История разведенной арфистки

Она протиснулась к свободному месту между здоровенных мужиков и не успела пошевелиться, глазами отыскивая меню, как перед ней уже стояла глиняная глубокая тарелка – скорее миска, в которой дымилась та же еда, что и вокруг, в сопровождении двух пышущих жаром пит и бутылки с минералкой, из которой торчал кончик черной пластиковой соломки. Она повернулась к пожилому посетителю, сидевшему верхом на лавке и, вытаращив глаза, пялившемуся на нее.

– Что это за место? – спросила она его, – это ресторан или армейская база?

Он рассмеялся:

– Это ресторан, но только для верующих.

– Верующих? Во что?

– Верующих в святую троицу: хумус, яйца и тефтели, – сказал он и подал знак официанту, чтобы тот добавил ей еще несколько кусков цыпленка с турецким горохом, которые, по его мнению, должны были увенчать трапезу.

Вкус здешнего хумуса просто потряс ее, и полный черпак исчез в ее желудке, словно она голодала не меньше недели. Вытерев куском питы остатки хумуса, она, под внимательным и одобрительным взглядом пожилого соседа, который теперь добродушно ухмылялся, откинулась и тяжело вздохнула. Сосед не торопился освободить свое место, изучающе разглядывая необычного посетителя.

– А чем ты занимаешься в этой жизни?

Она уже готова была ответить, как обычно: «арфистка», но, в последнее мгновение передумав, ответила просто: «занимаюсь музыкой».

– Поёшь?

– Играю в оркестре.

– А я мог бы тебя услышать? Где этот твой оркестр играет?

– Далеко отсюда… очень далеко. – Она повернула голову и помахала рукой, показывая, как далеко находится ее оркестр, и внезапно увидела прямо над своей головой, на потолке сверкающий глаз съемочной камеры, похожий на зрачок хищной птицы. Что это было? Это мерещилось ей или происходило наяву? Было ли это частью замысла? Или это реально была секретная съемка? Она собралась было уже расспросить пожилого соседа, но тот уже исчез, вероятно, огорченный расстоянием, отделявшим его от оркестра.

Еда в сочетании с полуденной жарой нагнали на нее сонливость. И поскольку крюк, обещанный мистером Абади, равно как и задвижка, должны были появиться не раньше завтрашнего утра, она заблокировала входную дверь парой стульев, дверь в ванную комнату закрыла изнутри, опустила жалюзи и облачилась в ночную сорочку, готовая погрузиться в сладкую дрему на кровати, на которой предавалась сну и девичьим грезам еще во времена своей юности.

Но мобильник начал свою непрерывную песнь… нехотя взяла она аппарат, и до нее издалека донесся голос, который, несмотря на огромное расстояние, сразу узнала. То был Манфред, преданный ее друг и время от времени любовник, интересовавшийся как ее, так и ее матери благоденствием и даже благосостоянием Иерусалима… однако что-то в тоне первых же его слов заставило ее заподозрить, что следом он перейдет и к менее приятным сообщениям.

Она не ошиблась.

Да, она очень скучала по оркестру, особенно по нотной библиотеке. А вот молодой скрипач, временно приглашенный на ее место, навел непередаваемый ужас, играя в последнем концерте – именно в библиотеке он перепутал партитуры двух симфоний Гайдна – катастрофы удалось избежать лишь в последний момент. И все как один согласились, что «с нашей Венерой» такого никогда не могло бы произойти.

– Поскольку тебя вблизи не было…

– Верно… но ведь репертуар оставался без изменения… он был известен еще до того, как я уезжала, – осторожно спросила она. – Надеюсь… надеюсь, ничего не изменилось?

– Ничего, – вздохнул флейтист, – почти ничего. У нас должно было состояться несколько выступлений. С японской (а может быть, китайской) virtuoso, – я никогда не в состоянии был запомнить ее имя, той самой, которая, как предполагалось, будет исполнять Второй концерт Моцарта для фортепьяно на следующей неделе. И что же! Ее понесло поиграть в теннис в Берлине, где она и сломала руку, а поскольку невозможно было найти пианиста ее уровня без предварительной договоренности, мы должны заменить ее Моцарта каким-нибудь другим Моцартом.

