Штуцер и тесак

Анатолий Дроздов

Штуцер и тесак

1.

Авария на шоссе М-8, оно же Е-95, произошла ранним осенним утром. В эти октябрьские дни дороги нередко заволакивают туманы, так случилось и в этот раз. Видимость, плохая даже на высоких участках шоссе, в низинах сократилась до 50 метров. При таких условиях обгон – занятие клинических идиотов, но один нашелся. BMW X5 с российскими номерами резким маневром обогнул попутную фуру и выскочил на встречную полосу. Владелец не успел порадоваться мощи движка и отточенной управляемости «коня», как навстречу из тумана выскочил Lexus LX с украинскими номерами. Сманеврировать оба водителя не успели. Визг стираемых об асфальт шин, удар…

Немецкие и японские кроссоверы – автомобили крепкие, о безопасности водителей и пассажиров их производители заботятся. Но суммарная скорость, превышавшая 150 км/час… К тому же через пару секунд сцепившиеся на шоссе машины догнала фура. Затормозить ее водитель не успел… Груду железа, в которую превратились кроссоверы, могучим ударом снесло с асфальта и сбросило в кювет.

Скорую помощь и МЧС вызвал водитель фуры – он в аварии почти не пострадал. Первыми прилетели «эмчээсники». Гидравлическими ножницами они разрезали корпуса бывших кроссоверов и извлекли из них четыре тела – троих мужчин и одну женщину. Мужчинам медицинская помощь не требовалась, а вот женщина, которую достали с заднего сиденья «лексуса», еще дышала. Ее передали подлетевшей бригаде «скорой». Та действовала профессионально. Пострадавшую переложили на складную каталку и засунули внутрь автомобиля. Следом вскочили медсестра, женщина лет сорока, и фельдшер, мужчина лет тридцати. Перед тем, как скрыться в карете, он сказал водителю:

– Гони, Иванович! Совсем плохая. Не довезем…

Иванович погнал. Включив мигалку и сирену, он притопил педаль газа и помчался по влажной от тумана ленте шоссе. Завывая, скорая неслась в недалекий Могилев, где в извещенной бригадой клинике спешно готовили операционную. Но этот день выдался поистине несчастливым. На съезде к городу «скорую» не пропустил грузовик, который вез на мясокомбинат бычков. Его водитель то ли не услышал сигнал, то ли не счел нужным уступить дорогу. Тяжелый, стальной бампер ЗИЛа еще советской постройки снес «скорую» с дороги, и та, слетев с асфальта, перевернулась несколько раз на крышу и обратно. Погибли все: и медицинская бригада, и их чудом уцелевшая в аварии пациентка. Помощь не понадобилась никому, что и зафиксировали прибывшие к месту ДТП экипажи других карет скорой помощи.

Одновременно, правда, произошло странное: на месте аварии не обнаружили тела фельдшера. Поначалу на это не обратили внимания – не до того было, но потом кто-то из медиков сообразил, что бригада в разбитой машине не полная. Поначалу подумали, что фельдшера выбросило из машины, когда та кувыркалась. Осмотрели дорогу, обочины, луг на месте аварии – никого. К поискам подключилась спешно вызванная бригада МЧС – и опять-таки безрезультатно. Предположили, что фельдшер вышел из «скорой» на пути в Могилев. Это выглядело невероятным: не мог медик бросить пациента в такой ситуации, но иной версии не нашлось. Пробовали пропаже звонить – телефон оказался недоступен. Руководство подстанции скорой помощи решило разобраться с фельдшером после его возвращения на работу или в общежитие, где проживал холостой медик. Этого, однако, не случилось: ни в тот день, ни в последующие. Человек словно испарился. Уехать он не мог: в его комнате остались документы и вещи, а также деньги, которые обнаружили в древней емкости для стерилизации шприцев, которую пропавший фельдшер хранил в тумбочке. Все это нашла милиция, в которую поступило заявление от руководства подстанции, встревоженного исчезновением работника. В милиции завели розыскное дело, привлекли поисково-спасательный отряд «Ангел»[1], который, как обычно, распространил фото и описание пропавшего человека в интернете и на листовках. Никакого эффекта: никто таинственно исчезнувшего фельдшера не видел. Спустя положенный срок вещи «потеряшки» увезли в камеру хранения, а комнату выделили другому медику. Со временем об исчезнувшем забыли. Се ля ви, как говорят французы…

