Трамвай номер 0

Эта безалаберность, на мой взгляд, одно из худших и в то же время наиболее характерных моих качеств. Самое поганое в нём то, что я всегда подставляю дорогих мне людей в критический момент, на меня нельзя положиться. Радует одно – кофе сварен в турке и совсем неплох.

И вот я сижу на открытой террасе второго этажа, и вспоминаю ещё одну цепочку мыслей, воспоминаний первейшей свежести, которые заставляли меня вновь и вновь плакать, лёжа с закрытыми глазами на раскалённой гальке обмелевшего русла Шепси всего пару часов назад.

Маша, Кристина, Ксюша. Алеся, Лисёк, младшая сестра Ксюшы. И те две девочки, сёстры, с которыми мы встречались глазами и улыбались, но не успели познакомиться. И эти пацанята, которые тоже только-только начали мне доверять. Я чувствую, что предал их, и немедленно запиваю крепким кофе подкатившую, было, снова к горлу боль.

Маше, Кристине и Ксюше по 13 лет. Отличные, открытые, умные, живые девчонки, которые доверяли мне, может быть, влюбились, совершенно точно – нуждались в моём обществе и поддержке ближайшие 20 дней. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся вновь – сегодня я потерял много Друзей.

Ещё три девочки – им по 7 лет и Лисёк в их числе. Их я тоже бросил.

Стас, с его ужасающе гибкими суставами, и другие пацанята, имён которых я не успел запомнить – им тоже очень хотелось, чтобы рядом был кто-то большой, но свой, кто-то понимающий их и уважающий, как равных себе, не «строящий» и не «воспитывающий».

Вот я и ещё раз соврал вам, ребята, ещё раз вас обманул – на этот раз окончательно и бесповоротно. Надеюсь, вам будет легко меня возненавидеть или забыть. Не скучайте и не грустите, пожалуйста.

Мне бы очень хотелось, чтобы я мог остаться и любить вас дальше. Ещё больше мне бы хотелось, чтобы вокруг вас всегда было достаточно людей, которые могут любить. Но я знаю, что сейчас это не так – потому-то вы и потянулись ко мне так сильно, так быстро доверились.

Господи, как стыдно, как чудовищно жаль – кофе уже выпит и теперь мне гораздо труднее не зарыдать заново. Остаётся полчаса до поезда – надо докуривать и споро бежать обратно на перрон.

***

Последние полчаса до прибытия скорого я провёл на перроне, беседуя с двумя попутчиками, окаймившими меня по вагонам. Сам я еду в девятом (ещё одно мистическое число), первый мой собеседник – в восьмом, собеседница – в десятом. Следующие три часа я буду писать и не буду спать. Кстати, за последние 3 дня поспал я, в общей сложности, часа 3, из них лишь половину можно назвать сном, поскольку вторая порция была осознанного толка.

В правом окне наискосок тянется море, над которым плывёт попутная мне туча дождя, а по – пароходы, как будто именно украшенные мачтовыми огнями. Слева вижу скошенные углом взгляда основания гор, порой на них появляются свежеспиленные пеньки. У меня де жа вю – именно под таким углом я смотрел на лес и горы в первую ночь по дороге в «Юбилейный», когда мне всё-таки удалось немного уснуть и получить видение.

Я чувствую себя виноватым перед детьми не потому, что оставил их, а потому, что оставил их с людьми, своего внутреннего ребёнка давно задушившими. Даже если это и не так в каких-то случаях, оставшиеся заместо меня не собираются любить этих, вполне конкретных, настоящих детей – им это не нужно. Им нужно сдать практику в педагогических ВУЗах, чтобы потом ещё много лет профессионально не любить детей и приучать их к этой вывернутой норме.

Я бы остался, несмотря на то, что вместо заявленной ставки диджея меня сделали вожатым. Остался, если бы только мне дали свободу метода – но меня пытались принудить играть по правилам мёртвой системы, лишили выбора – ведь чтобы быть с детишками дальше, нужно было их насиловать бессмысленными требованиями, муштровать, подавлять агрессией, криком, угрозами, унизительными наказаниями за громкий смех – голос их сути.

Так мне удалось хотя бы сохранить нашу дружбу не извращённой надуманным форматом так называемой заботы. Но эти искорки в их глазах – нет ничего, что я хотел бы сохранить сильнее. Мне хочется верить, что пройдёт десяток лет, и эти искорки будут кострами. Хотя опыт, эта горькая смерть сердца, которую мы получаем внутривенно, по капле в день – опыт не оставляет вере достаточно шансов, чтобы отпустило узел в груди.

