, как стихи, в основном благодаря своей зрительной памяти и прочитала эти стихи Фохту, а славящийся своим либерализмом Фохт улыбался моим ответам и кивал головой.

Один из вопросов, попавшихся в билете, у меня не был записан на лекциях, видимо, я прогуляла, и я учила этот билет по Галиным конспектам. Я запомнила страничку выкладок и воспроизвела ее, но только то, что было написано с левой стороны листа, а мелкие пометки справа (пояснения) воспроизвести не смогла, пришлось разбираться и вспоминать, что там может быть. Во всяком случае, Фохт был мной доволен и поставил мне пять, правда, ниже четверки он не ставил.

Получилось, что я сдала первую сессию очень прилично – 3 четверки и одна пятерка. Ребята-батумцы, на курс старше, те, благодаря которым я узнала про физтех, встретив меня возле общежития, интересовались, как я сдаю, и были очень довольны – первую сессию для девушки не из математической школы я сдавала очень прилично.

– Ты будешь учиться, всё будет в порядке, уверили они меня, сами всего-то на год старше.

Довольная результатом, я купила билет до Батуми, и меня проводил на поезд Ефим.

На прощание, поколебавшись, я подала ему руку, а он свою подал в перчатке и засмеялся создавшей неловкости.

Так я и уехала к бабушке, унося с собой звук неприятного, насторожившего меня смеха своего приятеля.

Ехала я без телеграммы, но бабушка знала из письма, когда я приеду, и ждала меня.

Побросав чемоданы и расцеловавшись с бабушкой, я помчалась на минутку в кассы аэрофлота, где работала кассиром Софа8. В окошечке кассы сидела девушка с длинными черными волосами, большими агатовыми глазами и разговарила с клиентами мягким, вибрирующем голосом, полным вежливости и внимания, это наша резкая, грубоватая Софа – узнать ее было просто невозможно.

2 недели каникул пролетели быстро, я поправилась у бабули килограмма на 2, не меньше, сфотографировалась с Софой в любимом ателье на улице Сталина и, расцеловав всхлипывающую перед разлукой бабушку, вернулась в Москву.

По дороге, слушая стук колес и задумчиво глядя из окна вагона на расстилающийся передо мной морской простор, я вновь вернулась к забытым на время каникул мыслям о Ефиме, и хотя в глубине души уже ждала встречи с ним, но всё-таки решила, что этот хорошенький сероглазый парень герой не моего романа, и не стоит мне всерьез им увлекаться.

Позднее Ефим скажет:

– Ты приехала и посмотрела на меня такими глазами, что я чуть не упал. Разве можно так смотреть на живого человека.

И снова начались занятия. Во втором семестре пошла молекулярная физика, лабораторные занятия вела у нас молодая женщина, вела довольно интересно. Задание я сделала очень рано и сдавала одной из первых в группе. Степанов, наш преподаватель, дал мне задачку, часть вычислений для которой можно было взять из задачки задания, и я потянула тетрадь к себе, чтобы не делать долгих математических выкладок, а взять готовый ответ и пойти дальше. Но Степанов резко дернул тетрадь на себя.

– Я хотела, – начала я и, взглянув на его покрасневшее лицо, осеклась. Я поняла, он думает, я списала задание и не смогу повторить выкладок.

Я закусила губу и вывела всё, что нужно, а когда отвечала, то объяснила ему, что хотела только посмотреть формулу, чтобы ее не выводить еще раз.

– Но я должен был знать, что Вы умеете это делать, уже спокойно и уважительно сказал Степанов и, задав пару вопросов, поставил мне зачет по заданию

Контрольную по физике в этот раз я написала на тройку, по лабораторным у меня было пять, и я на зачете по физике получала тоже пять. Но это в конце года.

У Наташки не складывались отношения со Степановым и с физикой. Первый семестр она проскакала без двойки, но потом… потом было плохо.

На семинарах по математике я по-прежнему ничего не понимала.

Кащенко читал вслух наши баллы по письменной и результаты устных экзаменов, и на мне —12 баллов и отлично – сделал выразительную паузу, донельзя меня оскорбившую.

Кащенко считал меня абсолютной дурой, которой я не была, просто он сам похабно вел занятия.

