Неприятные тексты

И вот Петру сейчас двадцать семь. А отцу его сейчас пятьдесят бы было. Как нам. В сумме было бы сейчас двести пятьдесят.

А так в сумме двести двадцать семь получается. Простое число. Нечетное.

Вы слышите, друзья? Мы снова здесь. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Рассказ Ивана о середине

Иван. Вот вы говорите, что отца Петра огонь сжег. А меня огонь не берет. И мог бы огонь меня взять, да не взять меня огню. Не взять, потому что середина я. Средний.

Мать меня когда родила, так акушерка сразу и сказала: средний он у вас! Средний по всем параметрам. Голова у него средняя, руки по размеру средние, рост средний, обхват груди средний. Средний он у вас.

В тот день, когда я родился, – много было новорожденных, сразу восемь в палате лежало. И отцу каждого из них акушерка точный вес говорила: четыре пятьсот у вас, богатырь! Два семьсот – возьмет свое потом. Три шестьсот. Так каждому сказала, а моему отцу точной цифры не сказала. Говорит ему только: а у вас просто средний. Отец спрашивает: вес какой, скажите! Средний, говорит. Средний он у вас. Середина.

В тот день родители и поняли, что средний у них сын. Поначалу расстроились. А потом поняли: хорошо! Значит, середина будет. Не большой, не больной. А средний. Средний сын. Хорошо.

Так и жил я, так и рос. Бегал ни быстро, ни медленно. Ел ни много, ни мало. Нормально ел. Нормально рос. На ноги встал и ходить начал. Заговорил не рано, не поздно, а как время пришло – так и заговорил. Место свое с малых лет знал. Не в начале, не в конце, а посередине. Мать когда гладила по голове, так и говорила: золотая ты моя середина! Сына! Сына-середина.

Так и вырос. Выучился, обучился. Знания получил. Не много, не мало, а столько, сколько нужно. Звезд с неба не хватал, как говорится… Звезд не хватал, а что нужно брал.

Детей нарожали. Не много, не мало, а двоих родили. И нужды не испытывали. И роскоши сильной не знали. Так, нормально жили. Средне. Средненько. Как полагается.

Подвигов в жизни не совершал. Но что совсем подвигов не было – такого тоже сказать нельзя. Вот было раз, помню. Помнишь, Глеб?

Однажды в походе, у костра, когда я еще неженатый был – помнишь, Борис, помнишь, Игнат? С Глебом вы рассорились сильно. Двое друзей рассорились сильно, из-за девушки одной. Потому что решить она никак не могла, с кем из вас ей быть. Сильно красивая была. Долго ссорились, ругались. Борис слишком страстный был, а Глеб вспыльчивый. Никак решить не могли. А она в стороне стояла, довольная, думала: кто сильнее окажется – с тем и останусь. А я спокойно на все на это смотрел. В центре сидел, между ними, сидел и смотрел. Сидел-сидел и понял, что не должно быть так. Нехорошо это. Взял и ударил в лицо кулаком – одного и второго. Кулак у меня нормальный. Не маленький. Взял и еще раз ударил – по разу каждого. Упали без сознания оба. Девушка та красивая подходит ко мне и говорит: забери меня, возьми меня. Нет, говорю. Плохая ты. А мне не плохая, не хорошая, мне средняя нужна.

Так никому она и не досталась. Ни Борису, ни Глебу, ни мне. Наутро тогда проснулся я и думаю – а что хорошего я сделал? Подвиг что ли – двух друзей кулаком ударил, девушки красивой обоих лишил. Да и ее обидел, отказал ей. А потом подумал: правильно все сделал, хорошо. Девушка та плохая была. А друзья друзьями остались. Девушка та еще долго мне в любви признавалась. Все хотела женою моей стать. Только другая женой моей стала. Среднюю нашел себе. Подходящую. А друзья друзьями остались. Так вот и сейчас вместе здесь, снова у костра. Борису пятьдесят, Глебу пятьдесят. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

А огня я не боюсь. Костер даже не всегда тушу. Потому что знаю, что средний я. Середина. Отец Петра другой был. Не такой, как я. Другой.