– Это обязательно должен быть Моцарт? – в испуге спросила арфистка. – Уверена, что это может быть кто-то другой. Пианистов много.

– Исключено. Мы объявили в рекламной компании именно это – взяли на себя обязательство, что в этом сезоне будет исполнено произведение Моцарта, с которым оркестр не выступал уже давно ввиду прозвучавших жалоб, что наш репертуар становится слишком однообразным. Да ты ведь сама это знаешь – ты ведь присутствовала на общем собрании.

– И, как всегда, ничего не поняла из того, что ты говорил по-голландски…

– Ну так вот, Нóга. Мы должны найти произведение Моцарта, которое в обозримое время не исполнялось, и нам кажется…

– Нет, нет, – оборвала она его, охваченная внезапным приступом страха, – не говори… не говори мне ничего.

– Н-да, – промямлил он дрожащим голосом. – Только выхода у нас нет… потому что в последние десять лет мы не исполняли концерт для арфы и флейты с оркестром, и…

– Но это ведь мой концерт… мой и твой… наш.

– Конечно. Наш. И я всегда и всем говорил и говорю: «Давайте дождемся Нóги, нашей Венеры, я обещал ей это и ведь только она знает назубок партитуру и в любую минуту готова…» И если бы речь шла только об одном выступлении, можно было бы попросить тебя вернуться на несколько дней… но, к сожалению, речь идет о целом туре из десяти концертов для наших подписчиков в Нидерландах, Германии, Бельгии… – В этой ситуации как может она – это говорю не я, я только передаю тебе слова дирекции… как сможет она бросить свою мать, которая, в свою очередь, в течение трех месяцев должна решить, где ей больше хочется умереть – в Иерусалиме или Тель-Авиве.

– Умереть? Что значит – «умереть»? Как тебе такое могло прийти в голову?

– Прости, прости… не «умереть», конечно, не «умереть», а «жить»… Решить, где ей жить, в Иерусалиме или Тель-Авиве… именно так ведь ты и объяснила возникшую проблему всем нам, когда выбивала разрешение на столь долгое отсутствие.

– Но где вы найдете другую арфистку, способную сыграть этот концерт?

– Мы… нашли одну. Разумеется, не твоего уровня, но, так или иначе… Ее зовут Кристина Ван Бринен… из Антверпена. В прошлом она исполняла этот концерт и, к счастью, сейчас была свободна.

– Никогда о ней не слышала. Сколько ей лет?

– Сколько и тебе. Может быть, чуть меньше. Она преподает в тамошней консерватории.

Продолжительное молчание.

– Нóга? – прошептал флейтист. – Дорогая… ты меня слышишь? Ты слушаешь меня?

– Ты предал меня, Манфред. Ты просто подонок.

– Что?

– Ты предатель. Ты дал мне слово, и я тебе поверила. А теперь ты украл то, что было так для меня важно… украл и отдал какой-то чужой бабе.

– Но я тут ни при чем. Нóга! Подумай сама – при чем тут я? Все это потому, что японская пианистка надумала поиграть в теннис. Ты когда-нибудь слышала, чтобы пианистки играли в теннис? Полная идиотка!

– Дело не в пианистке, Манфред, дело в тебе. В тебе. А теперь я по уши в дерьме, потому что положилась на тебя. Ты – первая флейта оркестра, ты играешь в нем много лет и занимаешь высокую позицию. Ты мог, ничего не опасаясь, заявить администрации, что не будешь играть этот концерт Моцарта ни с кем, кроме арфистки нашего собственного оркестра. А ты предал меня, Манфред, точно так же, как это сделали голландцы. Именно так…

– Сделали… что?

– Предали евреев.

