Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

С его стороны было проявлением оптимизма, мягко говоря, полагать, что удастся протиснуться сквозь этакую щель без труда. Лет десять назад, когда он был еще строен как ивовое деревце, пролез бы в щель вдвое у́же с изяществом танцора. Возможности этой его лишило слишком большое количество пирожных, съеденных с тех пор, и теперь, похоже, они могли стоить ему и самой жизни. Морвир принялся дергаться и извиваться. Край доски больно впился в живот. Неужели здесь его и найдут? И будут смеяться впоследствии, рассказывая об этом? Ему суждено оставить по себе такую память? Великий Кастор Морвир, смерть без лица, опаснейший из отравителей, войдет в историю благодаря тому, что, пытаясь убежать, застрял в стене сарая?..

– Чертовы пирожные! – возопил он и последним, отчаянным усилием все же вырвался на волю, разорвав рубаху о какой-то коварный гвоздь и обзаведясь длинной жгучей царапиной на груди. Скрипнул зубами. – Проклятье! Дерьмо!

Затем выпростал из дыры ноги. И, освободившись наконец из цепких объятий паршивого необструганного дерева, поспешил к укрытию, которое предлагала роща.

Колосья в пояс высотой тут же начали хлестать его, ставить подножки и хватать за ноги. Не успел он сделать и пяти шагов, как шлепнулся, взвизгнув, на живот в мокрую пшеницу. Выругался, приподнялся и обнаружил, что потерял при падении башмак.

– Чертова пшеница!

Только начал его искать, как до слуха донесся барабанный топот копыт. Вскинув голову, Морвир, к великому ужасу своему, увидел дюжину всадников, вылетевших из той самой рощи, куда он так стремился, и галопом несущихся на него, угрожающе опустив копья.

Он задушенно вскрикнул, развернулся и, оскальзываясь, прихрамывая на босую ногу, побежал обратно к щели, выбраться из которой стоило ему стольких страданий. Сунул в нее ногу, взвыл от боли, прищемив нечаянно мужское достоинство. Топот копыт сделался громче, и спина у него похолодела. Всадники были уже шагах в пятидесяти. Страшные выпученные глаза, оскаленные зубы – человеческие и конские, сверкающий в первых солнечных лучах металл, летящие из-под копыт обрывки пшеничных стеблей… Нет, ни за что ему не успеть пропихнуть в щель несчастное, измученное тело. Сейчас его растопчут… бедный, кроткий Кастор Морвир, который только и хотел, что…

Угол сарая внезапно взорвался пламенем. Без всякого звука, кроме треска ломающегося дерева. Рухнула наземь объятая огнем балка, полетели, кружась, во все стороны обломки досок и погнутые гвозди. В поле ринулась воздушная волна, неся искры и щепки, разметала соломенную скирду, всосала в себя пыль, зерна, клочья сена. Среди полегших под ее напором колосьев взору вдруг открылись два объемистых бочонка, которые стояли прямо на пути скакавших к сараю конников. Изнутри вырвались огненные язычки, на глазах бока бочек начали обугливаться.

Затем правый ослепительно полыхнул, и через мгновенье то же произошло с левым. К небу взметнулись два огромных фонтана земли. Передняя лошадь, оказавшаяся между ними, как будто замерла на скаку, вздыбилась, после чего разлетелась на куски вместе с седоком. Участь остальных конников осталась неведомой из-за накрывшего их облака пыли, но, надо полагать, повезло им не больше.

Сильнейший порыв ветра прижал Морвира к стене, трепля порванную рубашку и волосы. Следом донесся грохот двойного взрыва, сотрясший его так, что клацнули зубы. Пронеслись по воздуху, словно отброшенные капризным младенцем игрушки, две лошади, скакавшие по краям цепи и оставшиеся более или менее целыми. Одна рухнула наземь близ рощи, откуда выехали всадники, украсив посевы кровавыми брызгами.

