Завернувшись в тёплый плед. Весна

Завернувшись в тёплый плед. Весна

Иллюстратор: Евгения Болдырева @evgeniya.boldyreva

Авторы: Кеббра Ксения, Кучеренко Яна, Латыйпова Алия, Рогаль Анастасия, Трунова Екатерина, Фёдорова Александра, Фрейя Мария, Гайдай Дарья

Иллюстратор Евгения Болдырева @evgeniya.boldyreva

© Ксения Кеббра, 2021

© Яна Кучеренко, 2021

© Алия Латыйпова, 2021

© Анастасия Рогаль, 2021

© Екатерина Трунова, 2021

© Александра Фёдорова, 2021

© Мария Фрейя, 2021

© Дарья Гайдай, 2021

© Евгения Болдырева @evgeniya.boldyreva, иллюстрации, 2021

ISBN 978-5-0053-3793-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дарья Гайдай

(@ptaha․daha)

Про моду

Мы все чего-то ждём.

Сбычи загаданных и незагаданных мечт,

первого сплава весной,

кто-то первого поцелуя.

Переезда, отпуска, солнца из-за тучек.

Восторженных глаз, издания книги.

Похода в кино, охапки цветов.

Признания, ласки, любви без понтов.

Кофе в постель, секса в машине,

кому-то просто ключей от машины.

Жаждем рассвета, пылаем в закате.

Хочется в воздухе, в море, на хате…

В восемь лет на багажнике «Камы» я мечтала об отмене занятий по фортепиано, сольфеджио и бальным танцам.

В 13 мечтала щеголять на шпильках, в мини юбке и шипованой косухе с длинными кистями по плечам. И чтоб на фейсе боевой раскрас в стиле восьмидесятых…

Вообще, детство такая классная штука.

Там можно просто прыгать по лужам без зубов, мечтать о косухе и жить исключительно в настоящем. Удивительно. О прошлом в юности не вспоминаешь, а что его вспоминать. Оно было-то вот недавно. О будущем не думаешь. Что о нём думать:

В тридцать буду важной тёткой в юбке – карандаш, белой блузке и в очках. А в сорок наступит старость.

Тогда мне почему-то казалось, что к сорока у женщины уже никаких шансов.

А теперь ты нашла себя. Друг друга не узнали. Такая взрослая.. сорок лет в теле женщины и без косухи.

Пойду. Куплю, пожалуй. И шпильки, или.. казаки. Лучше казаки. Говорят, этой весной они снова в моде.

Две души

как долго я тебя ждала.такого как я и как не я несомненно.ты восхищённо смотрел на меня.ты учил бы меня. Откровенно.ты любил бы мой кофе, иль не любил.и ложился бы спать одновременно.условности и нелепости ты бы простили даже обиды, наверно.ты б устроил со мной тараканьи бега,их в загашнике твоём, как в моём, полнотоже.                                     * * *вам до сих пор не понять, о чём я?просто вы на секунду моложе.вот есть он иль она.и у них также свои заморочки.а теперь представляйте:сейчас вы друзья. И нет между вамини строчки.все сомненья пусты. Не стыдитесьпризнаться.и не надо в кусты вам опять забиваться.закрывать на замок свой мирв коробчонке,и таить между строк свою душудевчонкой.и вам сразу плевать что пьёт чёрныйон кофе,вам бы петь, танцевать… позабыво цейтноте.вам болтать бы всю ночь, без утайкии пряток.вам скелетов в шкафу не хотелось быпрятать.вам ложиться бы в десять, а ему тольков два..да какая блин разница, если живаваша тонкая связь, что вовекне порваться,где бы страстью от встреч вамне надышаться.берегите его иль её, я не знаю.берегите того, кто душу своюоткрывает.

Отражение весны

Пошли на кухню. Пошли – пошли. Чай стынет.

Впрочем, нафига нам чай. Мы, хоть и с проседью, но ещё можем налить себе бокальчик сухого.., да чё уж там, давай вискаря?!

Дааа, поизносилась ты, подруга.

Вот гляжусь в тебя, как в зеркало, сидишь. Моль серая. Пакли распустила, носом сейчас в ламинат свой дорогущий уткнёшься.

А где, кстати, этот, твой, ламинатоукладыватель? С друганами? Кого укладывать пошел?

Да, хрен с ним. Зато не сифонит.

Весна скоро..

Юбочки, цветочки..

Помнишь, как щеголяли?