⁂

Надо мной пел соловей. Щелкал, выводил рулады, заливался, демонстрируя миру радость. Некоторое время я лежал, слушая птаха и пытаясь понять, где нахожусь. В раю? А там поют соловьи? Возможно – не бывал. Я на том свете? Вполне вероятно. Последнее, что я запомнил: удар, взлетевшее с носилок тело пациентки, следом – мое и несущаяся навстречу задняя дверь скорой. Перед тем, как врезаться в нее головой, я разглядел возникшую между нами тонкую, радужную пленку, похожую на мыльный пузырь. Только этот пузырь занял все пространство салона кареты. Дальше была темнота…

Выходит, что я умер, и соловей поет надо мной погребальную песню? Что-то слишком жизнерадостно для таковой. И какие соловьи в октябре? Хотя на том свете нет времен года. Подумав, я прислушался к себе. Тело ныло, саднила голова, и вообще ощущения хреновые. Странно. Мертвым не больно.

Попытался открыть глаза. С правым это вышло, а вот левый не подчинился – веко будто приклеили. Но и одним глазом рассмотрел, что это не рай. Я лежал под деревом. На фоне светлеющего неба явственно различались мощные ветви, с тонких свешивались прихотливо вырезанные листья. Дуб… Сомневаюсь, что в раю растут дубы.

Попробовал сесть. Получилось. Голова полыхнула болью, от чего я зашипел, но сдержал готовое сорваться с языка ругательство. Стараясь не тревожить саднящую тыковку, осмотрелся, осторожно поворачиваясь всем торсом. Я находился в телеге, а та стояла под дубом, возвышавшимся посреди небольшой поляны. Вокруг виднелись тлеющие костры и лежащие возле них люди. Они были укрыты странными, темно-серыми одеялами. Присмотревшись, я понял, что это шинели. Необычного покроя, не похожие на те, что доводилось видеть прежде, но точно не одеяла: у тех не бывает воротников-стоек и погон. Тело внезапно ощутило колючую ткань, и я перевел взгляд вниз. Меня укрыли такой же шинелью: толстой, из грубого сукна серого цвета. На ней имелся стоячий воротник и погон желтого цвета. Это ж какие войска такие носят?

Решив не заморачиваться, я откинул шинель. Здрасьте! Гол как сокол, даже носки сняли. В больнице это нормально, но я не в клинике. В палатах не растут дубы, а пациентов не кладут в телеги на постеленное поверх сена рядно. Шинелями их не укрывают, о соловьях вовсе молчу. Невидимый птах все так же надрывался в ветвях, не обращая внимания на шевеление внизу. С чего ему обращать? У него своя жизнь…

Хотелось пить, а также того, что противоположно этому процессу. Подумав, я осторожно выбрался из телеги и, стараясь не задеть спящих, отправился искать воду. Она где-то неподалеку: соловей не поет вдали от водоема, ему нужно периодически смачивать горлышко. Откуда знаю? Не на асфальте рос.

