Полная версия
Возврата к старому не будет
Дед Андрей выступил перед собравшимися, перекрестился и, опираясь на палку, не спеша ушел домой.
– Вот старик, а душа-то болит о земле, – говорил инструктору райкома Николай Васин.
– Но взгляды-то у него кулацкие, и вообще-то он, по-видимому, из кулаков, – сказал инструктор.
– Какой он кулак, – в разговор вмешалась Пашка. – Всю жизнь в лаптях, домотканых штанах и рубахе. Всю жизнь жадничал, хранил на черный день. Семья цельного молока в праздничные дни не ела, не говоря о мясе.
Народ расходился по домам. На месте сходки остались председатель, бригадир Лида, Николай и инструктор. Инструктор спросил Николая:
– Ты намерен работать в колхозе?
– Да, пока до осени в колхозе, – ответил Николай, – а осенью попытаюсь поступить учиться. Если в сельхозинститут экзамены не сдам, пойду в техникум.
Инструктор посоветовал еще раз обратиться в МТС и пообещал позвонить Скурихину.
Идти в МТС выбор пал на Николая. На следующий день рано утром он ушел в МТС и вернулся уже вечером. Подошел к дому председателя, постучался в окно. Старая Николаевна, не открывая окна, ответила:
– Нет ее дома, пашут огород у Алексанко. Завтра, слава богу, наша очередь, пахать будут у нас.
Николай подумал: «В колхозе пахать им не на ком, у лошади ноги не гнутся, а личные огороды можно».
Придя на усад, Алексанко увидел живую картину «Бурлаки». Только бурлаками были шесть женщин во главе с председателем Пашкой, с загнутыми выше колен платьями, босиком, с растрепанными волосами. Только они тащили не баржу, а плуг. Обыкновенный однокорпусный конный плуг. К плугу умело были приспособлены постромки, к постромкам – три деревянных валька. В каждый валек упирались две женщины. Все вшестером вместо лошади тащили плуг.
Алексанко грозно шествовал за плугом и покрикивал:
– А ну, бабы, жмите. Соня, Нина, Паша, айда быстрей.
Уставший за день ходьбы, забот и ожиданий начальства в МТС, Николай сел на лужайку возле двора. На сердце заскребли кошки. Ему стало до слез жаль этих деревенских тружениц, только во сне видевших хлеб. Вместо хлеба ели травяной горький суррогат. Отдавали последние силы и здоровье земле. Во имя земли, если бы это потребовалось, они не пожалели бы своих жизней. Он побоялся их спугнуть, оторвать от работы.
Женщины его увидели, на время прекратили работу. Почти разом все заговорили:
– Николай, иди сюда.
– Вот мы пашем и бороним, – заговорила председатель, – не только свои усады, но и в поле. В прошлый и позапрошлый год спахали почти половину площади под картошку колхоза. Что выходил, рассказывай!
– Скурихин обещал послать завтра трактор, а через несколько дней еще один, – сказал Николай. – С нашими трактористами приедут, – хотел сказать, «твой Воробей», но вовремя спохватился, – Борис и Витька.
– Да что он? Спятил? Посылает пацанов. А знаешь ли, какой у них трактор? – почти кричала Пашка. – Латаный-перелатаный. Только и знают, что ремонтируют. Это он просто издевается над нашим колхозом.
– Ты, Прасковья, не кричи и не переживай. Я говорил с бригадиром Филиппом Тихоновым, он их хвалит. Хочет сам приехать с другим трактором. Скурихин говорил, что наш колхоз еще за прошлый год не рассчитался с МТС. Семена тоже обещают привезти. Я просил еще семян льна. Он сказал: «Чего нет, того нет, помочь не могу».
– А ну, бабы, впряглись, поехали, – сказал Алексанко.
– Да ты погоди. Дай им отдохнуть, – с злостью крикнул Николай. – Посмотри, они с ног до головы от поту мокрые, платья-то как после дождя.