Ох, и ножки у нас с тобой были… Так мы твоего ими и подцепили. Запнулись, блин. Перешагивать надо было!

Ой, а помнишь как бессовестно кружевным бельём в его машине сверкали? Ты – на заднем сидении, я – в зеркале заднего вида. А он ведь, зараза такая, на нас обеих заглядывался!

Мм… щас бы повторить…

Ты чё молчишь? Забыла что-ли? Или.., может, погрузилась уже в воспоминания..?

Ой, а помнишь наш первый эротический танец? Такой робкий и несмелый стриптизик. Мы тогда так краснели с тобой. Постоянно свет выключали и врубали Металлику. Металлика не помогала, конечно, но мы ж не сдаёмся. Да и ему нравилось. до сих пор же вспоминает.

                                     * * *

Ой! А знаешь, что?

Станцуй-ка снова. Сегодня. Как только придёт.

Что скрипит? Потёртое седло? А мы Металлику врубим, погромче, костей слышно не будет.

Не видишь ничего? Да выбрось ты эти чертовы очки! Никогда они мне не нравились. Плюсовые ещё..испугать нашего мужчинку ж можно, простигосподи.

Ну всё, давай, готовься, плечи расправь. Шею найди.

И, да, зубы сегодня в стакан не выкладывай. В себе оставь.

Ножки надо будет нарядить в чулочки и каблучки.

То есть как на каблуках стоять не можешь?! И чё мне теперь за тебя позориться?

Давай отрепетируем.

Надела?

Ну всё, пошла теперь сама, пошла!

Лёгкой походкой от бедра. железного.

Ой, дорогая моя, страсть божия!

На вот, наручники ещё возьми.

Что зачем? Бойфренда нашего пристегни, шоб не сбежал. Раньше времени.

И пусть сегодня всё у вас получится! И у меня заодно.

Про зеркало только не забудь.

Я все могу

давай общаться до усталости,до глубины сознания.давай проговорим всю ночьо твоём мироздании.давай, расскажи точь-в-точь:что любишь, о чём ты брезгуешь.давай, подарю тебе ночь,а хочешь, пособолезную.давай будем слёзы лить,никого не стесняясь, матом ругаться.давай, никого не любить..давай, кем-то вовсю восхищаться.будем с тобою посуду бить?а давай! а потом прибираться.утром упасть в сладкий сон,перед сном в ванной плескаться.после – сидеть на полу,ржать до одури…                                     * * *знаешь, я много смогу,если не одинокий я.

Ксения Кеббрà (@ladyksenya_films)

Держи меня в своих руках (мужу)

Держи меня в своих руках.Не смей так просто отпустить.Обнажена. В рубцах. В слезах.Не уставай меня любить.Легко, как карандаш рисуя.И страстно, чтоб оставить след.Чтоб больно, крепко и тоскуяИ так, что сил совсем уж нет.С боязнью, словно нить стекла.Как каплю первую тепла.Так жадно, будто хочешь выпитьОдну один и всю до дна.Я буду слушать и внимать,Молчать, томить, сжимать, вдыхать.И так отчаянно любить,Что не посмеешь отпустить.Держи меня в своих руках.Не смей так просто отпустить.Пожалуйста, держи! Держи!Так только я могу любить…

Ненавистный февраль

Этот ненавистный февраль. Он закончится?

Она постояла у замерзшего стекла. Дует. Завывает. Снова. Прописавшаяся здесь уже бессовестно давно и надоевшая до тошноты, тоска, снова как в тиски, сдавила уставшую грудь. Она задернула тяжёлые шторы. С силой улыбнулась и подошла к детям.

Дети в пижамах ждали её в кровати, зарывшись все вместе под одно большое и тёплое одеяло. Им ужасно не терпелось, чтобы мама поскорее включила, как и каждый вечер, многометровую гирлянду из крупных круглых цветных ламп, растянула аккуратно по периметру кровати так, чтобы получился мерцающий сказочный островок, забралась к ним под одеяло и начала читать. Они очень любили, когда мама читает им вслух перед сном. И папа любил. Может и сейчас любит. Скучает? Только где? И когда вернётся?

А вернётся?

Дети так крепко облепили мать, что Она едва могла сделать вдох и начать.

Сегодня они читают непростую историю. Но со счастливым концом. Совершенно счастливым. Ведь так бывает – случается, что самые непростые и безнадёжные истории заканчиваются счастливо? То есть – продолжаются. Счастливо.