Он подходил к доске, выпятив вперед нижнюю часть туловища, как будто намеревался прилюдно изнасиловать классную доску, писал на ней интеграл и говорил мерзким голосом:

– Ну как узнать, сходится интеграл или нет?

Поворачивался к аудитории, оглядывал горящими черными глазами ис-подлобья:

– Вообще говоря, это надо чувствовать!

И встряхивал лохматой башкой.

Я смотрела на доску и ровным счетом ничего не чувствовала, кроме того, что письменную по анализу я не напишу, так как даже задания и то решить не могу, и нужно-таки что-то делать.

На нашем факультете учился Толя, отслуживший, толковый и организованный парень. Их группа занималась скопом, они решали задания, исследовали интегралы на сходимость, и Толя пригласил меня на эти занятия.

Он стоял у доски и писал по пунктам, что нужно проверить у подынтегральной функции, какими она должна обладать качествами, чтобы была условная сходимость, и какими при абсолютной сходимости интегралов. Один, два, три, четыре, пять, шесть, – я слушала и записывала пункты, и мир интегралов перестал быть для меня за семью печатями – никаких, оказывается, чувств, разложи всё по полочкам и сиди, считай, думай.

У них в группе был сильный семинарист, он так их учил, они научили меня, и благодаря этому я хоть как-то написала письменный экзамен по анализу и даже лучше, чем в первом семестре.

Но до этого еще далеко, а пока мы ходим с девочками на лыжах, и я хожу с Ефимом на каток, он завязывает мне ботинки с коньками, а потом снимает с замерзших ног и пытается растереть сведенные холодом ступни ладонями. Но я позволяю только снять ботинки, а уж трогать мои ноги – нет, это чересчур, и я отталкиваю его руки, поджимаю ноги под себя. Видимся мы только в будни, по выходным он уезжает к своим теткам, а я езжу, но уже реже к дяде Боре. Иногда, я возвращаюсь от них по утрам, вместе с тетей Ниной9. Маленькая подвижная тетя Нина привычно быстро передвигается в густой толпе, и я еле поспеваю за ней. Плотный поток людей заносит меня в двери вагона на «Соколе», и на «Белорусской» с этим же потоком я выбираюсь из вагона и по переходу на кольцо, и там до «Новослободской». Главное, не задохнуться в такой толпе, впрочем, если станет плохо, то упасть всё равно не удастся. Молодая женщина, стоящая рядом со мной, разворачивает газету, кладет ее на спину мужчины, читает и еще что-то жует, явно завтракает. Рядом кто слабо пищит, что ему наступили на ногу. На минутку, оторвавшись от газеты и перестав жевать, женщина саркастически вопрошает:

– Вы что, первый раз в метро в час пик?

И жалующийся возмущенный голос устыжено замолкает.

В будни, в плохую погоду, когда нельзя пойти на каток и надоело учиться, Ефим заходит к нам на огонек – попить чаю, поумиляться на наивных девочек, т. е. меня, Люсю и Виолетту. Не помню, чтобы он приносил что-нибудь вкусное к чаю, но мы, все трое, были рады его посещениям, тому оживлению, которое он приносил с собой. Теперь он уже не придумывает обязательный предлог, чтобы зайти, а заходит просто на правах старого приятеля. Ведет он себя не так, как будто приходит именно ко мне, и я не хожу провожать его, когда он уходит, хотя он топчется возле двери прежде, чем уйти, и жалуется, как достали его товарищи по комнате, Лешка и Валерка, молодые ребята, наши ровесники.

Он топчется и топчется, но я не трогаюсь с места, раз ты пришел поумиляться, то я-то тут причем?

Но всё это глупости, и Люся и Вета знают, что ходит он ради меня, что я ему нравлюсь, и Виолетта насмешливо бросает в пространство после его ухода, вгоняя меня в краску смущения:

– Да, что-то Ефим к нам зачастил.

Я махнула рукой на свои благоразумные решения, мне всё больше нравится общество Ефима, я всё чаще думаю о нем, отвлекаясь от занятий. Иногда вместо девчонок я хожу на лыжах с Ефимом. Он хулиганит и стряхивает заснеженные ветки так, чтобы снег сыпался мне за шиворот.