По стене сарая забарабанили комья земли. Пыль начала оседать. Глазам открылся выжженный среди поля участок, по краям которого слабо тлели мокрые колосья, испуская едкий дымок. С неба еще падали тут и там обугленные деревяшки, горящая солома, куски человеческой и конской плоти. На ветру безмятежно кружился пепел.

Морвир все это время простоял с зажатой в щели ногой, пораженный холодным ужасом до глубины души. Что это было – гуркский огонь? Или нечто более темное… магия? Он только успел снова вырваться из щели на свободу и нырнуть с головой в пшеницу, как из-за угла сарая кто-то вышел.

Ишри, гурчанка. Коричневый плащ на ней горел. Она, казалось, заметила это, только когда огонь едва не лизнул ее в лицо. Без всякой спешки стянула плащ, бросила его на землю, оставшись в одних повязках от шеи до ступней, похожая в них, белоснежных, не тронутых огнем, на какую-нибудь древнюю королеву пустынь, забальзамированную и готовую к погребению.

Она смерила долгим взглядом рощу, медленно покачала головой. Улыбнулась и весело сказала что-то по-кантийски. Языками Морвир в совершенстве не владел, но понял это как: «Ты еще можешь, Ишри». Затем черные глаза ее устремились на пшеницу, где он прятался, и Морвир поспешно пригнул голову к земле. Гурчанка повернулась и исчезла за углом сарая, из-за которого вышла. До него донесся тихий смех.

– Ты еще можешь…

У Морвира оставалось лишь одно желание, неодолимое, но абсолютно, по его мнению, оправданное, – бежать не оглядываясь. Поэтому он пополз меж окровавленных колосьев прочь, к роще, едва дыша, с трудом передвигая руки и ноги, подгоняемый мучительным страхом.

Не хуже

Монца отдернула Кальвец. Лицо наемника страдальчески исказилось, он захрипел, схватился за небольшую рану на груди. Сделал неуверенный шаг вперед, поднимая свой короткий меч с таким усилием, словно весил тот с наковальню. Она метнулась влево и нанесла колющий удар под ребра, пробив кожаную куртку. Он повернул к ней голову. По лицу его пробежала дрожь, на шее вздулись жилы. И, едва она снова выдернула меч, он упал, словно только клинок и удерживал его на ногах.

Обратил к ней взгляд.

– Скажи моей… – прошелестел.

– Что?

– Скажи… ей… – Изо рта у него хлынула черная кровь, наемник вытянулся на полу и больше не шевелился.

Тут Монца его вспомнила. Баро… или Паро… имя точно заканчивалось на «о». Вроде бы родственник старины Сволле. Она видела его в Масселии, после осады, после того уже, как разграбили город. Он смеялся над какой-то шуткой Бенны. А ей было не до шуток. Они убили Хермона, украли его золото. И смеяться не хотелось, потому-то она и запомнила этот момент.

– Варо? – пробормотала она.

Что за шутка-то была?..

Она услышала скрип половицы и заметила движение как раз вовремя, чтобы успеть упасть, неловко, ударившись об пол головой. Потом вскочила на ноги, но комната накренилась, отбросила ее к стене, и Монца пробила локтем окно, чуть не выпав из него. Со двора доносился шум сражения – рев, топот, лязг оружия.

Сквозь свет, сиявший в голове, она увидела что-то летящее в нее, метнулась в сторону, и оно стукнуло в стену. В лицо ей брызнула штукатурка. Монца с криком замахнулась на темную фигуру мечом, но увидела, что в руке ничего нет. Кальвец куда-то подевался.

В окне появилось лицо.

– Бенна? – Изо рта у нее вытекла струйка крови.

Не до шуток. Что-то мощно треснуло ее по спине и сбило с ног. Тускло блеснула булава. Над Монцей замаячило оскалившееся лицо. Вокруг горла нападавшего вдруг захлестнулась цепь, вздернула его кверху. Комната перестала качаться, и Монце, у которой шумело в голове, кое-как удалось сесть.