«Слониха, которая упала с неба». В красивой синей обложке с плотными мелованными страницами и глубокими рассказывающими картинками. Она читала тихо и певуче, как будто пела колыбельную. Про многое. Про любовь, про её силу, … и про чудо.

– Вот видишь, мамочка, – уже совсем засыпая, сказала дочка, – как бывает хорошо. Так бывает.

– Конечно, зайка, конечно. – Она закрыла книгу, поправила одеяло. Провела с особенной нежностью по волосам каждого. Прижалась губами ко лбам. Нехотя встала. Погасила гирлянду.

Вот сейчас она спустится на кухню, нальет в бокал остатки красного сухого со слишком смелыми, сводящими скулы танинами, с щедрым терпким вкусом усталости, с горечью боли, страха и с длительным послевкусием одиночества. Подойдет к окну. А там ненавистный февраль с ошалевшими вьюгами, снежностью, плохой видимостью и непреодолимой непроходимостью… Страдающий бешенством ветер с какой-то особенной безжалостностью, как по чьему-то злому сценарию разбушуется перед самым её окнами, будет пугающе выть и стараться оставить дом без крыши. Найдёт самые ничтожные щели в углах и стенах раненого дома, проберётся и заполнит все комнаты пробирающим, продирающим холодом и леденящим страхом…

После некоторых мучительных минут, а может и часов, не в силах дальше смотреть на чересчур драматичный, отвратительный спектакль, она подойдёт к камину, который давно уже нечем топить, но который все ещё преданно хранит тепло счастливой, когда-то ушедшей вечности. Завернётся в черничную шаль. Сядет, прислонившись спиной к стене, устало обхватит колени, закроет глаза и унесётся в долгие месяцы назад, когда вместо гула обжигающего сквозняка, комнаты были наполнены едва уловимым шумом тихого беззаботного счастья, вместо терпкого и отдающего горечью сухого, в бокале играло звонкое и хрустящее шампанское, в камине каждый вечер горел огонь и потрескивали хорошо просушенные поленья, сама дровница отдавала идеальностью. А вместо жалкой тоски, грудь сжимали сильные крепкие руки. Без которых она погибает… Каждый день.

Завыла тихо, совсем беззвучно, фальцетом. Пролив все, что нельзя пролить днём. И уснула. К счастью, бессонница сжалилась.

А ближе к утру, она проснулась от обжигающих капель, что падали на её измученное слезами и все ещё влажное лицо, от отдающих болью поцелуев, и не дающих вдохнуть объятий.

– Не может быть? Ты? Вернулся?

– Я…

С ароматом сирени

– Неееет, нет, нет, нет!

– Ну, ты что, совсем ослеп? Кретин! – срывая голос от разочарования и собравшихся вот-вот хлынуть слез, прокричала Ева в след проревевшему мимо мотоциклу.

Она стояла на самом краю бордюра, почти на дороге, в платье из белого кружева. Ветер торопился за ней и волновал кружевные узоры, аккуратно обнажая её тонкие щиколотки. Она не могла дождаться зелёного сигнала светофора, чтобы вспорхнуть в

объятья самого Счастья! Как из-за угла выскочил какой-то лихач на Харлее, резво пронёсся по, ей-богу, единственной луже в городе и окатил Еву грязью. С ног до головы.

Извинительно заикаясь, просигналил два раза, махнул махровыми шапками розовой сирени, сверкнул бликами от бокового зеркала и растворился в глубине улицы, подсвеченной солнцем. Как в кино.

– Эээй! Это ты так извинился? У меня же свидание! Черт возьми. Свидание! Я, может быть, всю жизнь его ждала… И что прикажешь мне теперь делать? – тихо, в никуда, глотая обиду и бессилие.

Она постояла ещё какое-то время вот так, в платье в грязный горошек. Потом села прямо на бордюр. Перед этой дурацкой лужей. Все равно платье не испортить больше, чем оно испорчено. И не знала, как быть.

– Единственная лужа в городе, и она – моя! Класс! – обхватила Ева коленки и засобиралась, было, зареветь. Но вдруг подумала, что все не так уж и плохо, если приглядеться.

– Правда же? Бывает ведь и хуже? – она просто напишет Максу, что немного опоздает. Переоденется, только пока не знает, как и во что, он конечно все поймёт и подождет. И всё! И всё будет хА-рА-шо! Гениально.