Я сержусь, и у него появляется повод лезть мне за ворот и выбирать снег.

Он и стряхивает ветки только для этого, но мне нравится это игра, и я только делаю вид, что обижаюсь и не понимаю его хитростей.

Долгими январскими вечерами мы сидим в корпусе «А» и решаем задания.

Ефим теперь всегда занимает две аудитории рядом, чтобы недалеко было идти ко мне.

Я сижу и пыхчу, решаю задачки, а Ефим приходит ко мне, садится на стол рядом с моими тетрадками и сидит, иногда молча, иногда непрерывно болтая. Я думаю, что он сидит на столе, так как ему приятно смотреть на меня сверху вниз, роста он маленького, а может быть ему нравится смотреть на меня тогда, когда я его не вижу, наблюдать со стороны.

Запутавшись в выкладках, я подсовываю задачку ему, по физике он может мне помочь, ну, а по анализу нет, по анализу я, пожалуй, сильнее его, и я решаю пойти, поискать Вовку, он-то наверняка решил, но Ефим удерживает меня за руку.

– Успеешь еще, нарешаешься, – говорит он. – Посиди.

Я сажусь. Но мысли мои заняты заданием, и я уже не слушаю его, и Ефим, обиженный моим невниманием, встает и направляется к двери. Теперь уже мне очень не хочется, чтобы он уходил, так уютно было вдвоем.

– Возьми тетради и занимайся вместе со мной, предлагаю я ему. Но он не соглашается.

– С тобой поучишься, как же, – с намеком говорит он и уходит.

Я понимаю намек, но игнорирую его.

На лабораторных по химии Ефим устроился где-то на углу тяги и всё водил носом:

– Откуда-то плохо пахнет, – жаловался он. Валерка Шуклин, молчаливый парень из нашей группы, со светлыми юношескими усиками, осматривает место, где сидит Хазанов и говорит:

– Да ты смотри, сидишь возле слива.

Действительно, рядом с Ефимом стояла банка с надписью «слив».

– Вечно Ефима к каким-то отбросам тянет, – встряла я.

Ефим начал смеяться своим придыхающим, странно звучащим смехом:

– Если б ты только знала, что ты сейчас сказала.

Я тут же поняла, что он имеет в виду, и отвернулась. Понял это и Шуклин и тоже засмеялся.

– Ладно, потом объясню, – сказал Ефим.

После занятий я спросила.

– Ну, и чего ты так хихикал?

Я, наконец, хотела услышать вслух то, что подразумевалось, и мне было интересно, скажет он или нет.

Сказал. Да, так и сказал:

– Меня тянет к тебе, а ты про отбросы.

На другой день Валерка, насмешливо щурясь, спросил меня:

– Ну, объяснил тебе Ефим, в чем дело?

– Может быть, – сказала я уклончиво и покраснела.

Вечерами, вернувшись в общагу, я сижу в постели, поджав ноги к подбородку, и мечтаю, вспоминая вечер, проведенный с Ефимом. На душе у меня спокойно и радостно, и я не слышу, о чем говорят Виолетта и Люська.

– Зойк, а Зойк, – уже давно зовет меня Люся. – Да очнись ты.

– Ты 243 номер решила?

И Люся возвращает меня с небес на землю.

Не помню, когда мы поцеловались первый раз, но ко дню моего рождения, когда приехала Зойка, мы делали это вовсю, а вредный Вовчик донес Гале, что к нам в аудиторию (мы теперь занимали одну комнату на двоих) опасно стало входить, всё время кажется, что помешаешь или застукаешь.

Я очень ждала Зойку, с нетерпением ждала встречи, встречал ее на вокзале Ефим, сам вызвался встретить и довезти, взял фотографию, чтобы узнать, думаю, хотел ей понравится, зная, что Зойка имеет большое влияние на меня.

После первых объятий и разглядывания друг друга, Зойка спросила:

– Что за парень меня встречал?

– Ефим. Я его люблю, – я произнесла эти слова вслух впервые, и прозвучавшее стало реальностью и для меня самой.

Зойка только вздохнула. Она единственная, которая знала, насколько это серьезно и даже опасно для меня.