– Евреев? – он был в шоке. – Откуда они вдруг взялись, евреи? Нет, Нóга, не сердись на меня. Это причиняет мне боль… и тебе тоже. Оркестранты предупреждали меня: «Сейчас не говори ей ничего. Когда она вернется, все это будет уже в прошлом». Но я не поверил им, потому что я человек честный и не должен скрывать правды – ведь потом мы всегда, как и прежде, будем работать с тобой бок о бок… исполнять, быть может, что-то более современное, более интересное… Я уверен, что появятся еще – и, может, скоро новые концерты для флейты и арфы… ведь это, согласись, столь необычная и заманчивая комбинация.

Долгое молчание.

– Нóга? – он произнес ее имя, допуская, что она просто повесила трубку.

Но это было не так.

– Скажи… если я соглашусь немедленно… прямо сейчас отправиться в Арнем и сыграть во всех десяти концертах?

В это мгновение она почувствовала смущение флейтиста, который, заикаясь, пустился в объяснения.

– Приехать… вот так, сразу… каким образом? К тому же без репетиции? А что тогда нам делать с Кристиной, которая специально освободилась для нас? Нет, нет… любимая… это невозможно. Слишком поздно…

18

Только вечером она решила, взяв себя в руки, позвонить своему брату и рассказать ему о своей утрате – потере выступления в концерте.

– Но, пожалуйста, – попросила она, – не начинай проклинать японскую пианистку, она ни в чем не виновата. Кто истинный виновник – я знаю. А чего я хочу от тебя, Хони, – это небольшой компенсации. Скажем, так – Жорж Бизе вместо Моцарта.

– Жорж Бизе?

И она рассказала ему о готовящихся съемках «Кармен», которая должна начаться и происходить у подножья Масады; съемках, для которых, как ей сказали, потребуется женская массовка, причем не обязательно молодежь, что же обязательно – это способность понимать музыку этой оперы, слушать ее и реагировать соответствующим образом. Работа эта оплачиваться не будет, но предоставлено будет проживание в хорошем отеле на берегу Мертвого моря и, конечно, как неотъемлемая часть работы, троекратное посещение самой оперы, а это, как ты знаешь, – и пение, и музыка, и великолепные пляски… Да, иерусалимская квартира вынужденно окажется пустой эти три дня, но если этот момент является причиной маминого беспокойства, она может въехать туда вместо нее. Три дня, проведенные в Иерусалиме… ничего ужасного в этом нет.

– Исключено, – твердо отрезал Хони. – Это абсолютная глупость. Совершенно незачем ей возвращаться в Иерусалим, даже на три дня. Эксперимент должен продолжаться и произойти так, как это было задумано. Все должно быть честно. Каждый день, проведенный мамой в доме для престарелых – каждый, я повторяю это, очень важен. Посещение, даже короткое, Иерусалима будет означать для нее возвращение. И перестань беспокоиться об этой чертовой квартире – лучше побеспокойся о себе самой, а я, со своей стороны, побеспокоюсь об этой опере, и все тогда будет хорошо – и работа, которая, похоже, тебе нравится, и отель, и даже пустыня. А мы – Сара и я – купим билеты и приедем посмотреть на тебя. И если даже получится так, что малолетний отпрыск Шайи проберется в пустую квартиру, это не означает, согласись, что наступил конец света. Черт с ним, пусть бедные эти харедим смотрят телепередачи, сколько захотят. Да, это им запрещено. Нам-то что? Пусть смотрят – и концерты, и кино, и про секс, и про жестокость. Может быть, таким образом мы поможем этим детям освободиться от хасидизма, навязываемого им отцом.

– Услышал бы он тебя, – подколола его Нóга полусерьезно.

Ранним утром следующего дня появился Абади вместе с объемистым ящиком для инструментов, прежде всего он занялся входной дверью.

