Искусство обольщения

Однако интерес к органной музыке угас сразу, как только выяснилось, что билеты отнюдь не дешевы. Деньги, конечно, имелись, но Нина старалась экономить. На эту сумму лучше купить приличную помаду, она как раз присмотрела нужный оттенок. Решительно сделав выбор не в пользу Баха, девушка подумала, что чашка кофе уж точно ее не разорит, и расположилась за столиком уличного кафе под сводами небольшой галереи напротив Собора.

«Кофе так себе, я лучше варю», – думала она, – «а чашечка красивая… и хорошо, что я не иду на этот концерт, я же не одета. Хотя, кто меня там увидит? Да и одеваются тут все, кто во что горазд…»

– Нэушкодим вам (я вам не помешаю)? – к ее столику подошел молодой мужчина, – мужу се седноут (можно присесть)?

– Дикуи (спасибо), – гордо продемонстрировала Нина половину своего чешского словарного запаса, – кофе очень вкусный, – не обратила внимания, но вроде бы ее обслуживал другой официант.

– О! Ты русская, – засмеялся «официант», – можно? – и, не дожидаясь разрешения, уселся напротив, – Максим, – бесцеремонно протянул он руку.

Нина оставила руку без внимания – еще не хватало! – и послала ему холодный взгляд:

– Я тебя не приглашала.

– Так пригласи! – он жестом подозвал официанта, быстро сделал заказ, – скленице минералки, просим (стакан минералки, пожалуйста), – и продолжил с обезоруживающей улыбкой, – Ты мне понравилась, уж не сердись и не подумай ничего плохого! Чудесный вечер, прекрасное настроение, почему бы не познакомиться? Я не официант, – он снова рассмеялся.

– Извини, – надменно уронила Нина, – я просто не поняла, о чем ты говоришь, задумалась…

– Да пустяки! Бывает! – отмахнулся Максим, – знаешь, я тебя заприметил еще у входа в Собор. На концерт идешь?

– Нет.

– Зря, – уверенно сказал Максим, – Это стоит услышать. Может, передумаешь?

Нина пожала плечами. Не рассказывать же первому встречному о том, что жаль денег на билет, хотя засомневалась: так ли уж ей нужна эта помада? Максим был из тех людей, которые безо всяких усилий вызывают симпатию. Абсолютно не красавец, но уже на второй минуте разговора это перестаешь замечать.

– Ну…, – неопределенно протянула она, – … не знаю. Я…

– Пойдем, – не дослушал он, – я приглашаю.

Мужчина оставил деньги на столе, чтобы не дожидаться официанта, пока девушка не передумала. И, схватив ее за руку, решительно увлек за собой.

«Даже имени не спросил, – удивилась Нина, – на концерт пригласил, за кофе заплатил, как мило!»

Они протиснулись через толпу перед входом и пробрались внутрь. Нина заметила, что Максим перемигнулся с девушкой, продававшей билеты. Свободные места удалось найти не сразу, народу собралось уже прилично. Едва они устроились, концерт начался.

Максим оказался прав: это действительно было великолепно. Раствориться в чудесной музыке, наполнившей огромный собор, мешал только всепроникающий холод, немедленно забравшийся под легкое пальтишко. Впрочем, это дало возможность прижаться к теплому боку Максима. Вторую половину концерта Ниночка, махнув рукой на приличия, вообще провела в объятиях молодого человека – замерзла так, что зубы начали выбивать дробь, создавая диссонанс звучавшим аккордам.

Домой отправились пешком, погрузившись в сгустившиеся теплые сумерки.

– Нас пропустили без билетов, – затронула Ниночка волнующий ее вопрос, – почему? Откуда ты знаешь эту девицу?

– Это жена одного художника, он торгует на мосту.

– А с ним как познакомился?

И Максим рассказал, что благодаря другу, который живет здесь уже лет десять, он перезнакомился со многими местными художниками.

Когда-то они учились в знаменитой Строгановке. Потом их дороги разошлись: Макс остался в Москве, Артем, так звали приятеля, уехал в Прагу.

***

Последние годы учебы Макса и Артема пришлись на начало перестройки.