Поезд проехал всего пару минут и остановился на следующей станции. Стоит мучительно долго, издевательски. Давай, стальной змей, вези меня дальше, оборви эту пружину поскорее, умоляю тебя. Я никогда ещё не терял так много – и так быстро.

***

Проносящиеся за окном долины, узкими полосками гальки и плавняка рассекающие зелёное месиво Северного Кавказа – они прекрасны, полны живой и естественной красоты. И этой своей полнотой, опять и опять, с каждым взглядом, выворачивают меня наизнанку – той же особой внутренней подсветкой лучились и дети.

Кому

Она спала. Спала, но чутко. Её одурманенное гашишом сознание

обострило восприятие до предела. И какой-то невнятный звук пробудил

её из царства размытых ощущений. Сперва она не поняла, а

потом решила, что поняла. «Да, это был тот звук, когда мужчина

кончает, его ни с чем невозможно перепутать». Вряд ли у неё

был большой опыт по этой части, чтобы судить обо всех

мужчинах. Ей стало противно и горько. Она выгнала его. Из

коридора она снова услышала этот звук: «Он сделал это перед

зеркалом!». Её подозрения подтвердились на следующий день, когда

она получила смску: «Прости, ты очень красивая».

***

Я в очередной раз взялся доказать, что человек лжёт постоянно. И

получил весомую контратаку. Если разум и либидо постоянно врут

друг другу, и в этой двоякой ситуации ложью оказываются все

порождения, то, принимая во внимание, что ложь и правда

являются категориями разума, становится непонятно, что такое

вообще правда. А раз этот термин является неопределимым, то он

исключается из приближённого уравнения. Следовательно, при

отсутствии правды неясен сам факт существования лжи, т.е.

можно предположить, что и её нет. Отсюда следует, что

информационный обмен между суперэго и либидо не является ложью.

***

По возвращении домой я взглянул на табло старого телефона, которым

не пользуюсь. С неизвестного номера пришло новое сообщение:

«Прости, дружок, я вспылила. Давай не будем. Давай будем

просто играть». В свете того, что последние два вечера я провёл

с разными девушками, но в одном ключе, я был озадачен.

***

Насколько мне известно, в штатах нет понятия «академическое

музыкальное образование». У них есть школы рока, блюза, кантри,

диксиленда. А Россия гордится своим музыкальным образованием,

его всеобъемлищестотью и фундаментальностью. Тем не менее,

именно из штатов вышли Френк Заппа, Лидбелли, Оурнет Коулман и

Джон Колтрейн. Парадокс или намёк?

***

«Загляни в мои глаза – и ты увидишь другое небо», – пел Зак. Так пел

и я, провожая её до дома, пока софистская демагогия себя

исчерпала, и оставалось хоть какое-то время для

откровенности.»Мы так редко видимся, давай пообщаемся, хватит петь». А

потом и сама запела что-то с похожими словами, но на другой

мотив и не к месту. Я так люблю её голос.

***

Он проснулся от её возмущенного крика. Во сне он перевернулся на

живот, чтобы не свалиться с дивана, и задел её локтём. От этого

она и проснулась. А ещё во сне он стонал – ему снились

кошмары. Но она истолковала всё иначе. А он сразу же начал

извиняться, сам не зная за что. Он всегда перед ней извиняется.

***

«У академического музыкального образования есть один несомненный

минус – оно отучает людей слушать в песне слова», – «Давай не

будем развивать эту тему». Она всегда уходит в глухую

оборону, если теряет логическую нить. Я шёл домой, за спиной

металлически лязгнула захлопнувшаяся дверь, и звук исчез вместе с

полоской света. Я понял, что мне уже не избежать

притаившейся в морозилке бутылки палёной водки.

Перестук сердечек

 Здесь главное не ошибиться. Итак, подъезд блочно-кирпичного длинного восьмиэтажного дома сталинской, судя по всему, эпохи. В нём располагается мой первый детский сад с ярковыраженными тонами поздней перестройки. На лестнице волнуется слоистый посверкивающий полумрак, происходящий от выхолощенного свечения единственной издыхающей лампочки дневного света и закрытой наглухо лученепробиваемой двери во двор.