Небольшой ручей обнаружился на краю поляны: я его прежде услышал, чем увидел. Сбегая по небольшому склону, вода журчала в узком русле. Прежде чем напиться, я тоже пожурчал – разумеется, не в ручей, а в кустики неподалеку. Затем, встав на колени, напился обжигающе холодной, практически ледяной воды. Ручей явно брал начало в роднике. Утолив жажду, я всмотрелся в свое отражение в воде. Красавец, блин! Голова замотана какой-то тряпкой, левая сторона лица в засохшей крови, потому и глаз не открывался. Я аккуратно смыл кровь, пустив по ручью бурые разводы. Глаз открылся, слава богу! Я потащил с головы тряпку, но ткань присохла к ране, пришлось отмачивать. Содрав, наконец, тряпку с головы, я рассмотрел ее. Чья-то нижняя рубаха, сшитая из грубого полотна, без воротника и пуговиц. Простирнув ее в ручье, осторожно отер влажным рукавом кровяные корки вокруг раны. Прическу я ношу короткую, стригся недавно, так что затруднений не возникло. Спустя несколько минут удалось рассмотреть рану – насколько позволяло изображение в воде. Не слабо меня приложило! Косой разрез повыше виска, идущий ото лба к затылку с левой стороны черепа. Длиною сантиметров десять. Похоже, повреждена только кожа. Здесь много сосудов, отчего и крови натекло много. Ничего страшного, но шить надо: края раны далеко разошлись. Если не стянуть, заживать будет долго, да и шрам останется жуткий.

Подумав, я отстирал кровь с запачканной рубахи – в холодной воде это удалось легко, отжал ее и накинул на себя. Хоть какая-то одежда! Влажная, грубая ткань плотно облекла тело, стало холодно. Зато срам прикрыт – рубаха длинная. Древнее словечко «срам» всплыло в памяти само, и я подивился этому. Откуда? Внезапно, пораженный одной мыслью, заспешил обратно. Босые ноги оставляли на усыпанной росой траве темный след, зябли от влаги, но я не обращал на это внимания. Оказавшись на поляне, уставился на то, обо что зацепился взглядом на пути к ручью, но, томимый жаждой и нуждой, не придал значения.

Ружья! Составленные в пирамиду, с торчащими над стволами длинными, трехгранными штыками, они прекрасно различались в свете еще не показавшегося над горизонтом солнца. Не веря собственным глазам, я подошел ближе. Никакого сомнения: русские пехотные ружья образца 1808 года. Калибр – 7 линий, или 17,8 миллиметров. Мушка припаяна к последнему кольцу у края ствола. Толку от нее мало – шатается, но для того, чтобы стрелять с расстояния, когда у человека видны белки глаз (это примерно 50 метров), можно обойтись и без нее. Откуда знаю? Приходилось держать в руках – правда, реплику, а не оригинал, но меня уверили, что она идентична образцу. Эти ружья репликами не являлись. Остро заточенные штыки – на новоделах они тупые, – потертые ложа и приклады. Я нагнулся и осторожно понюхал дульный срез ближнего ружья. Из него стреляли, причем относительно недавно. Из ствола несло характерным запахом серы, который оставляет сгоревший дымный порох.

Выпрямившись, я внимательно осмотрел поляну. Теперь взгляд подмечал то, на чем ранее не задерживался. Пара телег с выпряженными лошадьми, одна крытая брезентом фура, тоже без коня, составленные в пирамиды ружья, необычная одежда спавших у костров людей. Не все из них были укрыты шинелями. Зеленые мундиры с фалдами и обшлагами, отделанными сукном такого же, но более темного цвета, белые полотняные штаны с пуговицами по наружным сторонам голеней. Надеты поверх сапог. В головах спящих кожаные ранцы, рядом лежат кивера в холщовых чехлах. Егеря, если не ошибаюсь… Не похоже на лагерь реконструкторов, которые доводилось видеть. Не было современных палаток, мангалов, валяющихся в траве пластиковых и стеклянных бутылок (как же без них?), цветных упаковок и прочих мелочей, говорящих о двадцать первом веке. Здесь царил девятнадцатый. «Полностью аутентичный», – как сказал бы мой приятель Илья, изображавший на сходках реконструкторов гвардейского поручика.