Цепь оказалась в руках у Витари, шарахавшейся вместе с наемником от стены к стене. Он отбивался локтем одной руки, держась второй за удавку. Но Витари, глаза которой превратились в узкие, горящие яростным огнем щели, затягивала ее все туже. Монца с трудом поднялась на ноги, поспешила к ним. Наемник принялся нашаривать на поясе нож, но она опередила, удержала его руку своей левой, правой сама выхватила нож и начала тыкать в него.

– А… а… а… – Хлюпанье, скрип, брызги слюны в лицо, ее глухие вскрикивания, хрипы наемника, рычание Витари. Животные звуки, мало отличающиеся от тех, которые они издавали бы, трахаясь, а не убивая друг друга. Стон, скрип, хлюпанье. – А… а… а…

– Хватит! – прошипела Витари. – Он готов.

– Уф.

Монца бросила нож. Рука внутри рукава была по локоть мокра от крови, пальцы ныли, не желая разжиматься. Она повернулась к разбитой двери, неуклюже переступила через труп осприйского солдата и, щурясь от яркого света, шагнула за порог.

Тут же в нее вцепился наемник с окровавленной щекой, потащил к себе и упал, перемазав ей плащ своей кровью. Его проткнули сзади копьем. В следующий миг осприйца, который это сделал, лягнула в голову лошадь. Шлем с него слетел, солдат рухнул, как подрубленное дерево. По всему двору бушевал смертоносный ураган грохочущих копыт, гремящего металла, разлетающейся грязи.

И в каких-то десяти шагах от Монцы, отделенный от нее мечущимися лошадьми и людьми, гарцевал на огромном боевом скакуне, ревя во всю глотку, Карпи Верный. Не слишком изменившийся – все то же широкое, честное, покрытое шрамами лицо. Лысая макушка, густые усы, белая щетина на подбородке. На нем была сияющая кираса и длинный красный плащ, которые больше подошли бы герцогу, чем наемнику. Правая рука бессильно висела – из плеча торчала арбалетная стрела. И меч он держал в левой, указывая им на дом.

Странно, но при виде его сердце Монцы затопила теплая волна. Как бывает, когда нечаянно увидишь в толпе лицо друга. Ведь это был Карпи Верный, который возглавил по ее приказу пять атак. Который сражался рядом с ней и никогда ее не подводил. Которому она могла доверить свою жизнь. Которому и доверила свою жизнь. По какой причине он смог продать ее по дешевке за старое кресло Коски? И жизнь Монцы продать, и жизнь ее брата.

Чувства быстро остыли. Вместе с ними прошло и головокружение. Остались лишь гнев, опаливший внутренности, и жгучая боль с той стороны головы, где череп был залатан монетами.

Наемники способны драться жестоко, когда у них нет другого выбора. Но эти чаще грабили, чем сражались. К тому же их обескуражили и первый арбалетный залп, и наличие противника там, где его не ждали. Во дворе их встретили копья, из окон дома и с плоской крыши конюшни, где засели в недосягаемости лучники, неустанно сыпались стрелы.

Какого-то наемника стащили с коня, он выронил копье, и оно подкатилось к ногам Монцы. Два его сотоварища развернули коней, готовясь к бегству. Один поскакал обратно на луг, второго сшибли с седла ударом меча. Нога у него застряла в стремени, он повис вниз головой, и перепуганная лошадь заметалась по двору. Карпи Верный трусом не был. Но тридцать лет в наемниках не протянешь, если не умеешь вовремя отступить. Он тоже развернул коня, успев при этом рубануть мечом осприйского солдата. Тот рухнул с раскроенным черепом в грязь, а Карпи поскакал в обход дома.