Широкие ступени с выступающей за блок бетонной соплёй-воротником. Как водится по бокам доживают в одиночестве бронзовые пазы для металлических палок, призванных удерживать на месте мифические ковры. Бетон затоптан и отполирован десятками детских и воспитательских ног до упадочной безликости, в сплошном слое застывшего цемента часто попадаются округлые белые по задумке камушки. Справа стальные покорёженные решётки, подпирающие гладкие деревянные перила, крашенные лишь морилкой.

Я стою внизу лестницы в дерматиновых растрескавшихся сапожках с искуственным мехом, в красной ватной куртке и шапке ушанке с оторвавшимся шнурком на правом ухе. Вверху лестницы стоит ОНА. Обворожительная, горячая, манящая, недоступная и непостижимая. Смуглая темноволосая и кареглазая девочка из старшей группы. На ней жёлтая куртка на синтипоне, красные джинсы и зелёные сапожки. Она смотрит на меня и насмешливо улыбается самой загадочной из всех улыбок. Она жует жвачку, и весь подъезд до пор проникнут одуряющим, от английского odour, запахом спелых сладких бананов. И я робко, заикаясь и краснея прошу её оставить мне немного пожевать, если она только сможет.

Мы с сестричкой сидим на диване. Диван старый, пузатый и пружинный, обтянутый выцветшей и протёртой голубой тканью, шершавой на ощупь. Перед нами круглый тёмный ореховый стол, накрытый кружевной белой скатертью, на нём стеклянный, гранёный как гранат, тоже пузатенький графин, в нём сладковатая кипячёная вода. И справа, и слева от дивана высятся стопки газет и журналов – комсомольская правда, известия, крокодил и перец. Обвязанные картонной верёвкой пыльные подшивки номеров с 50-х годов и до недавнего, преперестроечного прошлого.

Бабушка и дедушка куда-то ушли, и мы с ней тут одни. День жаркий, но на бабушкиных шести сотках всегда прохладно из-за вечной тени, низвергающейся с полувековых яблонь, груш и слив. Груша – дичок. На мне трикотажные шортики и маечка, на сестрёнке порезанные джинсы и голубой китайский балахон, золотистые волосы собраны в хвостик.

Она поднимает балахон, под которым неожиданное белое нежное ароматное тело и карминовым шёпотом говорит: "Смотри, какие они красивые. Если их потереть, они будут расти. Попробуй". И я пробую. Мне нравится, а они и вправду растут и становятся твёрже. У меня появляется странное тянущее и дразнящее ощущение между ног. "Слушай, а она у меня зудеть начала. Как-то неприятно это", – также шёпотом сообщаю я ей. "Ничего, я думаю, это пройдёт", – говорит она, – "Знаешь, я в кино видела, что тёти с дядями писю в писю суют. Но мы так не будем. Мне кажется, это больно". Я с ужасом представляю, как пытаюсь засунуть свою в точно такую же у сестры и бледнею: "Нет, не надо. Всё равно ничего не получится".

Взрослые ушли на кухню. Её родители и мои родители сидят на табуретках вокруг квадратного раскладного стола, пьют чёрный чай без сахара с шоколадным вафельным тортиком и разливают по выпуклым рюмашечкам карий коньяк. А нам на алюминиевом подносе с цветочной чеканкой в комнату отнесли импортное какао с коричневым зайцем на жёлтой пластмассовой банке и по кусочку невесомого птичьего молока.

У неё есть дэнди. С полчаса мы очень серьёзно пытаемся пройти принца поочереди. Я всё время сваливаюсь на острые серые шипы в ямах, она проигрывает в поединке на саблях загорелым усатым мужикам в чалме и шароварах. Какао успевает остыть и покрыться плотной липкой масляной плёнкой, которая наматывается на чернёные серебряные ложечки. Птичье молоко уплетается со счастливыми улыбками всухомятку, и мы начинаем беситься.

У неё светлые-светлые волосы и голубые здоровущие глаза, как у кошки. Мы только приехали с танцевального конкурса из Видного на Москвиче её папы, где заняли в изнурительной, особенно во время джайфа, борьбе второе место. Я в классических брюках с высоким поясом и белой рубашке, огромная медно-коричневая копна мелких кудрей надёжно зафиксирована лаком. На ней свободная серая мини-юбка и белая кружевная блузка с декольте.