– Ева? Привет! Ты чего здесь? Ко мне на кофе? – громко и настойчиво бросилась обниматься подруга Катя. А Ева от неожиданности и уровня децибелов звонкоголосья Кати уронила телефон. В лужу. Прямо в лужу.

– Ну что ещё со мной должно сегодня случиться? А? – бросила Ева вопрос куда-то высоко вверх.

– Ой… Прости. Доставай скорее. Только не включай, может, высохнет и ничего? – переживала подруга.

– А почему ты в платье далматинца?

– Ты думаешь, это очень забавно, да? Готовлюсь к маскараду. Очевидно же? – зло ответила Ева.

Катя поняла – случилось что-то очень серьёзное, но не поняла что.

– Меня окатил какой-то придурок из этой вот лужи. Безнадёжно испорчено любимое платье. Накрылась свидание, которого, я ждала, может быть, целую вечность. Я наверняка потеряла Макса = Любовь, возможно, всей своей жизни и утопила телефон! Ну, класс же!

– Нннда. Идём, я кофеварю сегодня. Сварю лавандовый, как ты любишь.

– Два!

И они пошли в кофейню за углом. С самыми большими окнами – витринами. С лучшим лавандовым капучино, торсадом с шоколадом, видом на самую атмосферную улицу города. Особенно весной. И лучшей подругой Евы.

Ева села за вытянутый стол перед окном, чтобы наблюдать за неспешащим выходным городом. На улице почти никого. Можно сказать только солнце, потёкшие акварелью облака, тёплый ветер, и раскрывающаяся сирень, которая бесцеремонно и настойчиво лезет в окна так, что её аромат проникает через стекла. Так она, Ева, чувствовала.

– Ну, рассказывай, что за Макс?

– Макс и Макс.

– Кто он? Красавчик?

– Не знаю. Скорее всего. Только есть ли разница? Теперь.

– В смысле? Так ты его не видела?

– Не-а. И он меня.

– Совсем?

– Совсем. Мы переписывались по мейлу. По старинке, знаешь ли.

– Ты ненормальная.

– Вовсе нет. В этом есть свое очарование. И больше шансов разглядеть главное.

– Какое очарование? А чем он занимается? А если он…?

– Можешь просто сделать кофе, а?

Пока подруга покорно готовила обещанный капучино в почти пустой кофейне, рядом с Евой шумно и нервно устроился парень. Как будто это было единственное свободное место. И грубо брякнул на стол уже мелькнувший сегодня букет розовой сирени.

Узнав букет, Ева стала задыхаться от злости.

– Ооо! Знакомый букетик! Эй, ты! Гад! – дерзко и неожиданно для себя нагрубила Ева незнакомцу. И тут же прошептала про себя и для себя – Поверить не могу, что это я!

– Я?

– Ты.

– Что? Что такое несёшь?

– Ты так спешил на своём Харлее с веником в зубах, что не смотрел куда едешь и окатил меня грязью. Как тебе? А сейчас ещё и нагло уселся рядом, как будто больше нет свободных мест.

Парень посмотрел на Еву. И понял о чем речь.

– Извини, я спешил. Да. И не успел. Среагировать. Скорость. – ответил он и был явно расстроен.

– Что, букетик не пригодился? – с острым желанием задеть и даже что-нибудь испортить, хотя бы настроение, продолжала Ева.

– З-злорадство? Нет, не пригодился.

– Вот так тебе и нужно.

– Знаешь…

– Нет, и не хочу. Посмотри на мое платье! Как мне его теперь носить?

– Ну, можно подумать, что это крутой дизайнерский ход.

– Думаешь, остроумно?

– Не очень.

– Из-за тебя я пропустила очень важную встречу.

– А меня бросила девушка.

– Найдёшь ещё.

– Это вряд ли. Настолько близкого по духу человека можно встретить лишь однажды. Второй раз так не везёт.

– Нет, нет, нет, не нужно откровений. Мне совершенно не интересно. НЕ ИН-ТЕ-РЕС-НО.

– Мы с ней так похожи – музыка, книги, кино, еда, нам нравятся…

– Ла-ла-ла-ла, – стала нервно напевать Ева.

– И все же почему девушка может поступить вот так? Просто не прийти? Можно же сказать, что передумала, не нравится, есть другой, или найти ещё сотню причин? Но она смело решает спрятаться и отключить телефон! Чтобы парень поломал голову вопросами отчего и почему? Что за психология такая?