Монца рукой в перчатке схватила упавшее к ногам копье, другой поймала за повод оставшуюся без седока лошадь и взлетела в седло. Внезапное острое желание убить Карпи вернуло ее налитым свинцом ногам толику былого проворства. Пришпорив лошадь, она понеслась к стене, перемахнула ее – какой-то осприец едва успел, выронив арбалет, с криком метнуться в сторону с дороги. Копыта тяжело ударили в землю. Монца подпрыгнула в седле, чуть не проткнув саму себя копьем, и помчалась по пшеничному полю, разбитому на пологом склоне холма, сквозь колосья, хлеставшие по ногам заимствованного скакуна. Перебросила копье в левую руку, схватилась за поводья правой, пригнулась и ударом каблуков послала лошадь в легкий галоп. Увидела на вершине холма черный на фоне разгоравшегося восхода силуэт – Карпи приостановился было, затем повернул коня и понесся дальше.

Вырвавшись из пшеницы, Монца тоже достигла вершины и пустила лошадь вниз по склону, усеянному колючим кустарником, уже полным галопом. На пути стояла живая изгородь. Скакун Карпи перемахнул через нее, задел копытами листву и приземлился, видимо, не слишком удачно – Карпи взмахнул руками, чтобы удержать равновесие в седле. Монца выбрала местечко пониже, преодолела изгородь легко и начала его нагонять. Не отводя глаз. Не думая ни о скорости, ни об опасности, ни о боли в руке. Сознавая лишь одно – перед нею Карпи Верный и его конь – и чувствуя лишь одно – неодолимое желание ткнуть копьем в того или в другого.

Они скакали сейчас по нераспаханному полю, приближаясь к сверкающей полоске впереди – вроде как реке. Рядом белел домишко – вроде как мельница. Сказать наверняка Монца не могла – мир вокруг подпрыгивал, шатался, стремительно несся прочь. Она подалась вперед, держа копье наперевес, щуря глаза, в которые бил ветер, страстно желая добраться наконец до Карпи Верного, страстно желая отомстить наконец. Похоже было, неудачный прыжок не обошелся для его скакуна без последствий. Она догоняла. И догоняла быстро.

Три корпуса осталось между ними… два… В лицо ей уже летела грязь из-под копыт коня Карпи. Монца приподнялась в седле, отвела копье. Наконечник ярко блеснул на солнце. Карпи оглянулся, и она увидела хорошо знакомые черты – разбитый лоб, окровавленную седую бровь, щетинистую щеку, по которой текла красная струйка. Услышала, как он зарычал, вонзая что есть силы шпоры в конские бока. Но скакун его, крупный, тяжелый, куда больше годился для атаки, чем для бегства. Голова ее лошади медленно приближалась к его хвосту, и несущаяся земля между ними казалась размытым бурым пятном.

Монца с криком вонзила копье в круп скакуна. Тот дернулся, рванулся вперед, мотая головой и бешено кося назад глазом. С оскаленных зубов его капала пена. Верного подбросило в седле так, что один сапог сорвался со стремени. В следующий миг раненая нога скакуна подкосилась, и он на всем скаку рухнул наземь, отчаянно молотя копытами. Проносясь мимо, Монца услышала крик Карпи.

Натянула правой рукой поводья, подняв на дыбы храпящую лошадь, развернула ее. Увидела Карпи, который, путаясь в длинном красном плаще, перемазанном грязью, пытался подняться на ноги. То, что он еще жив, ее удивило, но не опечалило. В содеянном Орсо с нею и ее братом участвовали Гобба, Мофис, Арио, Ганмарк, которые уже заплатили за это. Но никто из них не был ей другом. Верный же ходил с ней в походы. Ел за ее столом. Пил из ее фляги. Улыбался ей… и ударил ножом, когда это стало ему выгодно. Украл ее место.

Неплохо бы и оттянуть миг расплаты.

Он встал-таки, пошатываясь, неуверенно шагнул вперед. Лицо в крови, глаза выпучены, рот раззявлен. Увидел ее. И Монца, усмехнувшись, высоко подняла копье и издала охотничий клич. Словно перед ней была лиса, выгнанная из норы. Карпи, придерживая раненую руку здоровой, торопливо захромал в сторону реки. Из плеча его так и торчал обломок арбалетной стрелы.