Она заскакивает на упругий диван, хватает боковую подушку и, припрыгивая на одной тоненькой ножке, нетерпеливо машет мне рукой. Я с хохотом залетаю к ней, наверх, и тут происходит нечто – она локтём проворно выключает в комнате свет и валит меня на спину. Скользкие белые пуговки моей сорочки всё время выскальзывают из ёё острых пальчиков, и мне удаётся вырваться из-под девочки, которая заметно меня сильнее, рвануть дверь и вылететь в залитый пыльным жёлтым светом коридор. Она выходит вслед за мной, вся насквозь разобиженная, и явно ничего не понимает в произошедшем. Я, впрочем, тоже.

Демон

Два непохожих ритма. Чужие и свои шаги. Свои шаги среди чужих

узнаёшь наощупь. Что-то покалывает, когда узнаёшь снаружи. Когда

твой ритм попадает в резонанс к ритму иного человека. И вы

идёте, два таких разных кошака, но совершенно одинаково, и не

понимаете, что вдруг случилось, всё страньше и страньше.

Даже не заметив того, кто шагал в ногу, ты запомнишь это

ощущение. И вспомнишь гораздо позже, когда лавина твоих соратников

подхватит тебя и понесёт к Зимнему – в последний раз.

Задумавшись об этих ощущениях, понимаешь, зачем солдат учат

маршировать.

Я кладу ноги небрежно, как проволочная кукла в руках марионеточника.

Вихрастый – вторая кукла – подпрыгивает при каждом шаге. Он

резво машет руками, словно живущими в отдельном от ног

музыкальном размере. В третьем размере свингует его голова,

вертящаяся по сторонам. Квадрольно-триольный ритм. Я заложил

руки в карманы, сгорбился, изучаю горизонт. Чирк-чирк – и

свежий дымок заструился к Господу.

***

Излюбленное место на крыше – надстройка вентиляционной шахты. В

народе называется «яйцегрелкой». Эта замечательная штуковина

служит и столом, и скамейкой, и кроватью. «Карлсоны» уважают её

за сухость и теплоту в любое время года – с неё стекает

вода, на ней тает снег. Разумеется, при наличии должного роста

и определённой длины, её можно использовать и в качестве

любовного ложа, однако до траходрома она не дотягивает по

площади, хотя и превосходит диван по жёсткости.

Но нам нужнее стол, и мы выставляем на игровое поле авангард – белое

полусладкое. Бокалы прилагаются – Богемия. Табак делает

залп – два из трёх! Мышка элегантно достаёт слимы и эффектно

прикуривает. Вихрастый морщится, я выпускаю колечко. Оно

зависает над Мышкой нимбом, но заколотые над ушами волосы торчат

рожками.

***

Конструктор гостиничного комплекса разбросан в беспорядке. Этот

«лего» – явно некомплект. Мы не без труда находим пристанище

автобусов. Автобусы взяла в окружение толпа школьников,

увешанных ракетницами и гатлингами. При ближайшем рассмотрении

артиллерия оказывается поклажей. Молодняк в Москве транзитом –

перекусить по дороге в Германию. Полная параллель школяров

отправляется практиковать язык и обмениваться опытом с der

kinder’ами. По прошествии офигения Мышки от моей коварной

внешности, я беру её на абордаж. Точней сказать, на плечо. Она

визжит и машет ногами – ноги я направляю на Вихрастого, и он

ретируется. Шикарные ощущения.

***

На крыше нет углов, там есть края. Но укромный уголок можно найти и

там. Вихрастый нашёл:

– Серж, я хочу, чтобы она осталась в Москве. В Казани она сгниёт с

этими алкашами.

– Ну, так и поговори с ней, какие проблемы? Не надо меня втягивать.

– Серж, я не смогу. Это получится только у тебя. Ты же спец, Серж!

Пожалуйста, мне нужна твоя помощь.

– Чтобы ты потом опять ненавидел меня? Ты ведь прекрасно знаешь, что

у меня есть только одно оружие.

– Серж, я готов. Я выдержу, правда. Я не буду тебя ненавидеть.

– Не ври хоть себе! Я сделаю это ради нашей дружбы. Но этим мы её

разрушим. Ты сунул голову в петлю, мне осталось выбить

табуретку.

***

Вихрастый складывает журавлей из салфеток. Мышка, не отрываясь,

смотрит мне в глаза, пытается смеяться:

– Ты знаешь, со мной бывает. Когда я много выпью – становлюсь прозрачной.