– Некогда годить, – ответил Алексанко. – Скоро ночь, уже заходит солнце. Ночью отдохнут, мужиков нет, беспокоить некому.
Женщины захохотали.
– А ты к нам приходи, – сказала Пашка. – Вот и побеспокоишь.
Алексанко одной рукой разгладил бороду, другой подтянул осевшие вниз штаны, широко заулыбался. Глядел на раскрасневшуюся, потную, с распущенными волосами Пашку. Думал, что неплохо бы и сходить, но ответил:
– Эх, если бы годков десять скинуть.
– Брось прибедняться, – заговорили женщины, – ведь к Марье-то Тиминой ходишь.
Алексанко серьезно ответил:
– Хожу. А знаете зачем? Пить чай.
Женщины снова захохотали. Все разом заговорили:
– Знаем мы эти чаи.
Алексанко повелительно, как на подчиненных, крикнул:
– Впрягайтесь, поехали.
И женщины потащили плуг.
Николай, улыбаясь, вдогонку кричал:
– Алексанко, ты кнут возьми, быстрее дело пойдет.
Так они после колхозной работы пахали свои участки. Военный голод многих заставил вернуться в деревню и заняться не колхозной, а личной землей. Население деревни, включая старых и малых, трудилось на своих участках. Копали лопатами, боронили железными граблями, садили овощи и картошку, сеяли ячмень. Немногие пахали плугом, опять же на себе. На картофельном поле с невыкопанной прошлогодней колхозной картошкой целыми днями паслись старики и дети, выбирая клубни, превратившиеся в кусочек белого вещества, похожего на крахмал. Это вещество добавляли к мелко изрезанной траве и пекли хлеб. Этим хлебом деревня жила.
Скурихин не обманул, послал сразу оба трактора. С тракторами приехал и бригадир Филипп Тихонов. Для питания трактористов председатель поручила забить овцу и выпечь хлеб. Алексанко точил нож и возмущался:
– Где это видано, весной заставляют забивать тощую овечку. Бедная кое-как пережила зиму, не поспела еще по-настоящему отогреться на солнышке, и ягнята-то еще не подросли.
– Ты не возмущайся, а делай, – говорила Пашка. – Любое дело поручи, сначала наговоришься, а потом выполнишь.
Сам Алексанко радовался: поручили снова ему, а не кому-то другому. Колхоз без него, как без председателя, обходиться не мог.
Трактора поставили на ближние участки поля рядом с деревней. Круглые сутки раздавался гул моторов. Работа спорилась, Пашкины опасения не оправдались. Трактора не ломались, трактористы старались работать хорошо. Правление колхоза поручило Николаю вместе с бригадиром Лидой подобрать участки под посевы, замерить и составить план. Счетовода в колхозе не было, считать нечего. Обязанности счетовода выполняла Лида.
Николай ходил по заросшим сорняками полям, по давно не кошенным сенокосам колхоза и думал: «Война, сколько же бед ты натворила. Унесла, искалечила и похоронила почти всех мужиков и парней деревни. Работать стало некому, хозяйство осиротело. Даже личного скота во всей деревне осталось двадцать коров. Собаки и те стали редкостью. В лесу расплодились стаи голодных волков».
Он представлял, какой ужас они наводили на женщин и детей своим воем в осенние темные ночи, подходя близко к деревне.
Николай размышлял: «Годы рука пахаря не притрагивалась ко многим пахотным землям. Трактора пахали только участки с длинными гонами, более плодородные. От всей этой картины замирало сердце. Прав старик Андрей, он всю правду сказал. Сейчас, говорят, дышит на ладан, скоро умрет. Есть травяной хлеб отказывается, а хорошего нет. Ведь на моей памяти, а я доживаю двадцать седьмой год, мужики бережно относились к каждому квадратному метру этой земли. Они считали ее кормилицей всех домашних животных и человека. А как ее делили».