Независимая художественная сфера в России складывалась и самоорганизовывалась уже давно, и дело было не в оппозиции социалистическому строю. Это был, скорее, образ жизни, ведь чтобы пробиться к публике требовалось преодолевать цензорские препоны, что вызывало общее отвращение. До перестроечной вседозволенности андеграунд существовал как бы в подполье, поскольку дерзкие выплески самолегализации всегда заканчивалась репрессиями.

Макс и Артем мотались между Ленинградом и Москвой: были завсегдатаями квартирных «антивыставок», распространяли самиздатовские книги запрещенных писателей, участвовали в спорах о девальвации художественных стилей, в акциях, пародирующих серьезные правительственные инициативы. Дряхлеющий режим уже не обнажал клыки в злобном оскале и все реже размахивал карающим мечом над головами инакомыслящих. Под натиском вырвавшейся из подполья силы рухнули последние табу, ранее наглухо защищенные барьерами цензуры.

Это было прекрасное время! Вся страна находилась в ожидании перемен. Казалось, что вот сейчас в эпоху наступившей гласности все изменится, и жизнь заискрится радужными красками под звуки официально легализированного рока.

Ощущение праздника длилось ровно до того момента, когда эпоха развитого социализма вдруг по щучьему велению трансформировалась в дикий капитализм. Государственное финансирование сократилось, крамольные темы, ранее вызывавшие интерес, постепенно исчерпали себя, тотальный рост цен диктовал условия и заставлял выживать. Одним словом, пьянящее чувство свободы сменилось сначала недоумением, потом разочарованием, а потом и вовсе перешло в отчаяние.

Наступил кризис. Народу было не до искусства.

Как только появилась возможность, Артем уехал из страны. Прокормиться ремеслом художника стало невозможно. И если раньше легко удавалось найти шабашки, расписывая стены в школах, детских садах или, других подобных учреждениях, сейчас спрос на это иссяк. И даже на работе – он трудился в цеху, где изготовляли театральные декорации – он и его коллеги частенько сидели без дела, потому что театры, переведенные на самоокупаемость, задыхались и экономили каждую копейку. В прежние времена для нового спектакля отрисовывались эскизы, делались макеты, создавались оформительские элементы, расписывался задник. Это была захватывающая работа: вдохновение, споры, ночи без сна. Теперь же мало того, что денег на декорации не хватало и приходилось перекраивать и приспосабливать то, что имелось в наличии, но и премьер почти не случалось, интерес к театру медленно угасал.

Страсти, связанные с цензурой давно улеглись, твори, что хочешь, продавай, кому пожелаешь. Только вот продавать стало некому. Среди вчерашних соратников начался разброд и шатание: кто-то пытался держаться на плаву, штампуя низкопробный ширпотреб или откровенную похабель, кто-то забросил кисти и холсты и занялся коммерцией, кто-то спился, кто-то связался с криминалом, а кто-то подался, как тогда говорили, «за бугор».

Артем отправился в Прагу к бывшему однокашнику, родители которого уже много лет трудились на благо чешско-российской дружбы на улице Юлиуса Фучика в Москве (посольство ЧР). Прекрасно говорящий по-русски Матей, всегда был в доску своим парнем. И даже после окончания учебы остался не просто закадычным приятелем, с которым когда-то нарушали безобразия и пьянствовали водку, он был соратником и единомышленником, связанный яркими воспоминаниями времен их полуподпольных тусовок.

Матейка принял старого друга очень радушно, помог с жильем и документами, пристроил каким-то заштатным работником сцены в третьеразрядный театрик, отрекомендовав, впрочем, как талантливого русского художника.

И дела пошли! В театре Артем вскоре завоевал всеобщее уважение, не без помощи Матея появились знакомые, через которых удалось продавать работы. Правда, приходилось «гнать конъюнктуру»: малевать идиллические картинки Праги для туристов. Ему категорически не нравилось тиражировать одни и те же пейзажи, но на них имелся спрос. В надежде подняться над монотонным лязгом конвейерного процесса, он обратился к галереям, методично обошел все, найденные в справочнике. Наконец, у него приняли несколько холстов с милой абстрактной мазней. Потом он предложил вниманию публики нечто, в стиле «Иррациональность приводит к новому опыту». Продолжил в том же духе и через некоторое время вдруг стал очень востребован: появились частные заказы, а вокруг, как мошки у горящей лампы, вдруг закружились агенты, почуявшие поживу. Из ниоткуда возникли клиенты среди коллекционеров, консультируя их, Артем, шаг за шагом, приобрел славу специалиста экспертного уровня.