– Тебя видно насквозь?

– Да, но не в переносном смысле. Посмотри на это фото.

Мышка протягивает мне любительский фотоснимок – ногти покрашены в

розовый, тонкие пальцы, маленькая кисть. На фото Мышь и стена.

Причём стену видно сквозь мышку.

– Покажи мне свою ладонь.

– Какую?

– Левую.

***

Ангел

Общеизвестно, что коктейли в баночках и бутылочках вообще жуткая

отрава. А эту штуку продают прямо в полуторалитровых бутылках из

некачественного ПВХ. Смотрел я передачу как-то, там

рассказывали, что какой-то из ПВХ выделяет токсины. Перепугался тогда

жутко, вообще перестал пластик использовать. Но природный

пофигизм взял своё. Видимо, из этого пластика и делают

бутылки для подобной отравы. Что до меня, то я предпочитаю «чёрный

русский». Там, по крайней мере, присутствует намёк на

коньяк. А в Африке, видимо, хотя нет, скорее в Гарлеме

популярностью пользуется «белый нигер». Интересно, могут ли негры

бледнеть? Судя по Майклу Джексону, всё-таки могут. Его, видно,

кто-то сильно напугал. А вот насчёт краснения нет никакой

уверенности. Кстати, согласно английской доктрине о раздельном

питании, закусывать чёрного русского лучше всего замёрзшим

афромосквичом. Эти двойные гражданства вообще забавная штука.

Ну, с африканцами всё понятно, кроме того, почему они

говорят на французском. Но ведь встречаются и совершенно

замечательные перлы. Шедевры русской демо-бюракротической мысли!

Армороссиянин! Грузомосквич! Первый, очевидно, как-то связан с

арматурой, второй же либо очень грузен, либо является

грузовой модификацией 41-го. Но это тем более странно, ведь

«москвичи» сняли с производства. О, Язык! А с австророссиянами

сплошная непонятка, буде они появятся. То ли из Австрии он, то

ли из Австралии. А вато-, вено-, япо-, кито-, иро– и

изороссияне? Их как понимать? Вот такими интересными, но абсолютно

бесполезными вещами заняты умы наших думцев по мнению

Матвеевой. И с ней сложно не согласиться. А между тем попадаются

на РЖД и нулевые вагоны. Но когда скажешь встречающему, что

едешь в нулевом вагоне, тебе в лучшем случае не поверят, а

могут и обвинить в изощрённом издевательстве. Да, но

позвольте, если рассматривать этимологию, то все мы подходим под

понятие «изороссияне». «Изос» – разный. А между тем так называют

только выходцев из Израиля. А все остальные, выходит,

одинаковые? Социализм? Опять? Это уже тянет на дискриминацию по

расовому признаку. Так, значится, приходим мы к Цикоридзе. А

прежде я успел объяснить Пчёловой, что она сегодня ночует

дома, на что она не преминула обидеться, как это у нас с ней

обычно бывает, и наговорить мне гадостей, нагло извратив мои

слова по непостижимым законам женской логики. Пока Пчёлова

жива и творит – не останутся без хлеба пародисты и бретёры

эпистолярного жанра. Кстати о бретёрах. Эту ёмкую формулировку

я почерпнул из письма г-на Небродова. Так оно называлось.

Только отправил он мне его e mail’ом, зараза, прекрасно зная,

что я люблю получать бумажные конверты. К слову о e mail’е.

Приставка «е» означает в современном языке принадлежность к

Интернету. И очень сочно звучит в компании брокеров

форекс-клуба тост: «Ну, за ебизнес!». А бизнес, по мнению Пелевина,

естественно сложился из трёх слов: «бить», «пиздец» и «без

нас», а точнее четырёх. Так вот, письмо повествовало о том,

как сам Небродов вызвал подпоручика Медведева на дуэль за

то, что тот нецензурно вёл себя в театре и, желая унизить его,

отстрелив погон, случайно уложил пулей в живот. Ганфайт

дело тонкое, особенно когда вместо шестизарядного, который лишь

на то, чтобы кинуть им в лоб, и годен, у тебя в руке Ле Паж

и ты не практикуешь интуитивное прицеливание. Кстати, один

исторический персонаж употребил детище майора Кольта по

назначению и убил врага нафиг. Но об это вам лучше почитать у

Олега Дивова в статье «На что годен шестизарядный». Так вот о

творчестве Пчёловой. Меня умиляет её пафосность и высокий

трагизм, причём настолько, что я жестоко порчу её стихи. К

примеру, однажды она написала:

Как же хочется, Боже,

Быть кому-нибудь нужной

В ответ на что получила:

Как же хочется, Боже,

Выпить водки сивушной.