Николай хорошо помнил, как все мужики собирались на сходку, считали все живые человеческие души, тянули жребий, с кого начинать в каждом поле первую от деревни полосу. Деловые разговоры нередко переходили в шум и крик, дело доходило до драки. Все разногласия деревенская община улаживала, мужики расходились по домам. Обиженные ночами не спали в заботах о своем хозяйстве, семье. Сходки собирались ежедневно. Со сходок выходили в поле, ставили вешки, вбивали колышки и мерили с точностью до вершка. Делили все: неплодородные пески и покосы с аршинным и сплошным кочкарником. После дележа одни радовались удаче, другие были огорчены. Хорошо удобренные земли переходили другому. А ему самому доставались земли лодыря, деревенского тунеядца. На этих супесчаных и песчаных землях мужики не знали себе покоя. Работали круглый год не покладая рук, и многие добивались отличных результатов. Осенью их сусеки наполнялись до отказа отборным зерном. Мужик отдыхал только в праздники и то условно. Надо было кормить скот, а его было много.
«А сейчас пришли к финишу, – думал Николай. – Женщины, впрягаясь в плуг, пашут. Трудное время, тяжелое время. Народ голодный, вместо хлеба едят черт знает что. В хорошие времена свиньи не стали бы есть то, что сейчас люди едят. Да тут еще и понять трудно, скоро не разберешься. Осенью осталось более трех гектаров невыкопанной картошки. Почему бы ее исполу не выкопать, если нет сил в колхозе. Народ был бы сыт, и колхоз от этого какую-то пользу имел бы. Копали бы ее все – старые и малые. Так нет, как собаки на сене. Ни себе, ни людям, ни государству. Пусть гибнет, но не тронь. Такое указание из района. Ведь в колхозах с первого дня войны работают бесплатно. За трудодень ставят палочки. Был на работе – молодец, не вышел – саботажник. Ну и порядки, кто их только придумал. Война кончилась, оставшиеся в живых скоро придут домой. Будем работать и устанавливать свои порядки. В первую очередь забота о многострадальном народе. Жизнь скоро наладится, будет все для народа», – так он думал, так его учила партия.
Завершили посевную и посадили картошку. Колхозники засадили и засеяли свои огороды.
Николая вызвали в город в райком партии. Принял его первый секретарь Смирнов. Смирнов спросил, где и в каких частях воевал, где был ранен. Николай коротко рассказал. Война застала его на границе в Молдавии. Служил Николай в пограничных войсках. Отступал до самого Сталинграда. Затем гнали немцев и румын. Три раза был ранен. После третьего ранения демобилизовался из армии.
– Мне говорили, что ты любишь землю и собираешься работать в колхозе.
– Пока да! – ответил Николай.
– Откровенно, я боюсь, будет ли отдача от ваших лесных земель. Сумеем ли мы их поднять, – говорил Смирнов. – Земля больше пяти лет не видела удобрений, а отдельные участки более десяти. Она не окупает затрат, на отдельных площадях семян не собирают. Колхоз большой должник государству. Давно коммунист?
– С 1942 года. Наши земли, товарищ Смирнов, тоже хорошие, – Николаю казалось, что откуда-то глухо доносятся слова уже покойного деда Андрея. – Наша земля была хорошей. Она не один век кормила наших мужиков. Наши колхозники ее восстановят. Народ хочет работать, но пока не за что зацепиться. Нет ничего, ни кола, ни двора, как раньше говорили. Ни коров, ни лошадей, скотные дворы пустые. Все общественное животноводство состоит из шестидесяти двух голов овец. На днях у нас умер один старик. На кладбище за семь километров отвезти было не на чем. Выпросили лошадь в соседнем колхозе.