Из театра пришлось уйти, работа очень нравилась, но на нее просто не оставалось времени. Артем оборудовал мастерскую, и погрузился в творческий процесс.

Его заметили, о нем заговорили.

Несколько бессонных ночей прошли в радостно-лихорадочном возбуждении, после обрушившегося, как ком с горы, предложения Института изобразительных искусств Саарбрюкена прочесть несколько лекций о концептуальном искусстве. Пошарив глазами по карте, Артем обнаружил город, о котором никогда раньше слыхом не слыхивал, на границе Франции и Германии. Его удивлению не было предела, естественно, он согласился. И, хотя пришлось воспользоваться услугами переводчика, и это был первый опыт публичного выступления подобного рода, все прошло замечательно. Следующий раз так далеко ехать не пришлось: им заинтересовался Пльзеньский Западно-чешский институт. После столь удачного дебюта на новом поприще, пришла уверенность в собственных силах, и новые приглашения перестали быть поводом для бессонных ночей. А когда его отрекомендовали студентам Высшей школы прикладного искусства в Праге как представителя постмодернистского направления в живописи, стало окончательно понятно, что, как художник, он состоялся.

Артем даже начал подумывать о написании книги. Только никак не мог определиться с жанром: то ли это будет монография об искусстве предперестроечного периода, то ли мемуары о собственной жизни.

***

Максим не захотел уезжать, хотя разговоров на эту тему велось немало. В отличие от многих, у него все было в полном порядке, никаких финансовых затруднений он не испытывал.

Его отец, заслуженный художник СССР, действительный член Академии художеств и прочая прочая прочая, никогда бы не допустил, чтоб его сын в чем-то нуждался. На студенческие шалости Макса он смотрел сквозь пальцы, считая, что молодость для того и существует, чтобы бунтовать, и не раз вызволял смутьяна и его приятелей, если возникали осложнения.

Ему самому было что порассказать о беспокойной юности, которая пришлась на хрущевскую оттепель. Выставку в манеже, разгромленную советским лидером и бульдозерную акцию по уничтожению самовольной выставки современного искусства, а также последовавшие за этим четыре часа свободы в Измайловском парке, спешно организованные властями, спохватившимися, что собственными руками прославили на весь мир этих хулиганов, он прекрасно помнил. Очень повезло, что его, как многих участников, не выслали из страны и не засадили в кутузку. Поразмыслив, он решил, что переть на рожон и конфликтовать с системой – глупо, сложить голову в этой неравной борьбе совершенно не хотелось. Он переключился на господствующий соцреализм и даже сделал себе имя.

Самовыражению сына он не мешал, просто следил издали, чтоб того не шибко заносило. Да и времена теперь не те, что раньше. Ничего опасного.

Так что Макс жил себе в подаренной родителями квартире, с чудесным видом из окон на Чистые пруды, в полное свое удовольствие. Роскошные хоромы давно превратились в популярный в определенных кругах салон. Независимо от времени суток здесь толклась масса народу. Атмосфера была самая творческая: назначались встречи, проходили вечеринки, длящиеся иногда по нескольку дней, хранились готовые работы, мольберты, краски, кисти, холсты и прочий скарб членов клуба, не имевших места для хранения своих вещей, устраивались вернисажи, создавались шедевры, тут же ночевали многочисленные собратья по ремеслу, часто просто заглянувшие на огонек и постепенно прижившиеся. Правда, в последние годы, наплыв посетителей заметно сократился. Такое положение вещей совершенно не огорчало Макса, он вообще мало что принимал близко к сердцу. Также его не заботило, что уже давно ничего не подворачивалось в смысле работы. Тянуть лямку, и работать где-то официально, подобно Артему, он не хотел. Макс проповедовал религию под названием «разумный пофигизм», основным законом которой было: «не парься». Ему хотелось абсолютной свободы и полной независимости от навязываемых окружением обстоятельств. В разглагольствованиях на эти темы в основном и проходили, утратившие былой размах, тусовки.