Снял ее с петель и выровнял их так, чтобы новые винты точно подходили к отверстиям. В процессе этого она увидела, что работа, которая представлялась ей очень простой, вовсе простой не была. Она стояла с ним рядом, подавая ему инструменты, и была поражена ловкостью его движений.

– Я думала, что вы просто инженер, – добродушно пошутила она. – Но теперь я не знаю… мне кажется, вы лучший из тех плотников, которых мне довелось видеть.

Как только основной огромный винт встал на место, она предложила ему что-нибудь перекусить, хотя, конечно, это не могло сравниться с тем, что его жена приносила им всем во время шивы, – только сэндвичи.

Абади спросил, а пробовала ли она сама хоть что-нибудь из блюд, которые тогда приносила его жена, поскольку он не мог припомнить ее в момент, когда по прошествии тридцати дней была опущена могильная плита. Хотя память вполне могла подвести его.

Но нет, сказала она. Его память в полном порядке. Все верно. Ее не было рядом с держащей шиву семьей какое-то время, поскольку через несколько дней после начала она вынуждена была вернуться в Европу. Внезапная смерть унесла ее отца во время зарубежного тура оркестра, и поскольку программа включала два произведения, важнейшая часть в которых отводилась арфе, невозможность найти равноценную замену вынудила ее оставить маму и брата на большую часть погребальных этих тридцати дней.

Но что-то другое беспокоило Абади.

– Извини меня, если вопрос покажется тебе глупым, но в каких музыкальных произведениях партия арфы столь жизненно необходима? Настолько важна?

– Как правило, вы не умеете как следует слушать, – с упреком сказала она инженеру. – Но если вы попробуете сравнить звуки арфы, исполняющей музыку симфонии Малера, с Чайковским, вы, несомненно, уловите разницу…

– Другой тон… да?

– И резонанс.

Ему это было по-настоящему интересно.

– Напомни мне, пожалуйста, сколько в твоей арфе струн? Ты говорила как-то?..

– Сорок семь. И они способны произвести сорок один тон.

– Так много? Как это может быть?

– Потому что у арфы есть еще семь педалей.

– А… понимаю. В этом, похоже, все дело… весь секрет…

Все это время он продолжал вежливо расправляться с сэндвичем, кончиком пальцев собирая крошки. Он был ее возраста. И уже унаследовал должность ее отца – симпатичный, молодой еще человек с гладкими черными волосами, контрастировавшими с белизной и блеском выбритой кожи щек, переходивших в аккуратную, так называемую шкиперскую, бородку, не совсем обычную для муниципального инженера. Посмотрев на часы, он собрался было продолжить работу, когда Нóга остановила его:

– Минутку, минутку… Скажи мне – мой отец когда-нибудь упоминал меня? При тебе…

– Когда?

– Ну, когда-нибудь. Когда люди по какой-либо причине вспоминают о своей семье.

– Да.

– А вы не замечали в его тоне критичной нотки… или разочарования?

– Разочарования? В чем? – слова эти, похоже, озадачили его. – Чем ты должна была его разочаровать?

– Тем, что я не хотела иметь детей.

Он был поражен. Поднявшись, он аккуратно стряхнул крошки, оставшиеся от сэндвича, на поднос и сказал:

– А сейчас мы приладим крючок на маленькое окошко.

Но маленькое оконце ванной комнаты отказывалось подчиняться. Рама с годами сгнила и разбухла настолько, что не могла удержать ни гвоздя, ни винтика. К тому же свет в комнате едва позволял разглядеть толком что-либо. Абади отправился в комнату родителей, взял настольную лампу, стоявшую рядом с «электрической» кроватью, присоединил к удлинителю и вручил Нóге, так что она могла помочь ему теперь в его схватке с взбунтовавшимся окошком. Он тут же забил два куска дерева в щелку оконной рамы и ввинтил крючок, который, как он уверил Нóгу, будет работать пусть более символически, чем практически, чтобы защитить ее от вторжения маленьких негодяев с верхнего этажа, но на какое-то время… сработает.