Итак. Это конец марта. Мне предстоит еще апрель, май и июнь, первая моя весна в здешнем климате и первая и последняя весна нашей с Ефимом, вернее моей, любви.

Я не вела никакие записи, но у мамы сохранились мои письма, не все, но некоторые. Я буду их приводить, это единственные письменные документы той поры моей жизни, из которых хорошо видно, как умеют дети не писать родителям о главном.

Здравствуй мама! Сегодня суббота и я устроила себе отдых – сижу и пишу письма. На улице чудесная погода, но стараюсь пока не много бывать на воздухе – сама знаешь, какой здесь март обманчивый.

На мой день рождения явилась вся группа. Было очень весело. Зойка тоже приехала вечером 26, и вечером 27 уехала. Так что, ма, все хорошо. Только все больше начинаю тосковать по тебе, по теплу, по солнцу.

Из-за этого даже учиться стало еще тяжелей.

Пока все нормально с учебой. Только задание по геометрии надо сдать.

Обещала приехать к дяде Боре с Зоей и не приехала, просто мы не успели. Звонила и не дозвонилась, вернее Бориса на работе не было.

Насчет лета – так я хочу сначала к тебе, а потом в Батуми, я соскучилась раз, а потом в июле мне даже на море не с кем будет пойти, все студенты работают, а Мадлена и Света поступать будут, т. е. знакомых ни души в полном смысле слова.

А может, вы все же решитесь на август в Батуми?

Да, а как из Караганды попасть в Батуми?

Какая у вас погода?

Уже тоже, наверное, тепло.

На 8—9 мая хочу съездить в Ленинград. Мама ты разрешаешь? Очень, очень понравился мне этот город, просто сказка – до сих пор вспоминаю.

Вот сколько написала. Даже сама обрадовалась.

Пойду поужинаю, а то потом ничего не будет.

Большой привет дяде Яше.

Целую крепко

Твоя девятнадцатилетняя дочь (Ух. много1)

Прошел день рождения, уехала в свой Ленинград Зойка, и опять начались будни учебы, опять вечерами я сидела одна в комнатке, решала примеры, приходил Ефим, мы учились, болтали, иногда целовались, ходили гуляли по Долгопрудному под темным звездным небом с еще по зимнему яркими звездами.

Вовка по-прежнему был у меня в приятелях, но было заметно, что Ефима он не долюбливает.

Как-то Вовка пришел и что-то мне объяснял, а я старалась не смотреть на его штаны – он совершенно истаскал брюки, а ширинка была такая обтрепанная, что я отводила глаза. От Галки я знала, что у Тульских не бедные родители, и поэтому как-то раз позволила себе заметить, задумчиво глядя поверх его головы:

– Вова, ты купил бы себе новые брюки, что ли.

– Ну вот еще, прекрасные брюки, нигде дырок нет. Я еще их обрежу и шорты сделаю, – бодро ответил Вовка.

Ну, и что на это было возражать?

Дыр действительно не было, и я только вздохнула, хотя было почти уверена, что новые брюки вообще есть, их и покупать не надо, просто Вовка из какого-то пижонства их не носит.

Когда я жила в Батуми, то стриглась, как правило, в парикмахерской. Иногда меня, правда, подстригала Зойка. Здесь ситуация изменилась – я зашла в парикмахерскую в Долгопрудном, увидела там огромную очередь и ушла.

Когда я заросла до невозможности, то подстриглась сама.

А тут я, будучи в Москве, зашла в парикмахерскую подстричься, меня терроризировал Ефим, очень ему хотелось, чтобы у меня была красивая, ухоженная голова.

Когда я села в кресло, немолодая парикмахерша подняла мои пряди и спросила:

– Кто стриг? – строго так.

– Ну, я сама.

– Руки бы тебе пообрубать за такое издевательство над волосами, – в сердцах воскликнула парикмахерша.

Возилась она со мной довольно долго, но мне не понравилось, что получилось, конечно, аккуратно, но не к лицу – в Батуми, где почти все кудрявые, меня стригли хорошо, а в Москве портили, не учитывали, как поднимутся кудрявые волосы после стрижки.