Неизвестно, сколько бы еще продлилось переливание из пустого в порожнее, если бы

время Макса полностью не поглотило занятие, которое, как это часто бывает, организовалось совершенно случайно.

Однажды, ломая голову, что бы эдакое подарить родителям к очередной годовщине свадьбы, и не придумав ничего интересного, он написал великолепный семейный портрет, взяв за основу парадные императорские изображения. Мама в диадеме с огромными бриллиантами и бальном платье неимоверного фасона стоит, опираясь на руку отца, облаченного в мундир генералиссимуса с фантастическими орденами и парчовую чалму со страусиным плюмажем, у ног пристроился общий любимец сеттер Трюфель в золотом ошейнике с самоцветами. Портрет был выполнен с соблюдением всех канонов дворцовой живописи, но замышлялся как веселый сюрприз. Отец смеялся до слез и говорил, что больший кич и безвкусицу придумать сложно, но картину поместили на самое видное место. Гостей в родительском доме всегда было много, слухи о подарке разошлись весьма быстро. Многие нашли это занятным и захотели заиметь такой же семейный портрет: непременно в золоте, звездах, кистях, парче и бархате.

И все бы закончилось тем, что изобразив всех желающих, Макс просто забыл бы об этой затянувшейся шутке, но неожиданно им заинтересовались весьма состоятельные люди. Уж кому из нуворишей попалось на глаза творение Максима, и какое именно, он так и не узнал, но портреты вошли в моду. Кроме того, вчерашние советские люди вдруг повально увлеклись составлением своих генеалогических древес, почти всегда докапываясь до дворянских корней. Поэтому спрос на брильянтово-парадные портреты был очень высок. Требования клиентов отличались каноническим однообразием: интерьерчик в стиле «шоб я так жил», дорого-богато, чтоб и глазу приятно, и всем на зависть. Вздорные творческие вольности, в виде излишнего сходства с оригиналом, не приветствовались.

Максим не знал, радоваться или огорчаться. С одной стороны, заказы по-царски оплачивались, а с другой, он понимал, что деградирует: эта, с позволения сказать, живопись, не имела ничего общего с искусством.

Наконец, ему до чертиков надоел этот паноптикум. Чувствуя себя на грани нервного срыва, зашвырнул в рюкзак ключи, паспорт, кошелек и уехал в бывший Ленинград, который к тому времени уже стал Санкт-Петербургом. Там он провел месяц, запоем рисуя дома, прохожих, мосты, каналы, улицы, голубей, скульптуры и вообще все, что попадалось на глаза. О ночлеге Макс не волновался: в городе имелось достаточно гостеприимных квартир, подобных его собственной. Тут все так же собирались творческие люди разной степени успешности, но темы разговоров, обильно разбавленные возлияниями, сменились и теперь касались, в основном, денег. Он благоразумно не стал распространяться про свою эпопею с богатейскими портретами: никто бы не понял, зачем он бросил такой вполне, по теперешним непростым временам, достойный заработок. Хотя пару слов сказать все-таки пришлось, слухи в их среде распространялись быстро, и слава о золотоносной жиле уже докатилась до северной столицы, вызвав круги по воде в виде подражателей.

Слоняясь по городу с карандашом и блокнотом, Макс познакомился с молодыми людьми, именовавшими себя свободными путешественниками. Речь шла об автостопе. Его с радостью приняли в компанию, почуяв родственную душу. Обменялись контактами, Макс тут же предложил свою квартиру для «вписки».

Первым опытом свободного путешествия, стало возвращение из Петербурга в Москву.

Прошло несколько лет. Макс колесил по стране. Далеко не заезжал, но мечтал в будущем перемахнуть через Уральский хребет, охватить Сибирь, Дальний восток, Камчатку и Сахалин. Возможно, побывать в Японии, Индии, Китае. Столько интересного на Земле! Хочется все увидеть своими глазами. Он возвращался в Москву, отсыпался и принимался за работу, выплескивая на холст и бумагу накопившиеся впечатления.