Монца рысью подскакала ближе, услышала его хриплое дыхание и широко улыбнулась. Почувствовала себя счастливой впервые за очень долгое время при виде этого мерзавца, трясущегося за свою жизнь. Он вытащил левой рукою меч из ножен и, пользуясь им, как костылем, зачем-то все ковылял к реке.

– Немало времени надо, – прокричала она, – чтобы научиться работать левой рукой! Уж я-то знаю! У тебя его нет, Карпи!

Река была совсем рядом, но она не дала бы ему дойти, и он это понял.

Повернулся к ней, неуклюже взмахнул мечом. Дернув поводья, она подала лошадь в сторону, и Карпи рубанул воздух. Монца привстала на стременах, ткнула в него копьем, попала в плечо, прорвав плащ и сбив на сторону нагрудную пластину. Удар швырнул его на колени. Меч, вонзившись в землю, остался в ней торчать. Карпи застонал, стиснув зубы, вновь попытался встать. По кирасе заструилась кровь. Монца, вынув одну ногу из стремени, подъехала ближе и пнула его сапогом в лицо. Он опрокинулся наземь и скатился с берега в реку.

Монца воткнула копье в землю, перекинула ногу через седло и спешилась. Постояла, глядя, как барахтается в воде Карпи, размяла одеревеневшие ноги. Затем выдернула копье из земли, сделала медленный, глубокий вдох и спустилась к кромке воды.

Немного ниже по течению реки тихо скрежетало, вращаясь, мельничное колесо. Другой берег был огорожен каменной, поросшей мхом стеной. Карпи, чертыхаясь, пошарил по кладке в надежде перебраться через эту стену. Но в доспехах, в тяжелом мокром плаще, с арбалетной стрелой в одном плече и раной от копья в другом шанса у него не было никакого. Поэтому он двинулся вдоль берега, по пояс в воде. Монца зашагала следом по суше, ухмыляясь и держа копье нацеленным в его сторону.

– Ты все тот же, Карпи, ничуть не изменился. Трусом тебя не назовешь. Только дураком. Карпи Глупый. – Она хохотнула. – Поверить не могу, что ты клюнул на это дерьмо. Должен вроде бы, столько лет прослужив под моим началом, знать меня лучше. Думал, я сижу где-то, затаившись, и оплакиваю свои беды?

Не сводя глаз с ее копья и тяжело дыша, он отошел дальше к другому берегу.

– Клятый северянин обманул меня.

– Похоже, в наши дни никому нельзя верить? Надо было тебе ткнуть меня ножичком в сердце, а не в кишки.

– В сердце? – криво усмехнулся он. – У тебя его нет!

Двинулся к ней, подняв фонтан сверкающих брызг, с кинжалом в руке. Монца, ткнув его копьем, угодила в бедро, и древко при ударе сотрясло ее больную правую руку. Карпи рухнул в воду, забарахтался снова, поднимаясь на ноги. Прорычал сквозь зубы:

– Все равно я лучше тебя, дрянь, убийца!

– Если лучше, как же ты очутился в реке, говнюк, а я – на берегу и при оружии? – Она медленно описала в воздухе круг мокрым, блестящим наконечником копья. – Ты все тот же, Карпи, ничуть не изменился. Трусом тебя не назовешь. Только идиотом и лжецом. Карпи Предатель.

– Это я-то предатель? – Цепляясь за каменную стену, он снова потащился в сторону мельничного колеса. – Я? После стольких лет, которые тебе прослужил? Я хотел быть верным Коске. Я был ему верен. Я – Верный! – Он стукнул окровавленным кулаком в нагрудную пластину. – Вот я какой. Я был таким. Но ты у меня это украла! Вместе со своим никчемным братцем!

– Я не сбрасывала Коску с горы, сволочь!