Но Ефим был доволен, глядя на мою голову – он всегда ставил мне в пример Наташку Зуйкову, какая она молодец, как умеет причесаться, что-то сделать из своих волос. Я очень удивлялась – Наталья мучилась со своими волосами, они были красивого рыжеватого тона, но жидковатые, а у меня густые, и никакими прическами эту разницу нельзя было скрыть.

Наташка вообще нравилась Ефиму.

Как-то он спросил, кто она, имея в виду национальность, и Зуйкова, которая по отцу была русская, сказала:

– А я это самое, которое не любят.

И Ефим, который был чистокровным евреем и тщательно это скрывал, очень зауважал Наталью после такого ответа.

На юге весна воспринимается не так, как здесь. Нет такого пробуждения природы. Просто становится всё теплее и теплее, начинает цвести глициния, и на розовых кустах на бульваре появляются листья и бутоны, а на вечнозеленых деревьях и кустарниках много свежих побегов и зеленых листьев.

Не то было здесь, снег сошел, земля нагрелась, сладко пахло прелым прошлогодним листом, воздух пьянил, я ездила и смотрела на любимого мною Рокуэла Кента в Пушкинском музее, подолгу простаивая перед его картиной «Весенняя лихорадка».

Напоенный влагой воздух, низко бегущие облака и мчащиеся по земле кони с развевающими гривами – мне казалось, я чувствую вкус влажного воздуха на губах.

Ефим принес мне какую-то успокоительную микстуру – надо было пить по столовой ложке три раза в день:

– У невропатолога попросил, сказал – дайте что-нибудь для девушки от весенней лихорадки.

– С чего ты взял, что она мне нужна? – оскорбилась я. – Сам пей.

– Пью, – честно признался Ефим, – уже две недели, как пью.

– И помогает?

– Ну, когда тебя нет рядом, то помогает.

Мы снова стали бегать на зарядку в березовую рощу, а вечерами я гуляла с Ефимом. Листвы на деревьях еще не было, но зеленая травка уже пробивалась.

– Какая красивая молодая береза, – я указала Ефиму, на невысокое дерево, – ствол совсем белый, без черных пятен.

– Как мачта, – заметил Ефим, – на нее спокойно можно залезть.

– Ну ладно заливать, не влезешь, – с искренним недоверием сказала я.

Хазанов обиделся, подпрыгнул и быстро и ловко залез метра на четыре.

Я стояла и смотрела снизу, задрав голову.

С земли он так походил на ловкую обезьяну, что я принялась вдруг заливисто хохотать, представляя, что бы сказали парни в группе, увидев этого, якобы, взрослого, многоопытного Ефима, торчащего на березе.

Ефим правильно понял мой смех и быстро спустился. На темных брюках остались белые следы от бересты.

– Вот брюки испортил, – вздохнул Ефим.

– Да очистятся твои брюки.

И мы продолжили прогулку.

В мае одурманивающее безумие весны свело с ума мужское население общежитий. Невозможно было ходить вдоль корпусов парочкой – из настежь открытых окон обливали водой, если девочка шла одна, то светили солнечными зайчиками в глаза – идешь, зажмуришься, хочешь поскорее убежать из простреливаемой зоны, а эстафету перехватывает другой, и уже из другого окна другого корпуса тебя снова слепят зеркальцем. И изо всех окон с грохотом несется музыка – магнитофоны включают на полную катушку:

«На далеком севере

Ходит рыба кит».

Переходишь эту звуковую волну, и дальше:

«Съел почти что всех женщин и кур…»

И дальше еще:

«Здесь остановки нет, а мне пожалуйста»

В мае деревья оделись листвой, запели соловьи, вечера стали теплыми, и мы с Ефимом долго гуляли, поздно ложились спать, и я сильно не высыпалась.

По ночам мне снились кошмары – какой-то паук плел вокруг меня легкую, почти невидимую, но очень липкую паутину, паутина липла к телу, и я просыпалась по утрам с ощущением липкости и немытости.

Но в свете яркого весеннего дня миловидный розовощекий Ефим переставал казаться мне пауком, и я с радостью находилась в его обществе.

Еще зимой Виолетта спросила его, как его отчество

– Наумович, – ответил Ефим.

– Исконно русское имя Наум.