– Этого хватит на то время, пока ты будешь в Европе, но следующему владельцу квартиры придется уже поменять все окно.

– Никакого нового владельца в этой квартире не будет, – спокойно сказала нынешняя хозяйка, осветив лампой лицо Абади. – Мама вернется… и на этом закончится ее эксперимент.

И, сказав это, она выключила свет.

19

Стоя рядом, она наблюдала, как он собирает свои инструменты, разнимает соединительный шнур удлинителя, сворачивая его и убирая под крышку ящика; затем проследовала в комнату родителей, где он вернул настольную лампу на ее законное место. А когда он совсем уже собрался уходить, сказала:

– И сколько же я вам должна?

– Что за чушь ты несешь?

Но она повторила вопрос, добавив:

– Для меня это не чушь. Вы за все время только и получили, что один сэндвич. Как инженер. Но затем оказалось, что вы еще и плотник. А он разве не заслужил награды?

И, не обращая внимания на его протестующую жестикуляцию, она распахнула створки освобожденного от вещей отцовского шкафа и показала ему на совершенно новый костюм и туфли с лежащими поверх обуви носками.

– Мама раздала тонны одежды, ее собственной и папиной, нашим соседям, но рука ее не поднялась расстаться с этой красотой, которую так любил папа, – я даже не уверена, успел ли он насладиться ею. А потому, прежде чем этот костюм опустится на плечи какого-то ультрарелигиозного создания Всевышнего, – возьмите его. Пожалуйста. Сознание того, что этот костюм достался именно вам, я уверена, очень его порадует.

Он был поражен:

– Порадует? Кого? Всевышнего?

– Моего папу.

Она рассмеялась.

– Если только ему не все равно – там, где он находится сейчас, кому его костюм достался.

Она сняла пиджак с плечиков.

– Примерьте его, не стесняйтесь. Что может случиться?

Она уже готова была к тому, что он начнет протестовать, но Абади, словно загипнотизированный, просунул руки в рукава пиджака, оказавшегося слишком просторным ему в плечах, и стал разглядывать свое отражение в зеркале; в его взгляде деловитость в конце концов полностью уступила место удовольствию. А она чуть приобняла его плечи, после чего одернула пиджак со спины, продемонстрировав ему, как безупречно он теперь выглядит в этом, так сказать, несколько обуженном виде.

И хотя Абади был, похоже, смущен увиденным, он уже не отказывался от неожиданного подарка.

– Ладно, – сказал он. – Если никто другой на него не претендует…

– Никто.

– Тогда, если это и вправду достается мне, а не какому-либо совершенно постороннему человеку, я отнесу его к портному немного подогнать и буду носить как память о нем.

– Да, в память о нем, – с удовлетворением произнесла Нóга. – Но осталось только захватить брюки… потому что ведь это костюм.

– Брюки? – с тревогой воскликнул Абади. – Нет, нет, брюки будут мне несомненно коротки.

– С чего это вы так решили? Давайте, примерьте их. Костюм – это костюм, а не две отдельных вещи.

Теперь он по-настоящему был смущен. Этого он не ожидал. Но она, ощутив свою силу, не отступилась, и голос ее был тверд.

– С чего вы все это взяли, если даже не попробовали их примерить?

Сейчас он тоже улыбнулся, пусть даже несколько неуверенно, его смущение сменилось согласием, в котором уже не могло скрыться восхищение, так что, не снимая пиджака, он наклонился, снял свою обувь, расстегнул ремень и, освободившись от брюк, повесил их на спинку стула, взял из ее рук брюки, еще недавно принадлежавшие человеку семидесяти пяти лет, который год или два тому назад наслаждался, примеряя это изделие из самого лучшего габардина, выполненное самыми искусными специалистами портновского искусства, вызывавшее завистливые взгляды соседей-ультраортодоксов, не смевших и мечтать о подобной роскоши. Разумеется, ясно стало сразу, что брюки ему действительно коротковаты и более чем просторны в пояснице, однако Нóга, с настойчивостью и хваткой бывалого мастера иглы и нитки, встав на колени, показала ему, каким образом – до вмешательства настоящего профессионала-портного – можно хоть сейчас решить эту проблему. Она орудовала иголкой с удовольствием, ощущая ловкость и силу своих пальцев – пальцев арфистки, знавших, какое удовольствие от их умения могут они принести.