У меня закружилась голова. Некоторое время я стоял, пытаясь осмыслить увиденное. Мысли носились в голове, как тараканы по кухне алкоголика, и никак не хотели собраться воедино. Как я сюда попал? Почему? И что теперь делать? Так и не придя к какому-либо решению, я потащился к телеге, от которой отправился искать воду. Полежу, подумаю… Не удалось. При моем приближении из-за телеги вынырнула фигура. На незнакомце оказался застегнутый на латунные пуговицы серый мундир с фалдами и такого же цвета штаны, на голове красовалась фуражка с козырьком. Небритое, заспанное лицо…

– Куда-то ходил, барин? – спросил странный тип.

– Пить, – пояснил я.

– Кликнул бы меня, – укорил тип. – Я бы принес.

– Не знал, – пожал я плечами. – А ты кто?

– Фурлейт.

Ага, возчик.

– Звать как?

– Пахом, – сообщил возчик.

– Объясни мне, Пахом, как я оказался здесь?

– Дык, подобрали, – пожал он плечами.

– Где?

– У дороги. Ты, барин, на траве лежал – совсем голый, голова в крови. Мнили, мертвый. Мертвяков у дорог чичас много, – он вздохнул. – Хранцуз наскочит, побьет и обдерет до нитки. Вот и тебя так: сабелькой по головке приложили, одежу сняли и кинули помирать. Не помнишь?

Француз, значит. С эпохой, кажется, определились. Я покрутил головой.

– Отшибло, значит, – заключил Пахом. – Оно и понятно. А может, то не хранцуз был, а лихие люди. Много их чичас. Фельдфебель подошел глянуть, тронул и кажет: «Живой!» Не бросать же християнскую душу? Велел подобрать и положить в телегу. Я тебе своей рубашкой голову замотал. Гляжу: снял и на себя надел?

– Другой одежды у меня нет, – повинился я. – Раздобуду – верну.

– Ничо! – махнул рукой. – Мы с понятием. Только барской одежи тута нетути.

– С чего ты взял, что я барин?

– Ну, дык… – удивился он. – Сам белый, гладкий, кожа чистая, руки без мозолей – не то, что мои, – он показал большие растопыренные пятерни. – Ты своими ничего тяжелее ложки не подымал, – он усмехнулся.

– Фельдшер я.

– Вона как! – удивился он. – Фершал – человек полезный, в нашем баталионе имеется, а еще лекарь. Только нет их тута. Отбились мы от своих, – он снова вздохнул. – От Салтановки, где с хранцузом бились, одни идем.

Ага!

– Давно бились?

– Дык, третьего дня.

То есть позавчера. Вот и дата подплыла. Бой под Салтановкой случился 23 июля 1812 года по новому стилю. Сегодня 25-е. Салтановка – рядом с Могилевом, ехать до нее всего ничего. Был я там. Часовенка стоит в память о подвиге солдат и офицеров корпуса Раевского. Сам генерал, если верить легенде, шел в наступление впереди солдат, ведя за руки малолетних сыновей. Только не было этого. Старший и вправду был с отцом, но не в первых рядах, а младший, подросток, собирал в это время грибы в лесу. Но и там залетевшая шальная пуля пробила ему панталоны. Жаркий бой случился. Французы записали себе победу, поскольку русские отступили. Но в стратегическом плане победили наши. Даву не смог преградить дорогу Багратиону, и 2-я Западная армия соединилась с 1-й у Смоленска. Вернее, пока еще не соединилась – это в августе предстоит.

– Хранцузы нашу роту в лес загнали, – пояснил Пахом. – Много их было. Сидели там до темноты. Потом выбрались, а наших нет. Чичас догоняем.

Понятно… Ладно, с этим позже разберемся. Нужно заняться собой.

– Хочу зашить рану, – сказал я, указав на голову. – Поможешь?

– Дык, не умею, – растерялся Пахом.

– Я сам. Нужны игла с ниткой, бритва, чистая тряпица, вода, зеркало. Хорошо бы хлебного вина. Найдутся?

– Вино у каптенармуса, – почесал в затылке Пахом. – Спрошу.