Рассказ Бориса о молодости

Борис. А я думаю так: отец Петра огонь на себя принял, чтоб со старостью разговора не начинать. Заранее разговор закончить. Раньше, чем придет она – старость. Чтоб молодость не ушла. Молодым хотел остаться – вот и принял огонь на себя. Так я считаю. Не вижу причин больше.

Потому что мне как никому известно, что она такое – молодость.

Я вот всю жизнь стараюсь тело свое в порядке сохранять. Мне пятьдесят, а до сих пор двадцать семь дают. Что сыну уже двадцать семь – никто не верит. Не верит никто – и правильно. Я и сам не верю, что пятьдесят мне.

Но не в теле дело, как говорится. А как говорится – так и делается. Душой не стареть нужно. Вот что немаловажно. Одни только упражнения здесь не помогут, хоть и делаю я их много. Каждый день много еще чего делаю. Все, что можно для тела. Как говорится, что ни дело – то для тела. А как говорится – так и делается. Чтоб не пятьдесят давали, а двадцать семь.

Молодость – такое дело, ее не сохранять нужно, а создавать. Каждый день создавать. Руками и ногами, всем телом. Но и тела целого недостаточно. Молодость – она духом создается. Я вот мозг свой, ум каждый день укрепляю, развиваю – каждый день что-то новое учу. Потому что молодость – она в уме и в духе, в здоровом теле – здоровый дух, и наоборот тоже верно. Знаю, о чем говорю. Как ни крути – результат налицо. Один раз только сорок два дали. Да и то я спросонья был.

И жене своей говорю: хочешь молодой быть – новое учи и тело укрепляй. Только не слушает она меня. Старенькая стала совсем. Сорок пять. Меня на пять лет моложе – а старенькая уже. И выглядит вроде хорошо, красивая она у меня, но старенькая. Моложе своих лет ей не дают. Да и не надо ей как будто этого. Ей этого не надо. А мне как быть? Когда жена старенькая? Как быть? Смотрю на нее – и вижу, что старенькие мы. Оба старенькие. Но я-то молодой! Мне-то как быть?

И сын наш в нее пошел. Двадцать семь лет – а старенький. Старенький уже. Двадцать семь исполнилось – и старенький сразу стал. Огня нет в нем. Молодость огнем не горит. Как тут быть?

Вот помню, как-то раз сын наш в дом девушку привел. С родителями познакомиться. Ровесницу свою, на год его моложе. Давно уже встречались они, а с родителями познакомить только через шесть месяцев решил. Пришли они, а девушка с порога как увидела меня – так и встала, как вкопанная. Сидели потом за столом, ели, чай пили, а она молчит и перед собой смотрит. Взгляд остановившийся. Так за весь вечер слова и не сказала. А на следующий день сын грустный пришел и говорит: ушла она от меня. Сказала: старенький ты для меня. Старенький. Так сын ничего и не понял, да и я ему не сказал.

А что тут скажешь? Старенький он у меня. В мать пошел. Так и живем: жена старенькая, сын старенький. Как тут быть? Вот и приходится одному молодость на всю семью сохранять. Создавать.

Вот, Петр, посмотри на себя – какой ты молодой. И мать твоя какая молодая. И отец твой молодость сохранил. По-своему. Не просто так огонь на себя принял. Для семьи старался. Чтоб молодыми вы всегда оставались.

Так я считаю. Не вижу причин больше. Потому что знаю, как оно. Как оно – молодым быть.

Вы слышите? Мы молоды, друзья. Мы здесь. Мы снова молоды. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Рассказ Глеба о любви

Глеб. Вот ты говоришь про огонь, а я тебе скажу – не от огня он сгорел. От любви он сгорел. Мать Петра он любил так, что любовь его и пожгла. Очень она сладкая была. Помнишь, Борис? Помнишь, Глеб? Сладкая она была очень. Огня своего потушить он не захотел – вот и сгорел. Дурочкой он ее называл. Дурочка, говорит, моя. Дурочка-Снегурочка. Так любил ее, что от любви и воспламенился. Так я считаю.