– Вот здесь, – приговаривала она, – можно без труда обузить. И в пиджаке, и в брюках… и это снова будет прекрасный костюм. И был бы грех разъединять на части прекрасное изделие… вот так примерно…

Сильно нервничая и ощущая некое перевозбуждение, Абади не чаял уже дождаться минуты, когда он сможет уйти.

– Нет, нет, этого совершенно не требуется, – бормотал он, извиваясь при каждом прикосновении ее рук и пытаясь освободиться от брюк покойного своего наставника, в тщетной попытке скрыть эту эрекцию, хватая собственные брюки и стягивая пиджак, который швырнул на электрифицированную кровать. – Нет, ничего этого не нужно, – и он, с лицом, красным от прилива крови, подхватил ящик с инструментами и ринулся к выходу, пробормотав слова прощания, но не бросив даже взгляда в ее сторону.

И она знала, что никогда больше он не вернется, даже если крюк выпадет, задвижка согнется, а электрифицированная чудо-кровать замрет навсегда.

20

Утром она вышла, чтобы купить еды в бакалейной лавке на углу, и впервые со дня приезда поинтересовалась своими расходами за истекший месяц.

– Сколько я должна?

– Ничего ты нам, Нóгеле, милая, не должна, – хором отозвались владельцы лавки, пожилая пара, знавшие ее со школьной поры. – Твой брат оставил нам свою кредитную карточку, и мы немедленно покрываем ею все твои покупки. Так что можешь брать у нас, сладкая ты наша, все что душе угодно, без малейших колебаний и сомнений. Так как твой кредит у нас – безграничен.

«Безграничный кредит» привел ее в ярость, но, поскольку она не хотела разозлить брата, который, судя по всему, уже испытывал тревогу за результат столь важного для него «эксперимента», она просто решила, что с этой минуты будет пользоваться его безлимитной карточкой лишь для приобретения самых необходимых для жизни продуктов, а все другое, несмотря на расстояние, будет приносить с рынка Махане Иегуда, используя для этого старую материнскую продуктовую тележку.

Побаловав себя чуть-чуть лакомствами, приобретенными ею на шуке, она приготовила телевизионную ловушку для мальчишек. Она опустила жалюзи и задернула шторы, затемнив квартиру, сняла уличную одежду, облачившись в легкий халат, бдительно прислушиваясь к звукам шагов, отдававшихся то снизу вверх, то сверху вниз, сопровождаемых сводящим с ума диким воем, издаваемым маленьким цадиком. Вскоре, знала она, мальчишки тихонько подберутся к наружной двери и начнут прислушиваться, решая, есть ли кто из владельцев квартиры внутри, и если есть – улеглись они уже или еще нет.

После последнего вторжения она собралась было отправляться наверх, в квартиру Померанцев и официально пожаловаться на бесчинства неугомонных сорванцов. Но из тихого приюта для пожилых, расположенного в Тель-Авиве, до нее донесся умоляющий голос ее матери. «Нет, моя девочка, нет, Нóга, не надо. Миссис Померанц… она очень, очень больна. Она едва ли понимает, что происходит вокруг, а мистер Померанц… ох, он не в состоянии… он не может ничего и уж тем более не контролирует ситуацию. Большую часть времени он молится в синагоге, приходя домой едва ли не в полночь. Дай возможность задвижке, поставленной Абади, доказать свою прочность».