– Ну например потому, что по пути, какой-то придурок на байке с розовым букетом, проезжает резво по луже, окатывает её грязью с головы до ног, и она роняет телефон в лужу…

                                     * * *

– Ева?

– Ева. Что? Макс? Не может быть?

– Я в кино? – Катя наблюдала за происходящим с капучино в руках и с широко раскрытыми глазами.

– И льешь мой лавандовый капучино на пол, – ещё не успев опомниться, засмеялась Ева.

Мечта длиной в 30 лет

– О Боже, как страшно, страшно, страшно!

Парочка каких-то минут, и она выйдет на сцену. Такая Красивая. Немного взволнованная или даже испуганная. Хоть и взрослая! И не до конца понимающая, что вот сейчас она исполнит мечту одной маленькой голубоглазой девчонки. И будет петь.

И будет петь?

– Чёрт.

Руст обнял её и сказал, что, конечно же, она справится. Тут и Янка приехала с цветами. Дети носились по Мюзик-холлу, и очень может быть вели себя так, что, кстати, было бы раскраснеться и спрятаться, или притвориться не их матерью.

– Я обязательно наваляю. Вот увидишь. Забуду слова и… вообще все на свете. Всё, что Леся так старательно вложила. И что не вложила – тоже.

– А может просто убежать? Вот так вот взять и смыться, а?

– По-взрослому, молодец.

– Тебе смешно, да?

– Да.

– И с песней я конечно смело погорячилась. Как это мне могло прийти в голову петь Адель? Напомни. Не знаешь? Мне, которой медведь когда-то по ушам прошёлся?

– Да ладно тебе.

– Я все ещё вижу её, понимаешь? – сделала Ксюша большой жадный глоток. – Эту девчонку с голубыми распахнутыми глазищами, улыбкой на пол лица. Худенькие смешные косички с вплетенными несуразными огромными бантами едва дотягиваются до плеч. В коричневом платьице с ажурным воротничком – стоечкой и плиссированной юбочкой из тонкой шерсти. Такой модной формы больше ни у кого не было в 1 Б. Да вообще ни у кого. Настоящая и все ещё неразгаданная тайна удивительных 90-х – как маме удалось раздобыть такую роскошную форму?

– И вот, знаешь, идёт Ксюша по улице с мамой за ручку. Вприпрыжку, терпения-то нет. Напевают что-то вместе. Глаза поблескивают мечтой. Идут в музыкальную школу. Поступать. Ксюшка же вчера решила стать певицей. До вчерашнего дня половину своей 7 – летней жизни мечтала продавать разноцветное мороженое и дарить людям цветное счастье. А тут мама принесла домой какую-то старую пластинку в потрепанной, потрескавшейся картонке, со странными, полустертыми, буквами и с совершенно невероятными пронзающими, звучащими в животе голосами, и всё! Мороженое забыто навсегда. Теперь только петь, и чтобы вот так как эти женщины с пластинки – чтобы все кругом замирало, забывалось, останавливалось, чтобы только голос и музыка звучали в каждой клеточке каждого слышащего. И на сцене, чтобы видеть.

Ксюша рассказала маме. И вот они уже на крыльце музыкальной школы. Ксюшка такая счастливая. Ни волнений, ни сомнений. Смело шагнула вперёд мечте. С внутренним миром нараспашку. Ей тогда и в голову прийти не могло…

– Нет. Вашей Ксюше медведь на ухо наступил, не сможет она петь. Ни слуха, ни голоса. Попробуйтесь в чем-то ещё.

Вот так, через приоткрытую зачем-то дверь, сотрясающий звонкостью и категоричностью голос быстро и грубо вернул семилетнюю Ксюшку к мыслям о разноцветном мороженом.

Тогда, 30 лет назад, Ксюша не стала спрашивать у мамы, что это за медведь такой, который безжалостно топчет детские уши. И мечты.

А вот сейчас, через несколько минут, она отважится сказать медведю, что плохо тот шагает по ушам. Плохо! И пронзительному голосу из прошлого – твёрдо вернёт громкое грубое с горчинкой «НЕТ».

– Лучше все же упасть в обморок. И хорошо бы сейчас, а не на сцене, да?

– Тогда давай быстрее, – рассмеялся Руст.

– А сейчас нам споёт…

– Чёрт. Не успела.

                                     * * *

– Ну! У тебя же получилось!