– Мне нравится твоя настойчивость и принципиальность коммуниста. Мы хотим рекомендовать тебя председателем вашего колхоза. Будем помогать. Уговорю кое-кого, дадим ссуду на приобретение крупного рогатого скота и лошадей. Как ты на это смотришь?
– Не знаю, – сказал Николай. – Пока ничего не могу обещать. Да притом осенью собираюсь поехать учиться. Думаю поступить в сельхозинститут.
– Поступай на заочное, – порекомендовал Смирнов. – Поступить мы тебе поможем. Напишем направление от райкома партии. Считай, что поступил. Будешь работать и учиться. Твое согласие – и через несколько дней вышлю представителя райкома для рекомендации тебя председателем.
– Согласен, – сказал Николай. – Буду надеяться на вашу помощь.
Через неделю Николая единогласно избрали председателем колхоза. Смирнов не обманул. С его помощью колхоз получил ссуду. Купили восемь коров, трех лошадей и двух свиноматок. Работа в колхозе закипела. Возили навоз, ремонтировали скотные дворы, готовились к сенокосу. Возвращались в деревню и демобилизованные, правда, нестроевики, но рады были и им.
От имени фронтовиков колхоза Николай написал письмо маршалу Рокоссовскому. Правление колхоза просило оказать возможную помощь. Если можно, передать автомашину и несколько лошадей. Коротко описал, в каком состоянии находилось хозяйство.
Рокоссовский ответил быстро. Правление колхоза получило письмо в правительственном конверте за подписью самого маршала. Он выделил колхозу четырех списанных из армии лошадей и одну автомашину ЗИС-5. Просил немедленно выслать представителя с доверенностью. Через десять дней после получения письма в колхозе появились еще четыре лошади и автомашина. Пригнали их солдаты. Народ деревни воспрянул.
– Больше не будем на себе пахать, – говорили колхозники. – Молодец, председатель.
Работа кипела ключом, работали старые и малые. Надвигалась пора сенокоса. Готовили косы и грабли. Алексанко не вылезал из кузницы. Ремонтировал давно заброшенные телеги и колеса. Правда, кузнец он был ненастоящий, хотя любил похвалиться кузнечным ремеслом. Делал все грубо, с помощью Витьки. С ним они были неразлучные друзья. Возвращаясь с работы, Витька сначала заходил к Алексанко, а затем уже шел домой. Надо сказать, оба они были браконьеры. Ставили петли на лосей. Витька приносил с МТС проволоки, а Алексанко делал петли. Лоси им не попадались – или они неправильно делали петли, или не умели ставить. На охоту часто ходили вместе.
Алексанко с ружьем не расставался, но стрелять боялся. Ружье у него было куплено еще в 1930 году, одноствольное, переломка. Било оно хорошо. Если взглянуть в ствол, то он походил на дымогарную трубу. Ружье Алексанко никогда не чистил. Ложа ружья в нескольких местах была расколота, скреплена винтами и гвоздями.
Стрелял Алексанко только с приклада. Один раз выстрелил в зайца. Тот сидел, приподняв передние лапки, и крутил головой. Выстрел раздался, заяц, издав предсмертный крик, сделал прыжок и рухнул. Во время выстрела ружье переломилось. Дробь улетела в зайца, а патрон назад в Алексанко. Хорошо, что голова у него была за пнем и выдавался только верх шапки. Голова осталась невредима, пострадала немножко шапка. Витька ружье сносил в МТС и отремонтировал.
На тетеревов и рябчиков Алексанко ставил петли. Их у него было наставлено больше двух десятков. Поэтому каждое утро еще до восхода солнца он отправлялся на проверку петель, прихватывая иногда с собой Витьку, и приносил домой по одной-две птицы. Витька ходить ленился, просыпал. Если Алексанко попадались две-три птицы, то одну он приносил Витьке домой. Говорил:
– Можно бы еще парочку застрелить, да только зачем. На сегодня нам хватит, а завтра бог даст опять.