И в самом деле – засов, установленный Абади, в эту минуту подвергался экзаменационной проверке. Устроившись поуютнее в своей подростковой кровати, она слышала, как заскрипел ключ, поворачиваясь в замке, как щелкнул язычок… но когда тот, кто был снаружи, потянул дверную ручку – дверь отказалась открываться. Юный грабитель в недоумении задергал ручкой еще и еще раз, но засов держался непоколебимо, преграждая путь к вожделенному телевизору, так что маленькому кандидату в цадики не оставалось ничего другого, кроме как дергать и дергать, сопровождая эти усилия отчаянным и безутешным воплем.

Нóга, закутавшись в одеяло, проклинала беззвучно Шайю, который вместо того, чтобы заниматься собственными детьми, скорее всего в это время сидел у себя дома, согнувшись над бесполезными в реальной жизни книгами, пока дети, лишенные выхода из невозможной для них ситуации, продолжали топтаться на лестничной площадке, лишая сна ни в чем не повинных соседей нижних и верхних квартир.

Тем не менее сладкий ее сон длился недолго, и когда Нóга проснулась, она первым делом удостоверилась в том, что телевизор действительно молчит; затем, сбросив халат, нагишом прошествовала в ванную комнату, окно в которую тоже было заблокировано и закрыто на крючок, пустила воду в ванну, стоявшую на металлических ногах в виде птичьих лап, и бросила в нее горсть синей ароматической соли Мертвого моря. И в то время как, растянувшись в пронзительной синеве, она наслаждалась давно забытым ощущением ничем не омраченного счастья, ей казалось, что за стеной душистого пара всплывают перед нею печальные глаза детей, которым все дороги внутрь этого рая были закрыты.

Чуть позднее из Иерусалима позвонил Хони. Обед, назначенный на сегодня, был отменен, так что у него не оставалось другого выхода, кроме того, чтобы с удовольствием пригласить в ресторан и побаловать вкусной едой свою сестру.

– Тогда приходи-ка лучше домой, – сказала она. – Уж чем-нибудь я тебя покормлю. Заодно увидишь задвижку, которую поставил Абади, равно как и крючок.

Но Хони настаивал на своем.

– Нет. Задвижка и крючок, которые тебе так нравятся, мне абсолютно не интересны, а родительский дом сводит меня с ума. Ты заслуживаешь возмещения и утешения за концерт, который у тебя украли по моей вине. Поспеши… я уже сижу у столика, дважды прочел меню, и шеф-повар ожидает только, когда ты приедешь.

В центре Нижнего Иерусалима, и впрямь в самом фешенебельном ресторане, он пытался завоевать благосклонность сестры, соблазняя ее изысканной едой. Между переменами блюд он, желая как можно глубже быть в курсе дел, расспрашивал ее о работе на съемках оперы, производящихся у подножия Масады. Участники хора предположительно тоже набирались из массовки, но для заднего плана дополнительно требовались женщины. Желающих и подходящих для этой позиции было больше чем достаточно, но он отвоевал место для сестры, так что на все то время, которое зависит от нее самой, она сможет наслаждаться участием в музыкальной жизни страны – если не в качестве исполнительницы, то, безо всякого сомнения, как участница массовки. Да, кто спорит, – со вздохом произнес он, – утрата концерта Моцарта давит – и будет еще давить на ее сознание, – но тут уж ничего не поделаешь. Но сыновний долг… а он ведь хороший сын, не позволяет ему обречь мать на жизнь в окружении религиозных фанатиков, пусть они даже не живут рядом со времен самого раннего детства. Но внезапно он заметил признаки некоторого сомнения и неуверенности в ее поведении и теперь он умоляет ее, свою сестру, отказаться от романтических и замшелых европейских понятий, бытовавших в древних городах, а потому и помочь ему, Хони. С переездом их матери от черного ультрарелигиозного Иерусалима к жизни среди белых людей, где она окажется рядом с собственным сыном, невесткой и любимыми внуками, получив возможность завести новых друзей в пансионе, объединенных общими интересами, и еще – кто знает, ведь пути Господни неисповедимы – встретит нового спутника жизни.