Сам-то я так не могу. Влюбляюсь часто, но чтоб воспламениться… В огне сгорать – горько, а я чтобы сладко было, люблю. Сладость и радость. Сладость и радость – вот что мне нравится.

Мне пятьдесят, а любимую свою так и не нашел. Сладость была, а любимой не было и нет. Искал ее всю жизнь тщательно. Ни одну не пропускал, если интерес какой-то рождался, помнишь, Глеб? А рождался он часто. Сладость и радость – плохо разве это? Особенно когда красоток так много. Кровь играет, сахар тает. Много их. Сладкие. На одну смотришь – голосок ангельский. Другая умная, скажет что-нибудь – только молчишь в ответ. А бывало, и понять нельзя, отчего оторопь в теле. Мед и сахар. Много их, сладких. Не сдержаться, не удержаться. Но как только душа гореть начинала, горечь чувствовал – сразу к другой уходил. Как сладость уходила – к другой уходил. Уходил, потому что не любил, когда горько.

Только вот как-то раз, однажды, нашло на меня что-то. Помнишь, Глеб, помнишь, Борис? Все вы эту историю знаете. Помнишь, Иван? Отец Петра уже тогда давно как сгорел. А я к матери Петра пришел, жену друга умершего попроведывать. Ты, Петр, не помнишь. Три года тебе было. Пришел к ней, а уйти не смог. Не смог, потому что у отца твоего, Петр, губа не дура была, самую сладкую выбрал. Отец Петра сгорел, а сладость его ничья осталась. Сожги меня, говорю ей, сожги меня своим пламенем. Она – в отказ. Ты, Петр, не помнишь этого. Но тут я уже не мог остановиться. Сладострастием опьянен был. Мед и сахар перед глазами. Получил, что хотел – силою. Получил, что хотел, и горько сразу стало. Горько стало. А она молчит, и только улыбка странная. Что ты молчишь? – говорю. А она мне: подожги-ка свой дом. Подожги-ка свой дом. И молчит.

Тут я и понял, в чем сила отца Петра и в чем разница между нами. Не люблю, когда горько, люблю, чтобы сладко было. Дом свой поджечь не могу. Горько это – дом свой поджечь.

И еще понял я, что сладость настоящая – там, где горечь. И еще понял я, что в день тот, когда отец Петра сгорел – помнишь, Борис, помнишь, Иван? Помните тот день? Так вот тогда не от огня он сгорел. От сладости он сгорел. Сладость его до вершины дошла и в горечь перешла. Огонь внутренний, что душу его жег – на тело перешел. Высшая сладость была – в том огне сгореть. Вы слышите, друзья? Высшая сладость была – в том огне сгореть.

А я той сладости не познал и не узнал.

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Рассказ Игната о богатыре

Игнат.

Догорел костер,с пеплом унеслосьвсе, что росло когда-то.А у трех сестериглы длинные, да между нимибродит бес лохматый.Заплутал и встал,одиноко мнев темноте средь высоких сосен.Захохотал, упалкамнем на траве —будто кто-то бросил.Оглянусь назад,посмотрю в глаза,а в глазах все пусто.Бусинка-слеза,ты меня не звал,я – шестое чувство[1].

Мои это строчки. Сам сочинял, сам написал. Ну и сам вам прочитал. Пишу я много. Грущу много. Как грущу, так и пишу, как на душе есть – то и складываю. Остановиться не могу. Да и меня остановить никто не может, если дело это начну.

Так и буду смотреть в уходящие дни,Параллельные жизни, пустоты небес.Наблюдать, как любовь убивают одни,А другие страдают пожизненно без.

И так могу, и по-другому могу. Как пойдет строка за строку цепляться.

Как кичится своей простотою плебейИ как гений терзает свою без конца,Как бродяга слепой кормит с рук голубей,Как сверкают восторженно храмы творца,Так и буду нести свою лютую суть.