– Ты думаешь, я этого хотел? – На глазах старого наемника выступили слезы. – Не моя была затея. Явился Арио и сказал, что Орсо перестал тебе доверять! Что ты должна умереть! Ты, мол, прошлое, а я – будущее, и все остальные капитаны уже дали свое согласие. Я и пошел по легкому пути. Что еще оставалось?

Радость Монцы растаяла. Вспомнился улыбающийся Орсо в ее палатке. «Коска – прошлое, а вас я считаю будущим». Улыбающийся Бенна. «Ты заслуживаешь лучшего. Быть главой». Вспомнилось, как сама пошла по легкому пути. Что еще оставалось?

– Ты мог бы меня предупредить, дать мне шанс…

– Как ты предупредила Коску?.. Заткнулась бы, Меркатто! Ты показала дорожку, я последовал, только и всего! Когда сеешь кровавые семена – собираешь кровавый урожай. А ты засеяла ими всю Стирию! Сама себе все это устроила! Сама… ох!

Он вдруг развернулся на месте, откинулся назад, пытаясь дотянуться до шеи. Роскошный плащ его, уплыв по течению вперед, оказался пойман вращающимся мельничным колесом. И теперь красная ткань, наматываясь на лопасти, притягивала Карпи все ближе.

– Черт! – Он судорожно зашарил рукой по замшелым перекладинам, ржавой оси, но остановить огромное колесо было невозможно.

Монца, открыв рот, но растеряв все слова, опустив копье, только и могла, что смотреть, как его постепенно затягивает под колесо. Все глубже в черную воду, которая забурлила вокруг груди Карпи, потом вокруг плеч, потом вокруг шеи…

Он повернул к ней вытаращенные глаза.

– Я не хуже тебя, Меркатто! Сделал то, что должен был сделать! – Вода добралась до рта. – Я… не…

Накрыла с головой.

Это был Карпи Верный, который по ее приказу возглавил пять атак. Который сражался рядом с ней и никогда ее не подводил. Которому она доверила свою жизнь.

Монца ринулась в реку, разбрызгивая холодную воду. Нашарила пальцы Карпи, ощутила, как те вцепились в ее руку. Потянула вверх изо всех сил, скрипя зубами от натуги. Всадила копье меж лопастей колеса, услышала, как заскрежетал механизм, застопориваясь. Освободившейся рукой в перчатке подхватила Карпи под мышку, стоя в клокочущей воде по шею, напрягла все мускулы, пытаясь его поднять. Он пошел было вверх – из воды показалась кисть руки, локоть, потом плечо. И Монца принялась нашаривать застежку его плаща, но пальцы, уставшие, окоченевшие, переломанные, не слушались. Раздался треск – копье переломилось. Колесо опять начало вращаться. Медленно заскрипели железные зубцы, снова затягивая Верного в глубину.

Реку не остановишь.

Пальцы Карпи расслабили хватку, и Монца поняла, что все кончено.

Пятеро мертвы. Осталось двое.

Тяжело дыша, она выпустила его руку. Смотрела некоторое время, как та уходит под воду, потом выбралась из реки и прихрамывая поднялась на берег. Мокрая насквозь, совершенно обессилевшая. Все кости у нее ныли, правую руку ломило до плеча. Горела рана на голове, тяжело стучала кровь в ушах. Кое-как она просунула одну ногу в стремя и заползла в седло.

Оглянулась на реку. Тут же подкатила дурнота, и Монца едва успела свеситься с коня, как ее вырвало. Раз и другой. Колесо, затащив Верного под воду, поднимало его теперь с другой стороны, медленно, словно выставляя на обозрение публике казненного предателя. Безвольно болтающиеся руки и ноги, широко открытые глаза, вываленный изо рта язык, обмотавшиеся вокруг шеи водоросли…

Монца утерла рот тыльной стороной руки, поводила внутри языком, сплюнула горечь. Гудящая голова ее кружилась. Наверное, следовало попытаться разрезать плащ и снять Карпи оттуда. Даровать ему хоть немного достоинства посмертно. Он ведь был ей другом. Не героем, возможно, но кто герой?.. Он хотел быть верным, занимаясь предательским ремеслом в предательском мире. Хотел быть верным и обнаружил, что верность вышла из моды.