Он ушел к стоявшей неподалеку фуре и вскоре вернулся с низеньким, плотным мужичком в мундире. Выглядел тот заспанным.

– Зачем вам вино, господин? – спросил хмуро.

– Для дезинфекции, – пояснил я и добавил, увидев непонимание на его лице: – Кожу вокруг раны смазать и иглу с ниткой в нем подержать. Мне мало нужно.

– Ладно, – сказал тот и ушел к фуре. Пахом устремился следом. Вернулся с жестяным стаканом от манерки[2], который бережно нес перед собой. Я забрал стакан у возчика и заглянул внутрь. Внутри болталось граммов пятьдесят прозрачной жидкости. Я понюхал – сивуха. Сгодится. Рядом с телегой нашелся тлеющий костерок. Я выкатил из него веткой уголек побольше, сдул с него пепел и примостил поверх поданную Пахомом иглу – из тех, что называют «цыганскими». Меньшей у возчика не нашлось, что не удивительно. Мундиры на солдатах из грубого сукна, такое тонкой иглой не проткнешь. Тем временем Пахом взял медное ведро и сбегал за водой. К его возвращению верхняя часть иглы раскалилась. Я смочил поданную возчиком тряпицу в воде, обернул ею пальцы, взял иглу за ушко, и уперся острием в ветку. Надавил. Игла легко согнулась – мягкое здесь железо.

– Пошто иголку спортил? – спросил Пахом.

– Не спортил, а приготовил, – ответил я и бросил иглу в стакан. Там коротко пшикнуло. – Сможешь сбрить волосы вокруг раны?

– Не сумлевайтесь, барин! – заверил возчик. – Я его благородие брил. Рука у меня легкая.

Не соврал. Забрав у меня влажную тряпицу, он протер ею кожу вокруг раны и в несколько взмахов опасной бритвы очистил от волос. Обошлось почти без боли. Вот и хорошо. Не то затянет волос в рану, прорастет внутрь – воспаление гарантировано. Я достал из стаканчика иглу, заправил в ушко нитку, и бросил их обратно.

– А сейчас потихоньку лей воду на рану! – велел, наклонившись.

Возчик подчинился. Осторожно действуя тряпкой, я смыл засохшую корку. Почувствовал, как побежала по щеке кровь. Ничего, это не страшно.

– Держи зеркало!

Наблюдая свое отражение в достаточно большом – в половину листа А4 – зеркале в деревянной раме (и как только нашлось?), я протер сивухой кожу вокруг раны и подцепил кончиком иглы кожу на одном ее краю, затем – на втором. Больно, млять! Зашипев сквозь стиснутые зубы, протянул нитку и стянул кожу первым узелком. Подняв с травы бритву, обрезал нитку.

– Давай я буду резать, барин! – предложил Пахом. – Ловчей выйдет.

Я молча протянул ему бритву. Дальше мы работали вдвоем. Стежок (больно, твою мать!), узелок, и бритва в руках возчика режет нитку. Теперь дальше… К концу этой пытки я чувствовал себя, как выжатая тряпка. Сил не осталось – все ушли на терпение. Похоже, что ругался не про себя, а в голос: вон Пахом на меня уважительно поглядывает. После процедуры болела голова, подрагивали руки, но дело сделано. Я протер грубый шов сивухой и обессиленно сел на траву.

– Дурно, барин? – спросил Пахом.

– Ничего, – ответил я. – Спасибо тебе, братец! Помог.

– Ништо! – махнул рукой с зажатой в ней бритвой возчик. – Тебе вино нужно?

– Нет.

Пахом подхватил стаканчик с травы и опрокинул его содержимое в рот. Смачно крякнул и оскалился, показав желтые зубы.

– Деготь найдется? – спросил я. – Березовый?

– Как не быть, – ответил Пахом.

– А масло?

Он задумался.

– То, которым ружейные замки смазывают, – пояснил я.

– У каптенармуса, – сказал Пахом.