Воробья они с собой не брали, а если ненароком навяжется, не отказывали. Витька и Воробей работали вместе, но Витька его не любил. Отец Воробья, Саня Мироносицын, посадил перед самой войной отца Витьки. Всего посадил пять мужиков в возрасте от 55 до 62 лет. Самых коренных рабочих колхоза. Написал на них донос, что они недовольны советской властью, колхозом, имеют винтовки и пулемет и так далее.
Отец Витьки, Иван, участвовал при штурме Зимнего дворца. Воевал в Красной Армии с момента ее организации. Имел похвальные грамоты, за боевые заслуги был награжден именными часами. Не поверили ничему. Поверили доносу и упрятали.
Саня Мироносицын тогда посадил даже своего родного дядю, мужика умного и трудолюбивого, колхозного пчеловода, лишь за то, что тот его медом досыта накормил, просил домой – не дал.
Все пятеро еще в 1942 году умерли в лагерях особого режима.
Витька отца очень любил и жалел.
– Но что поделаешь, знать, судьба, – говорил он.
Семь раз приезжали с обыском. Искали винтовки и пулемет. На глубину до метра всю землю проштыковали на усадьбе и во дворе. Чего не было – не найдешь.
Витька Воробья хотя и не любил, но и не обижал, а иногда за него и заступался. Думал: «А причем тут Воробей. Сын за отца не ответчик».
Дни шли, травы начинали цвести, наступил сенокос. Колхозников распределили по звеньям. Каждому звену дали план и наметили участки, где косить. Решили выйти косить в понедельник. Говорили:
– Понедельник – легкий день.
В пятницу вечером на два дня пришел Витька. Работали все в двадцати километрах от деревни. Там Витька встретил Николая.
– Ну, как дела? – спросил Николай.
– Хорошо, – ответил Витька. – Завтра собираюсь на рыбалку. Надо Алексанко уговорить. У него есть небольшой бредень. Бережет его как реликвию. Если сам не пойдет, то и бредня не даст.
– Дело ты придумал, Витька, – сказал Николай. – Пойдем вместе, будем уговаривать. Я тоже с вами схожу. Надо отдохнуть и хотя бы на время забыться.
Алексанко находился в кузнице и усердно отбивал дробь маленьким молотком по наковальне.
– Что-то кует, – сказал Витька. – Не иначе как кинжал. На днях бабы видели медведя на писаревских покосах, а может и врут. Вот он и решил вооружиться.
Когда подошли к кузнице, все стихло. Алексанко, разглаживая бороду, вышел навстречу.
– Ты что ковал? – спросил Николай.
– Ничего не ковал, – ответил Алексанко.
– Но ведь мы не глухие, слышали.
Алексанко сделал виноватую физиономию, ответил:
– Хотел сделать рогатину.
– Уж не на медведя ли ты собрался? – улыбаясь, проговорил Витька.
– А там видно будет, – уклончиво ответил Алексанко.
– Мы пришли пригласить тебя завтра на рыбалку, – сказал Витька. – Пойдем после обеда с ночлегом. Захватим твой бредень и удочки.
– Ночью комары нас зажрут, – сказал Алексанко, – и мне что-то не хочется. Дел много, надо пчел проверить, крыша над двором течет, залатать требует.
– Да ладно ты, не обижай нас, – сказал Витька, – я несу литр водки из села. Уху сварим, выпьем. Отдых будет на все пять.
Старик любил на досуге выпить, поэтому, улыбаясь, ответил:
– Семь бед – один ответ, пошли.
– Может, ружьишко с собой прихватить?
– Не надо, – сказал Николай. – Для чего лишнюю тяжесть тащить?
В субботу в два часа дня, но за огородами деревни, избегая любопытных глаз, пошли на Боковую. Небольшая река с маленьким до двух метров руслом и омутами текла, казалось, оврагом, поросшим громадными елями. С обеих сторон на десятки километров простирался лес.