Свои хоромы Макс отремонтировал и теперь сдавал: полученных денег хватало, чтобы снимать небольшую квартирку на окраине и без помех гастролировать. Хотя, заработать на ночлег и еду в его странствиях оказалось не таким уж сложным делом: почти везде получалось подработать, помочь по хозяйству и тому подобное. Кроме того, практически в каждом городе находились единомышленники, адреса которых передавались из рук в руки. Если уж совсем не удавалось устроиться или хотелось комфорта, то всегда можно было переночевать за деньги, хоть это и шло вразрез с философией вольного ветра.

Очередную вылазку Макс планировал тщательнее, чем раньше. Теперь его целью была Европа. Хотелось добраться до Португалии, посетив при этом столько стран, сколько получится. Ну, во всяком случае, до Праги он просто обязан доехать, давно пора увидеться с Артемом и Матеем. Подготовившись в лучших традициях академии вольных странствий, Максим отправился на запад.

Встретился с друзьями. Месяц, наполненный воспоминаниями о былых временах, разговорами о жизни и спорами о будущем, пролетел, как один день. В следующем году путь в Португалию повторно преградила Прага. В этот раз Макс проявил упорство и вырвался из ее объятий, но не добрался даже до Франции, задержавшись в Германии. Кощунственно проскакать галопом по Европам, не побродив вдоль остатков Берлинской стены, не увидев Сикстинскую мадонну, замок Нойшванштайн, Сан-Суси, Кельнский собор. Даже простое перечисление красот страны заняло бы много времени. Он хочет все увидеть, а не просто просвистеть мимо. В общем, Макс пришел к выводу, что не стоит пытаться объять необъятное, и решил в будущем полагаться не на планы, а на то как встанут звезды.

Желанная цель: знаменитый мыс Роко, самая западная точка Европы, так и оставалась непокоренной. Максим каждый год обязательно наведывался в Прагу, чтобы повидаться с друзьями и досыта набродиться улочками старого города. И совершенно не хотел уезжать отсюда. А, собственно, зачем? Он на то и вольный художник-путешественник, чтобы делать то, что нравится. А мыс никуда не денется.

***

Переплетенье сонных улиц, внезапно приводящих в сад,

Где удивлением твоим любуясь, на ветках яблоки висят.

Там прячется в плюще мадонна, а время – затевает игры.

От суеты уводят в небо соборов каменные иглы.

Как хорошо гулять по Праге, окутанной сгустившимися сумерками, под ее чернильным небом. Поздним вечером она особенно притягательна: мощеные улицы вьются запутанными переплетениями, манят под арки, выводят на маленькие площади и вновь увлекают в лабиринт галерей и переходов. Свет уличных фонарей мягко обволакивает вековые стены, растворяет тени и спорит с разноглазыми недремлющими светофорами, которые бесцеремонно выхватывают из темноты спящие здания.

Старый город не хочет отпускать: «Как можно спать в такую ночь?»

Ниночка с Максом очень нескоро добрались до ее дома. Вышли из Собора, пересекли Малостранскую площадь, прогулялись по Карлову мосту, углубились в лабиринт узких улиц, ведущих к Старомесской площади, полюбовались Орлоем и Костелом Марие-над-Тынем, миновали Пороховую башню и выбрались на площадь Республики. Отсюда уже можно было ехать на трамвае или метро, но, не сговариваясь, отправились пешком. Бродяга Максим частенько проводил ночи, разгуливая по пустым улицам. Ему казалось, что он говорит с этим городом на его языке, а тот поверяет ему свои секреты, делает намеки, дает советы и подсказывает умные мысли. После ночных прогулок Макс чувствовал необыкновенное вдохновение и мог потом несколько дней не выпускать из рук краски. Вот и сейчас он, не умолкая, рассказывал новой знакомой о своей собственной Праге, которая завладела его душой, и которой он был безоглядно покорен.

Паутиной узких улиц вас заманивает Прага,

И следами, что остались от имперского размаха.

Ах, обломки средьвековья, готика соборов вечных,

Страсти Гете, проза Кафки – берегись турист беспечный.

Европейский мох скрывает смесь славянства и иврита,

Войны Гуса, шепот стали пеной времени укрыты.

Этот город – мир абсента, преломленья безупречность.

Берегись турист беспечный, Прага – это бесконечность.