А раньше суть у меня была другая. Другим я был рожден, не тем, кто я есть сейчас. А рожден я был богатырем. Сила мне природой дана была. Сила, смелость и невиданная мощь. Богатырская мощь. До двадцати трех лет я таким был. Слов я много не говорил. Сила в словах распыляется. Там, где много слов – там силы нет. А силу я берег.

Дел тоже много не делал. В делах тоже сила распыляется. Поэтому и богатырей рождается немного. Дел много на земле, всех не переделаешь. Для этого не богатыри нужны, а люди дела. Люди де́ла делают дела́. А богатырь в ожидании своей битвы пребывает. Пребывает в недеянии, вне дела пребывает, в ожидании. Богатырь не делает. Богатырь ждет, а потом вступает в бой. Много может лет пройти в ожидании. Может бой и не начаться вовсе. Все равно, пока ждешь ты его – богатырь ты. Но важно просто ждать и дело никакое не начать в ожидании. Ждать и не делать. Тогда богатырь ты. А как дело начнешь – сразу понятно, что не богатырь ты, а человек дела. А человек дела – он не богатырь, он человек дела.

Поэтому и спят много богатыри. Спят. Силу накапливают и сны видят о битве предстоящей. Снов много, яркие и буйные, сны о часе последнем, вечернем, сны о победе великой.

Таким я родился, таким я был. Спал много всегда. Людей подводил часто – сутки мог проспать. Спал, потому что не раз себя представлял в последней битве. К бою был готов, жизнь жил в ожидании боя, в ожидании часа вечернего. Спал и ждал минуты своей, знал, что она придет. Видел, как погибать буду в бою. Видел, как выигрываю бой этот. Одно и другое, и то и другое – счастье. И страха нет. Нет страха, а есть чувство. Чувство силы, и чувство битвы, и чувство часа вечернего.

Так и ждал до двадцати трех лет. В походы ходил с друзьями часто. У костра сидел, много часов мог сидеть, с огнем разговаривал молча, без слов. Бывало, у костра и засыпал. Друзья надо мной смеялись, помнишь, Глеб? Шутили: спи-спи, да пожар не проспи. А я, может, потому и засыпал у костра, что ждал пожара своего, ждал часа вечернего. Так и ждал – пока день тот не наступил. Тот день, когда отца Петра не стало. Помнишь, Борис, помнишь, Глеб? Ты, Петр, не помнишь. Помнишь, Иван? Ты помнишь, а я не помню. Проспал все то утро я в соседней палатке. И не проснулся даже от криков, от шума пламени буйного. А когда проснулся – уже пепел догорал и к небу дым поднимался. И понял я тогда: вот она была, моя минута! Моя битва! Час мой вечерний. Был – и прошел. Обошел меня. У отца Петра он наступил, час его. А меня обошел. Хотя богатырем он вроде не был и на его месте я должен был быть. Но, видимо, что-то огонь перепутал или ждал я как-то не так, ошибку какую, может, допустил.

Посмотрел я на дым, в небо уходящий, на отца Петра – и грусть сразу накатила. Взял бумажку – и писать начал:

Догорел костер,с пеплом унеслосьвсе, что росло когда-то.А у трех сестериглы длинные, да между нимибродит бес лохматый.Заплутал и встал,одиноко мнев темноте средь высоких сосен.Захохотал упалкамнем на траве —будто кто-то бросил.Оглянусь назадпосмотрю в глаза,а в глазах все пусто.Бусинка-слеза,ты меня не звал,я – шестое чувство.

С тех пор о битве своей я больше не думал. Не ждал я ее больше. Сила как будто то ли ушла куда-то, то ли не нужна стала. В слова вся сила распылилась. Пишу, пишу, строчки складываю и остановиться никак не могу.

Не злитесь на меня, из тех даров, что бережете вы —Мне ни один не нужен.На небо променяв уютный кров,Из ста дорог вновь вглядываюсь в ту же —Что выбрала меня и вверх в эфир ведет,Как теплый ветер поднимает птицу,В круг света и огня, туда, где все пройдет,Откуда невозможно возвратиться.