Бреднем Витька с Николаем наловили рыбы. Алексанко сделал шалаш и развел костер. Сварили уху, вкусную, душистую. Выпили, поговорили и легли спать.
Ночью Алексанко их разбудил. Говорить он боялся, толкал того и другого в бока и шептал:
– Кто-то рядом с шалашом ходит, а у нас и ружья нет.
Витька первым вылез из шалаша. Почти рядом, у омута, стояли два лося, а третий по пузо в воде ходил по омуту, что-то искал. Витька крикнул:
– Лоси, убежали!
– Ну и трус же ты, Алексанко, – сказал Витька и, не дожидаясь ответа, полез в шалаш.
Алексанко виновато, что-то бормоча в оправдание, полез за Витькой. Николай отошел от шалаша и сел на старый полугнилой пень.
Наступал ранний июньский рассвет. Лес начинал просыпаться. На горизонте северо-востока чуть алели первые отблески зари. Где-то на покосе за омутом трещал коростель. В кроне высокой раскидистой ели пел соловей. Невдалеке в бору закаркала ворона. Ей откликнулась подруга. Закуковала кукушка, три раза прокричала и раздумала, затихла. Рядом в омуте раздался утиный голос.
Весь пернатый мир просыпался. Для всех начинался хлопотливый длинный летний день.
Кричал черный дятел, по-местному «желна». Близился восход солнца. Проворные синички в поисках гусениц и бабочек бегали по стволу столетней ели, заросшей, как бородой, лишайниками. В небе бездумно парил коршун, высматривая добычу. То он висел на одном месте, то стремительно кидался вниз, но, по-видимому, добыча исчезла, и он снова висел в изумрудно-чистом утреннем воздухе.
Николай думал, как же сложна жизнь на земле. Коршун в его представлении был похож на немецкую раму, которая тоже выслеживала жертву, опускала свои смертоносные щупальца на землю и сосала человеческую кровь.
Коршун камнем бросился на землю и больше не поднимался. Он поймал жертву и, расправляясь с ней, завтракал.
Какое прекрасное утро! Солнце поднималось из-за леса, наполняло своим живительным теплом все лесное пространство. Как хорошо дышать полной грудью, не думать ни о чем. Смотреть на окружающую лесную среду.
– Николай, гляди, – закричал Алексанко. – Какая здоровенная щука!
Размечтавшийся, зачарованный природой Николай не видел, как Алексанко вылез из шалаша. Он стоял на краю большого омута и смотрел в воду. Николай подошел и спросил:
– Ну, где твоя щука?
– Так она тебя ждать и будет, – улыбаясь, ответил Алексанко. – По-видимому, где-то под корягой завтракает.
– Ты давно наблюдаешь за омутом? – спросил Николай.
– Не наблюдаю, а рыбу ловлю, – ответил он.
– Да чем же ты ловишь? – удивленно спросил Николай.
– Вот, смотри, – ответил Алексанко, вытаскивая из воды длинный волосяной шнур с прикрепленными к нему крючками. Два небольших окуня и одна плотвичка повисли в воздухе. Казалось, что они догоняли шнур. Летели за ним из воды. Алексанко наживил на крючки червей и снова забросил шнур в омут.
– Надо сходить Витьку разбудить. Парень любит поспать, проспит до обеда, – сказал Алексанко.
– Не надо, не буди, пусть спит, – ответил Николай. – В воду с бреднем лезть еще рано, холодно. Солнце хорошо обогреет – разбудим. Давай лучше вскипятим воды с брусничником и смородинным листом, чайку попьем.
Алексанко нарубил сухих дров, развел костер, повесил котелок с водой. Николай принес смородинного листа, цветов зверобоя и листьев брусники. Все бросил в котелок.
– Скажи, для чего ты делаешь рогатину?