Надо было, наверное, вытащить его на берег, хотя бы оставить лежать спокойно. Но вместо этого Монца развернула коня обратно к ферме.

В достоинстве и для живых пользы мало, а для мертвецов – вовсе никакой. Она собиралась убить Верного, и вот он убит.

Плакать теперь об этом нет смысла.

Время урожая

Сидя на крыльце фермерского дома, Трясучка почесывал кожу на руке вокруг зудящих царапин и смотрел на солдата, который плакал над мертвецом – другом своим, наверное. А может, и братом. Слез тот не скрывал – они катились по щекам, и плечи у него вздрагивали. Чувствительному человеку, глядя на такое, самому расплакаться впору.

А Трясучка был чувствительным. Брат даже дразнил его в детстве «поросячьим салом» за мягкотелость. Он плакал над могилами брата и отца. Плакал, когда друг его, Доббан, получил удар копьем и вернулся через два дня в грязь. И ночью после боя при Дунбреке, когда похоронить пришлось половину отряда вместе с Тридуба. И после битвы в Высокогорье… нашел местечко, где его никто не видел, и напрудил целую лужу соленой воды. Хотя тогда, возможно, он лил слезы скорей от облегчения, что битва кончилась, чем от скорби о ком-то.

Да, плакать ему случалось, и Трясучка помнил, по какой причине, но не мог вспомнить, хоть убей, что при этом чувствовал. И, думая о том, остался ли кто-нибудь в мире, чья смерть заставила бы его заплакать теперь, не уверен был, что ответ ему нравится.

Он сделал большой глоток затхлой воды из фляги, перевел взгляд на двух осприйцев, осматривавших тела павших. Увидел, как один перевернул мертвеца – при этом из распоротого бока выскользнули наружу окровавленные кишки, – стянул с него сапог, но, обнаружив в подметке дыру, бросил. Потом Трясучка взглянул на еще двоих, стоявших неподалеку с лопатами на плечах и закатанными рукавами и споривших, где лучше начать копать. Посмотрел на мух, круживших над трупами и облеплявших открытые глаза, открытые рты и открытые раны. На рваные дыры в телах, сломанные кости, отрубленные руки и ноги, вывалившиеся внутренности, красно-черные лужи крови, разлитые по двору. И не почувствовал удовлетворения от хорошо сделанной работы. Впрочем, отвращения, вины и печали – тоже. Всех чувств было – зуд царапин, неприятная липкость пропотевшей рубахи, усталость и легкий голод. Позавтракать ему сегодня не удалось.

В доме, где перевязывали раненых, кто-то кричал. Снова и снова, хриплым, плачущим голосом. Но на карнизе конюшни весело щебетала птица, и Трясучка обнаружил, что без особого труда способен сосредоточиться на ней и больше ни на что не обращать внимания. Улыбнулся, покивал головой в такт птичьей песенке, прислонился спиной к дверному косяку и вытянул ноги. Человек, похоже, со временем способен привыкнуть ко всему. И будь он проклят, если из-за каких-то криков сдвинется со своего нагретого местечка на крыльце.

Услышав стук копыт, он повернул голову. По склону холма медленно спускалась верхом Монца – черный силуэт на ярко-голубом небе. Подъехав ближе, она хмуро поглядела на разбросанные по двору трупы и направила взмыленную лошадь к дому.

Одежда на ней была мокрая, словно Монца побывала в реке. Волосы с одной стороны в крови, на бледной щеке тоже запеклась струйка крови.

– Рад вас видеть, командир, – сказал Трясучка. Вроде бы правда, но в то же время как бы и ложь. Никаких особых чувств он на самом деле не испытывал. – Верный, надо думать, мертв?