– Нужно не больше ложки. И еще мел.

Мел у солдат этого времени должен быть – им пуговицы чистят.

Возчик кивнул и ушел к фуре. Я тем временем отер мокрой тряпицей кровь с лица, затем простирнул ее, плеснув воды из ведерка, и оторвал узкую полоску. Жаль, Пахом водку выпил – пригодилась бы. Не сообразил. Ладно, переживем. Деготь – неплохое средство против воспаления: на его основе Вишневский сделал свою знаменитую мазь, которая в Великую Отечественную много жизней спасла. Вторым компонентом мази стало касторовое масло. Но его даже смешно спрашивать – не завезли еще в Россию клещевину, из семян которой давят касторку. Негде взять и третий компонент[3]. Будем делать из того, что есть.

Вернулся Пахом с глиняной плошкой в одной руке и горсточкой порошка мела в другой. Сопровождал его все тот же плотненький мужичок в мундире. На лице его читалось любопытство.

– Что делать будешь, барин? – спросил каптенармус, подойдя.

– Мазь для заживления ран.

– Эк, как! – удивился он.

Я забрал у Пахома плошку и мел. Он метнулся к телеге, вернулся с глиняным горшочком и поставил его на траву. Я заглянул – деготь, запах характерный. Отсыпав в плошку чуток мела, я вернул остаток Пахому, взял тонкую веточку и обмакнул ее кончиком в горшок. Если не ошибаюсь, пропорция дегтя в мази – одна тридцатая. Точно выдержать не удастся – ну, и ладно. Опустив веточку в плошку, я стал ею энергично мешать. Спустя минуту получил нечто похожее на старый мед, только эта субстанция ощутимо воняла – как в пословице про ложку дегтя и бочку меда. Хм… А ведь это мысль! Мед обладает бактерицидным свойством, и если заменить им масло… Только где ж взять?

Наложив мазь на полоску ткани, я налепил ее на зашитую рану, предварительно попросив Пахома подержать зеркало. Надеюсь, будет держаться. Бинты просить бесполезно – нет их здесь, иначе не мотали бы рубашку на голову.

Лагерь просыпался, и наша возня привлекла внимание. Несколько солдат подошли ближе и, сгрудившись, с любопытством наблюдали за процессом. Внезапно они раздались в стороны, пропустив вперед широкоплечего, жилистого мужчину в кивере. Его обветренное, загорелое лицо украшали пышные полубакенбарды, а вот усов не было совсем – как, впрочем, и у солдат. Не положено их пехоте, только кавалеристам.

– Что тут? – спросил жилистый, хмуро глянув на Пахома.

– Барин себя лечит, господин фельдфебель! – торопливо доложил возчик. – Рану на голове зашил, потом мазь сделал и сверху налепил, – он ткнул пальцем в полоску на моей голове.

– Разумеешь в лекарском деле? – посмотрел на меня фельдфебель.

– Фершал он! – сообщил Пахом.

Я подтвердил его слова кивком.

– Раненых глянешь? – спросил фельдфебель.

– Показывайте! – согласился я.

Меня отвели в дальний конец поляны, где на расстеленных шинелях лежали три солдата. Я удивился такому малому числу, но потом вспомнил. В этой войне русская армия, отступая, будет оставлять раненых, поручая их местным жителям или «человеколюбию неприятеля», как писал классик[4]. Человеколюбием французы не страдали, хотя раненых не трогали. Как, впрочем, не слишком лечили и кормили. Самим жрать было нечего, да и лекарств не хватало. Повезло тем, кого взяли к себе и смогли выходить местные жители, остальные просто умерли – и таких было подавляющее большинство. Хотя это будет позже, а пока русские армии отступают организованно и раненых не бросают. Значит, остальные погибли.