Он сделал эффектную паузу, чтобы девушка во всей полноте прочувствовала глубину этих строк. На ее губах блуждала улыбка…

– Расскажи, что-нибудь о себе, – наконец сказала она.

Макс не без труда оторвался от любимой темы, но снова увлекся, переключившись на рассказ о своих странствиях.

– Так кем же ты работаешь? – напрямик спросила Нина, отчаявшись получить хоть какой-то намек для решения этого ребуса, – что у тебя за профессия?

Услышав, что он вольный путешественник и свободный художник, удивилась про себя: «Несерьезно. Как этим можно заработать? Одними впечатлениями же сыт не будешь».

– А ты чем занимаешься? Как оказалась здесь? – в свою очередь поинтересовался Макс.

Нина, довольная, что тоже, наконец, может что-то рассказать, поведала свою историю. Впрочем, весьма уклончиво и без драматических подробностей. Без них, к сожалению, получилось как-то пресно и до банальности просто: жила у моря, вышла замуж, брак распался, вернулась домой, приехала сюда. Сейчас думает о собственном деле, но еще не уверенна, чем именно стоит заняться.

За разговором незаметно подошли к дому. У входа под арку Нина остановилась:

– Ну… вот мы и пришли. Спасибо, что проводил.

Он улыбнулся:

– Тебе спасибо за чудесный вечер.

«И что, все что ли? – запаниковала Нина, улыбаясь, однако, самой очаровательной улыбкой, – почему он не просит номер телефона?»

О телефоне они вспомнили позже, а сейчас искусительница-луна, кокетливо прикрываясь облачной мантильей, нежно шептала: «Ах, какая ночь! Посмотрите, на небе звезды целуются. Зачем тратить время на пустые разговоры?»

И Нина, и Максим были с ней абсолютно согласны.

Ночь была такой чарующе-волшебной, что бесспорный постулат: «приличные девочки не целуются на первом свидании» мог только насмешить.

***

Проснувшись, Нина первым делом потянулась к телефону. Она была уверенна, что ее ожидает милое послание от Макса, что-то вроде: «если бы я был рядом, мой поцелуй разбудил бы тебя, открывай глазки, пора вставать!», ну или какая-нибудь трогательная чушь в этом же духе. Но ничего подобного не обнаружилось.

Больше удивившись, чем огорчившись, Нина принялась перебирать в памяти вчерашний вечер. Воспоминания были очень приятными.

«А он ничего», – наконец решила она и сладко потянулась.

Щелкнул замок входной двери, в комнату влетела Ирина:

– О! Проснулась, спящая красавица!

Оказалось, у подруги сегодня выходной, она уже успела сбегать в магазин, а вообще намерена весь день провести дома.

– И я тоже, – Нина зевнула, – никуда не иду.

Она ждала, что Максим с минуты на минуту выдернет ее из сладкой дремы телефонным звонком, назначит встречу и направит мысли по привычному руслу: что надеть, как накраситься.

Узнав о новом знакомом, Ирина потребовала подробностей, и этой темы хватило надолго.

Весь день, капля за каплей, беспокойство нарастало: Макс так и не позвонил. В следующие два дня история повторилась. О том, чтобы сделать это самой, даже речи быть не могло. Настроение, последовательно пройдя несколько стадий, трансформировалось из радостного предвкушения в глубокое уныние, удивив этим саму Нину.

Она никогда не расстраивалась из-за молодых людей.

Влюбилась что ли? Только этого не хватало!

На четвертый день, устав от переживаний, девушка твердо пообещала себе, что с Максом, если он, наконец, соизволит позвонить, она ни за что не станет разговаривать, просто даст отбой и все.

Разумеется, он тут же объявился.

«Ладно, уж, послушаем, что скажет в свое оправдание».

Не обратив ни малейшего внимания на «А, это ты?», произнесенное самым равнодушным тоном, Максим пригласил ее на Выставиште (выставочный комплекс Прага-Голешовице).

– Не могу, – услышал он в ответ, – у меня другие планы.

– Какая жалость! – искренне расстроился Максим, – сегодня последнее представление поющих фонтанов, потом они закроются на зиму. Ты уже видела их?

– Нет, – так же без эмоций сказала Нина.

– Нет? – удивился он, – Тогда ты просто обязана все отменить ради них.