Но вы не думайте, я и над собой стебусь регулярно. Вот сочинил

недавно на мотив последней песни:

Скушал женщину –

В зубе трещина.

Съел мышьяк –

Ништяк.

Ну и пришли мы, в конце концов, к Цикоридзе. Страшный он человек,

скажу я вам. Сразу вспомнилось, как он метнул нож в Фазанова.

Фазанов, правда, нож поймал, порезав пальцы. Цикоридзе

утверждает, что целился в руку, Фазанов божится, что нож летел

прямо в голову. Впрочем, он сам об это просил, а я этого не

видел. Эх, эпатаж дороже жизни. Нож был добротный, десантный.

Длинный, тяжёлый, острый, как бритва, с рукоятью, обмотанной

зелёной верёвкой. Я его сам метал в Лосиноостровском лесу

под Королёвом. С меткостью у меня не очень – практики мало.

Зато сила броска убойная. Нож тогда отхватил полствола и

улетел дальше. Ножи в моей жизни отдельная тема. Мало того, что

учился их метать в детстве и немало клинков испоганил. Мало

того, что у меня дома 4 походных ножа, причём один из них

«Muela», испанский. У меня ещё есть боевой турецкий кинжал и

китайская побрякушка. Самая моя главная история с ножами –

это как меня пытались зарезать. Работал я букинистом.

Диспозиция следующая: я сижу на складе, спина и локти упираются в

штабеля книг, под рёбрами прижат на вдохе столик, заваленный

книгами же, а сразу за столиком открытая дверь в торговый

зал. Подходит ко мне пьяный здоровенный мужик. Лыка не вяжет,

перегар такой, что хоть нос недельными носками затыкай. И

начинает мне что-то втирать. Я ни слова разобрать не могу.

Внимательно его выслушиваю и говорю: «Что вы этим хотели

сказать?». Вежливо так. Он тычет в меня и изрекает: «Ну, мля,

понял, нах». Уходит. Я думаю: «Сейчас вернётся, откинет полу

пиджака, достанет выкидуху и воткнёт мне в горло». И что вы

думаете происходит? Вот-вот. А дальше полный Джеки Чан в

условиях средней полосы. Я !одновременно! хватаю его кисть,

выворачиваю и отвожу в сторону, откидываю голову и встаю. Я встаю,

столик выдвигается, мужик, соответственно, наклоняется и

въезжает головой в книжный штабель. Не люблю с пьяными драться,

их не вырубишь – такая анестезия. В общем, бью ему три раза

ребром ладони в основание черепа. Ему хоть бы хны. Помогаю

ему распрямиться апперкотом, и тут до меня доходит, что

нож-то он и не выпустил. Добавляю ему в глаз. А он совершено

трезвым голосом говорит: «Всё, парень, извини, был неправ. Ты

меня сделал, ты крут, нож оставь себе». И самое смешное, что

когда нож летел в моё горло, единственной моей мыслью было:

«Ну так же невозможно работать!». Зато идеальными рабочими

условиями является кафе. Не для меня – букиниста, но для меня

– писателя. Например кафе «Проектъ» на Рубинштейна в

Питере, где для усталого странника всегда найдётся горячий

глинтвейн и пиво с корицей. Одно печалит: моё любимое «жаркое

по-негрски» сочли слишком простым блюдом и больше не подают. С

него как раз и началось наше знакомство около трёх лет назад,

хотя уже ближе к четырём. Мы пришли сюда с Вихрастым и

Муравьедом, сели за столик я взяли меню. Очаровательная

бессменная барменша тепло встретила трёх замёрзших мальчиков, и взяли

мы упомянутое жаркое, что-то ещё и абсент. Кстати, туалет с

приколом. Сразу после входа ступенька по колено, Не встав

на которую не закроешь дверь. А стать на ступень

проблематично, потому что прямо перед вами на ней стоит здоровенный

унитаз в духе Бубуты Боха, который не очень-то и обойдёшь. Воды

в кране мало и преимущественно холодная, но это плата за