Отец Петра мою силу с собой забрал, с дымом к небу унес. А мне только слова оставил – про дым тот писать. И про грусть, что после битвы осталась. После ожидания битвы. И песня эта в голове звучит все время. Помнишь, Игнат? «Дурочка» – песня такая.

Иван. Мы снова здесь, друзья. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Борис. Мы снова здесь. Мы молоды, друзья. Мы здесь. Мы снова молоды. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Глеб. Вы слышите, друзья? Друзья. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Иван. Не правда ли – хорошая затея?

Игнат. Хорошая затея. Хорошая идея. Взять так – и вновь собраться вместе.

Борис. Вместе. Здесь, около костра. Всем вместе. Хорошая затея.

Иван. Вы слышите, друзья? Друзья. Да, наша молодость прошла. Но не ушла.

Глеб. Мы молоды, друзья. Когда мы вместе. Когда мы вместе все, здесь, у костра.

Иван. Мне пятьдесят. Игнату пятьдесят. Да, пятьдесят. Как есть. А уж что есть – то есть. Борису пятьдесят. И Глебу пятьдесят. И вместе – двести. Двести вместе нам. А двадцать семь только Петру. Отцу Петра сейчас бы тоже было пятьдесят. Помнишь, Борис, помнишь, Глеб? Ты, Петр, не помнишь. Не помнишь, как отец твой первый раз песню свою спел. Подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом. А ты, Игнат, помнишь?

Игнат. Помню. Я там был и помню. Помню, как отец Петра первый раз эту песню спел. Помнишь, Глеб?

Глеб. Помню. Помнишь, Борис?

Борис. Помню. Помнишь, Иван?

Иван. Помню. Только ты, Петр, этого не можешь помнить. Так вот, когда отец твой первый раз эту песню спел, сказал, что больше никаких других песен петь не будет. Что в этой песне все другие песни вместе собраны. Помнишь, Борис?

Борис. Помню. И еще помню, что не поняли мы тогда его. И посмеялись. А ты, Иван, сказал: если в этой песне все другие песни собраны, то о чем тогда в ней поется? о чем эта песня? Помнишь, Иван?

Глеб. Помню. Спросил я тогда, о чем эта песня. Спросил у отца твоего, Петр: если в этой песне все другие песни собраны, то о чем тогда в ней поется? А он не ответил. Сказал только: пока пою я ее, молодость ваша не уйдет и не пройдет. Вот так сказал твой отец. Пока пою ее, костер вечно гореть будет. Помнишь, Игнат?

Игнат. Помню. А еще помню, что мы тогда не поняли его и посмеялись. Не поняли отца твоего, Петр. Ты этого не помнишь, а я был там и помню. Помню, что спросил: а зачем нам чтобы костер вечно горел? Так прямо и спросил – помнишь, Иван?

Иван. Помню. Спросил ты: зачем нам чтобы костер вечно горел? Так и спросил у отца твоего, Петр.

Игнат. А ты, Глеб, за него ответил: костер горит – значит, что-то говорит. И все посмеялись. Помнишь, Глеб?

Глеб. Помню. Все смеялись. А отец твой, Петр, с грустью посмотрел на нас. Я там был и помню, поэтому говорю. С грустью посмотрел на нас и еще раз повторил: пока я пою, костер вечно гореть будет.

Борис. Помню это. А еще, Петр, с тех пор, как отец твой песню свою впервые спел – человеком веселым перестал быть. Грустным стал человеком. Улыбка только странная появлялась, когда гитару брал и пел песню эту – «подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом». Я там был и помню. Помнишь, Иван?

Иван. Помню. И еще, Петр, помню, что с тех пор как будто молодость из отца твоего ушла. Ушла и прошла. Стареть он быстро начал. Двадцать три года – а уже старенький как будто. Огонь только на время в глазах появлялся, когда песню эту пел. «Подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом». Помнишь, Глеб?

Глеб. Помню. С того момента как будто молодость из него уходить начала. Помню.