Осмотр троицы егерей подтвердил предположение: раны оказались не тяжелыми. Две штыковых – в плечо и в бок, последняя – не проникающая. У третьего егеря пуля разорвала широкую мышцу на спине, не повредив кости. Я вытребовал у каптенармуса еще водки, промыл и зашил раны. Затем смазал швы остатками мази и налепил поверх тряпицы. Егеря выдержали мои манипуляции стоически: ни стона, ни мата.

– Благодарствуйте, барин! – сказал один, и другие нестройно присоединились.

– Идем! – сказал фельдфебель, когда я закончил.

Меня отвели к повозке. Внутри на сене лежал офицер. Это было видно по эполетам и нагрудному знаку. Эполеты без бахромы, позолоченный знак несет серебряного двуглавого орла. Если не ошибаюсь, капитан[5] – наверное, командир роты. Левое бедро замотано тряпками прямо поверх панталон, на них – засохшее пятно крови. Выглядел офицер неважно: бледное лицо в капельках пота, обметанные губы. Нас встретил взглядом, в котором читалась боль.

– Вот, ваше благородие, – доложил фельдфебель, – фельдшер сыскался. Себе голову зашил, Курихина, Савушкина и Петрова лечил. Разбирается вроде.

– Точно фельдшер? – спросил недоверчиво капитан.

Ну да, видок у меня еще тот. Голова залеплена, кровь на рукаве… Вернее, на груди – обляпался, когда раны шил.

– Да, – сказал я.

– Звать как?

– Платоном. Платон Сергеевич Руцкий.

– Дворянин?

В глазах его полыхнуло удивление.

«Да!» – едва не сказал я, но вовремя спохватился. Дворяне здесь все посчитаны и внесены в списки, что не удивительно – привилегированное сословие. Узнают, что соврал, – гарантированный билет в Сибирь. Если, конечно, не убьют раньше…

– Мещанин города Могилева.

– Sur la route comme il s'est avéré[6]? – внезапно спросил капитан по-французски.

– Fuir les Français[7], – ответил я на том же языке.

– Pourquoi[8]?

– Je suis russe[9].

– Для мещанина Могилева ты слишком хорошо говоришь на французском, – скривился офицер.

– Долго жил за границей. Во Франции и… – я едва не сказал «в Германии». Нет здесь такой страны. Есть Пруссия, а также мозаика из немецких княжеств, герцогств, владений епископов, которые Наполеон в большинстве своем ликвидировал, создав основу для будущего объединенного государства. Поэтому промолчим. – Кельне. Недавно вернулся в Россию. А тут война…

– Ладно, – сказал капитан. – Позже поговорим. Пулю из ноги достать сможешь?

– Инструмент нужен.

– Где я его тебе возьму? У нас ни бинтов, ни корпии[10]. Вообще ничего.

Я задумался. Рана у капитана, похоже, слепая. Извлечь пулю можно зондом, но вот взять его негде. Разве что…

– Гвоздь найдется? – спросил у фельдфебеля. – Вот такой, – показал пальцами.

– Зыков? – обернулся тот к каптенармусу, маячившему за нашими спинами.

– Сей момент! – выпалил тот и убежал. Обратно вернулся с длинным кованым гвоздем. Я взял его и рассмотрел. Тяжелый. Где-то «стопятидесятка» по-нашему. Четырехгранное тело, квадратная шляпка – не маленькая. Подойдет.

– Нужно обрубить шляпку с трех сторон, – показал я фельдфебелю. – Края загладить оселком, как и сам гвоздь, чтобы тот стал гладким и блестел. Здесь не тереть, – я ткнул пальцем во внутреннюю часть шляпки. – Сделаете?

Фельдфебель кивнул.

– Еще понадобятся хлебное вино, чистые тряпки и вода. Ее нужно вскипятить и остудить. Люди в помощь.

– Сделаем, господин!

Фельдфебель с каптенармусом ушли.

– Беретесь, Платон Сергеевич? – спросил меня офицер.

– Да, ваше благородие.

– Семен Павлович Спешнев. Вы не военный человек, обращайтесь ко мне по имени-отчеству. Приходилось доставать пули?