– Как для чего? – удивленно переспросил Алексанко. – Ясное дело, чтобы пойти на медведя. У меня на писаревских покосах, где бабы медведя видели, висят на елях двенадцать долбленных колод с пчелами. Он, негодный, в прошлый год с двумя расправился. Остальные я спас колючей проволокой. Сделал из нее заграждение вокруг каждой колоды.
– При чем тут рогатина? – спросил Николай.
– Как при чем? – ответил Алексанко. – А ежели я приду проверить пчел, а он там.
– Но у тебя же ружье есть, – сказал Николай.
– Рогатина надежнее ружья, – последовал ответ.
Витька проснулся сам. Вылез из шалаша, дрожал, как в лихорадке. Подошел к костру, протягивая к огню широкие ладони.
– Ты словно дрожжи продаешь, – пошутил Николай.
– Холодно, – ответил Витька.
– Пей чай, согреешься, – порекомендовал Алексанко. Зачерпнул ему из котелка литровую кружку кипящей воды. Витька, обжигаясь, выпил, сказал:
– Вот и нагрелся.
До обеда ловили рыбу, купались. Сварили на обед уху, пообедали. Домой возвратились с богатым уловом. Жена Алексанко, Егоровна, в воскресенье пекла рыбные пироги. Старики очень их любили.
В понедельник вышли косить еще с восходом солнца. По росе косить было прохладно и легко, Трава мягкая, коская. Коси, коса, пока роса, говорили женщины. Николай сам возглавил одно звено. Женщинам точил косы и шел за вожака. Женщины не отставали, за ним следовала Пашка Мироносицына и кричала:
– Побереги пятки и силу, жениться, наверно, скоро будешь.
Соседнее звено возглавила бригадир Лида.
Закружил Лиде голову солдат, пригнавший автомашину в колхоз. Он писал ей по два письма в неделю. Вначале Лида не отвечала. Затем, как долг вежливости, стала реденько писать ответы. Через месяц уже отвечала на каждое письмо. А если долго письма не было, переживала, ждала, думала, не разлюбил ли. Сама не ожидая, посредством писем влюбилась. Правда, об этом никому не говорила, но народ от письмоносца все знал. В деревне разносчики всех вестей – письмоносцы, сплетницы и нищие. От них ничего не скроешь. Все они видят, все они знают.
Косы у Лиды в звене точил Алексанко и тоже косил, но тянулся позади всех, в хвосте, далеко отставая. Женщины отпускали в его адрес острые шутки.
– Если бы с нами косила Марья Тимина, от нее ни на шаг бы не отстал. Когда к ней идет, словно ефрейтор, голову высоко держит, грудь вперед. Ноги строевой шаг отбивают.
Алексанко молчал, колкости пропускал мимо ушей, как будто разговор вели о ком-то другом. Он хорошо знал золотое правило: перед бабами не оправдывайся, в спор не вступай – засмеют, нигде не дадут прохода. Притом порученное председателем дело – точить косы – считал очень важным. Поэтому наточит косу, скажет: «Остра, как бритва», осторожно положит рядом с собой в сторону хозяйки, улыбнется и берет следующую.
– А все-таки ты счастливый человек, Алексанко, – сказала бригадир Лида на очередном привале. – У тебя все три сына остались живы. Беда тебя обошла. Правда, средний Устин пришел израненный, хромой. Да он и дома-то у тебя был десять дней, уехал учиться. Хромает сильно, но нога-то у него своя. Пройдет время, поправится, будет бегом бегать.
Алексанко отложил косу в сторону, на сей раз молча, не сказал: «Остра, как бритва». Взял в руки следующую, внимательно осмотрел лезвие и бросил серьезный взгляд на Лиду, чуть заикаясь, сказал:
– Ты ничего не знаешь, а говоришь. Какой из Устина жилец? Еле-еле душа в теле. Три раза был ранен. В нем уже и крови-то своей нет, вся влитая. Шутка сказать, удален тазобедренный сустав.