Иван. Морщин нет, тело молодое, сильное – а сам стареньким стал. Двадцать три года – и вдруг старенький. Не знаю, как это объяснить. Помнишь, Игнат, помнишь, Борис?

Игнат. Помню, все мы помним.

Иван. А ты, Петр, не помнишь – не видел ты, как отца твоего вдруг молодость покидать стала. Двадцать три года – и вдруг стареньким стал. Не знаю, как это объяснить. Глеб, Иван, помните?

Глеб. Я там был и помню. А помнишь, Борис, в тот день, когда он песню эту впервые спел – девушка среди нас появилась красивая. Мы все веселые были тогда, резвые, молодые. Все хотели быть с ней. Как ни веселили ее, как ни старались, ни резвились – никем из нас она не заинтересовалась. Помнишь, Борис? Развеселить никак не могли ее.

Борис. Помню. Я там был и помню. Никто, Петр, мать твою развеселить не мог. А как отца твоего, Петр, она увидела – грустного, невеселого, – так сразу улыбка на лице ее появилась. Улыбка странная. Ты, Петр, этого не помнишь, но ты-то, Игнат, помнишь?

Игнат. Помню, был там и помню, а ты, Петр, этого не помнишь.

Иван. А ты, Глеб, еще тогда сказал: теперь она мне еще больше нравится. Улыбка у нее появилась – и он в ответ ей улыбнулся. Отец твой улыбнулся матери твоей, Петр. Тогда еще не матери, конечно. И увидели мы – помните? – что одинаковые улыбки у них. У нее и у него. Как одна. Странные улыбки. Подошла она к нему молча. Села рядом. Так они и просидели день, ночь и день. Слова друг другу не сказали. Помнишь, Глеб?

Глеб. Я там был и помню. Помню, Игнат. Так и просидели они день, ночь и день. Родители твои, Петр. Только песня иногда звучала. Подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом. А она подпевала, мать твоя: подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом. И снова молчали долго. Ты, Петр, этого помнить не можешь.

Борис. Да, Петр, не можешь ты этого помнить. Не было тебя тогда еще.

Иван. Петр этого помнить не может, а я помню, шутил над ними: что сидите, что грустите, что молчите, как старенькие? Старенькие – так и называл их. А отец твой, Петр, в ответ на это гитару в руки брал и петь начинал сразу. Подожги-ка свой дом, подожги-ка свой дом. А мать твоя, Петр, просто смотрела молча, взгляд еще у нее такой остекленевший был – помнишь, Глеб?

Игнат. Помню. Помню, как вообще говорить с нами перестали. Оба. Обидно было. Столько лет, Петр, дружили с отцом твоим, в походы ходили, сколько веселья и дорог пройденных вместе было. А тут – совсем говорить перестал он с нами, отец твой. И она перестала, мать твоя, говорить с нами. Но в походы ходить не переставали. Ходили вместе со всеми, только молча. Помнишь, Борис?

Борис. Помню. А ты, Петр, этого помнить не можешь. Не было тебя тогда еще. Только в ту ночь, помню, в ту ночь сказал отец твой впервые за долгое время. Сказал: молодость с вами навсегда, друзья, останется, не уйдет и не пройдет. Помнишь, Глеб, помнишь, Иван?

Глеб. И я помню. Я там был и помню. Сказал, Петр, отец твой: молодость с вами навсегда останется, не уйдет и не пройдет. Ты, Петр, не помнишь, а я помню, что сказал он тогда: молодость с вами навсегда останется, не уйдет и не пройдет. И еще он добавил: слишком вы молоды, друзья, слишком с вами весело. Получается, это последние слова его были.

Иван. Получается, да. Я там был и помню. Помнишь, Борис? Последние это его слова были. Петр этого помнить не может, а я скажу, что ночь тогда была особенная. Тихая ночь. Ветра совсем не было. Ни шороха в лесу. Тишина. Помнишь, Иван, помнишь, Глеб? Тихая ночь. Помнишь?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Стихотворения этого раздела принадлежат Евгению Гаеру (1978–2020), актеру и поэту, исполнявшему роль Игната.