– Да, черт возьми. Получилось! С забытыми напутствиями, но, к счастью, не забытыми словами. С неточными нотами, но с по-настоящему пережитыми эмоциями. С пересохшим горлом и невозможностью ни вдохнуть, ни выдохнуть… Но с таким сладким чувством исполненной мечты маленькой девочки с голубыми глазами и смешными косичками.

– Ну что, когда там следующий концерт?

Яна Кучеренко

И больше ничего

– Оленька, ведь еще Екклезиаст говорил…

За окном разрезает черноту тополиных ветвей и разливается в первых лужах весеннее солнце. Слова вытекают через щель в раме и, шлепаясь на землю, будто сонные после зимы мухи, остаются лежать на влажных земляных прогалинах.

«Ведь Бог есть любовь и больше ничего…»

Очки сползают на нос, и кабинет расплывается мутным, голубоватым в цвет обоев пятном. Над макушкой Лени скачет по стене солнечный зайчик с проплешиной глянцевого обойного пиона.

Леня вдруг смотрит строго и прямо, очки вздрагивают и водружаются на место.

– Но это в православии. А в исламе бог есть справедливость… – сурово продолжает свой рассказ Леня.

За окном мелькает угольный грач.

«Удивительно», – думает Оленька, – «грачи на вредном производстве…»

– Ворожба и привороты действуют, конечно. Но частично…

Очки снова предательски съезжают на кончик веснушчатого носа, Оленька хмурится и рассеянно блуждает взглядом от Лени к окну. «Приехали. Двигатели строит для ракет, а все в привороты верит…»

От неожиданно налетевшего ветерка у Лени вдруг захватывает дух. Он судорожно вздыхает, отмечая про себя принесенную с улицы сладкую свежесть, какая бывает только весной. Оля завороженно ловит глазами парящие в воздухе пылинки вдруг думает: «И впрямь, ворожит…»

Леня тоскливо смотрит на скучающую Оленьку, которая вдруг резко прерывает повисшую между ними немоту и пронзительно кидает ему прямо в лицо:

– Леонид Георгиевич, что же Вы все сидите здесь?

Леня замирает и испуганно моргает ресницами, настолько длинными, что их трепетание, кажется, заканчивается где-то на раскрасневшихся щеках, а Оля думает: «Не ресницы, а самолетное крыло…»

– Так ведь это мой кабинет, Ольга Михайловна…

Ольга Михайловна сердито взбрыкивает подбородком, и Леня начинает торопливо рубить слова:

– Оленька, я так думаю: у Бога есть двери, и они закрыты, и человек пробует к замкам разные ключи подобрать, и, если получается открыть, человек либо начинает сложный путь наверх, либо стремительно скатывается вниз…

Суженные и внимательные Оленькины глаза расслабляются и принимают обычный, коровий почти размер, а выражение их невинно-прозорливое заставляет бедного Леню верить, что привороты, конечно, действуют. Хотя и частично.

                                     * * *

Закат обагряет крыши и деревья, лениво расплескавшие вокруг свои тени.

Оленька мечтательно глазела на редкие, полупрозрачные облака и подставляла догорающему свету веснушчатое лицо. Ленечка, изредка и неуверенно шаркая и словно пугаясь собственной неуклюжести и, как ему казалось, подступающей старости, обеспокоенно поглядывал краем глаза на Оленьку, которая продолжала свое царственное шествие.

Они расстались, как и всегда бывало, на станции метро, разойдясь по поездам, стремящимся в противоположные стороны.

Когда вагоны поглотила тоннельная тьма, и мерное постукивание укачало уставшее сознание, Оленька думала о том, какой все-таки умный и смешной этот Леня, и как уверенно он станет завтра на совещании Леонидом Георгиевичем (куда он конечно же пригласит и ее – «Хоть на людей грамотных, Оля, посмотришь! Где ты их в свои 27-то видела!»), и как внимательно его будут слушать. И как хорошо, если завтра с утра все же случится обещаемый синоптиками дождь, и она отчитает Леню за то, что тот снова без зонтика, но одолжит свой и позволит проводить ее до работы под мерный гул чепухи о боге, дьяволе, приворотах и ворожеях…

К Леониду Георгиевичу в вагоне подсел коллега из смежного отдела и забубнил про камеры сгорания, про недостаточную загрузку одних стендов и перезагруженность вторых… Леня отвечал что-то, коллега кивал с важным видом и даже бросился что-то записывать…