Среди моих знакомых был только один Наум – Ярошецкий, чистейшей воды еврей, да я и по внешнему виду и по повадкам знала, что Ефим еврей, но не стала вмешиваться в разговор, удивившись, что он скрывает свою национальность, поскольку в Москве был шокирующий меня антисемитизм, я имею в виду не только официальный, но и бытовой, и я не удивилась, что еврею хочется скрыть, что он еврей, хотя только еврей способен выдавать имя Наум за исконно русское.

В Ефиме была необыкновенная способность влезать во все возможные, не касающиеся его ситуации, давать благие советы людям, которые его вовсе об этом и не просят, а потом еще за глаза высмеивать этих людей.

«В каждой бочке затычка» – сказала бы о нем моя бабушка.

В непрерывном потоке его болтовни, которая набивалась мне в уши с утра до вечера, он всегда был на высоте, поучая своих младших товарищей, как надо пробиваться в жизни, как обращаться с женщинами, но в его комнате были умные мальчики (Алешка и Валерка), которые не принимали его трепотню всерьез, и единственный, на которого Ефим, как мне казалось, имел влияние, был Сашка Бугаев.

Тем не менее, любовь зла, полюбишь и козла, а Ефим в общем-то даже и не козел, как задумчиво сказала мне Люся, которой Ефим нравился.

И мы гуляем вечерами по Долгопрудному, фланируем по Первомайской взад-вперед, мозолим всем глаза, стоим ночью перед общежитием не в силах расстаться.

Мы часто пили воду из автоматов без стаканов, Ефим бросал монетку, я подставляла рот под струю, а потом еще и он успевал попить.

Как-то я пожаловалась, что очень липкая от этой воды.

– Так сначала льется сироп, а потом газированная вода, – засмеявшись, объяснил мне Ефим.

В теннис я играла мало, не спорт был у меня на уме.

Ветка удивлялась нашему роману, вспоминала, как она всё шутила по поводу того, что не зря, наверное, Хазанов к нам ходит, что-то ему нужно, и гордилась своей прозорливостью.

Люся, которая была больше в курсе наших отношений молчала, она не очень верила в искренность Фиминых чувств с самого начала, ей казалось, что он не способен сильно влюбиться, что всё это для него игра.

Еще зимой, когда мы с Хазановым только-только начинали встречаться, он рассказывал мне про армию, как ему там плохо приходилось – идешь строем, куда не знаешь, всё тебе всё равно, только вода бежит за шиворот.

Я очень сочувствовала его страданиям, одиночеству и заброшенности и пересказала его рассказ о жизни в армии Люсе. Мудрая Люська засмеялась и объяснила мне:

– Если хочешь понравиться девушке, первым долгом расскажи ей про свою жизнь в самых черных тонах, чтобы ее разжалобить и вызвать сочувствие.

Но этот, оказывается, избитый прием на меня подействовал.

Чем дольше я встречалась с Ефимом, чем сильнее меня затягивал мутный омут пробуждающихся чувств, тем тревожнее становилось у меня на сердце, я терзалась и жаловалась Люсе, а Люся, на тот момент очень удалившаяся от меня и сблизившаяся с Виолеттой, сердилась:

– Ну, и чего тебе не хватает, гуляешь с парнем, который тебе нравится. Целуешься с ним, и что еще?

– Он не говорит, что любит меня.

– А что говорит?

– Что сильно увлечен, что такого с ним еще не было, что совсем потерял голову.

– А ты?

– А я хочу определенности, хочу, чтобы мне объяснялись в любви и клялись в верности. Ты пойми, я в нем не уверена, у него уже были женщины, а я толком и не целовалась ни с кем до него.

Ночами я плохо спала, утром, едва открыв глаза, я уже с нетерпением ждала встречи с ним, если повезет, то прямо с утра в столовой, а если он проспит, то уже на занятиях; потом вместе на обед, вечерами совместная учеба, после нее прогулки по городу перед сном – мы виделись каждый день, проводили вместе всё время, когда ссорились, то переживали и совсем не могли учиться.

– Ну ладно Зойка, но Ефима-то как захватило, – говорила Виолетта, наблюдая как он бегает под окнами общежития и ждет, когда я вернусь (я обиделась и уехала навестить дядю Борю).