Хорошо, когда ты солнце

– Как оказалось, да. На Смоленщине.

– А это где?

«Чему вас в школе учат?» – хмыкнула про себя Евгения Васильевна.

– Это далеко, очень далеко.

– Вам, наверное, хотелось побывать у него? – в голосе девочки звучало искренне сочувствие и какая-то недетская проницательность.

– Вот и поеду. Затем гости ко мне и приходили.

– Как же вы поедете, вы же еле вниз, на улицу, спускаетесь? – выдала Вика. И тут же смутилась. – Ой, извините. Я не про то, что вы старая, то есть…

Она окончательно запуталась и умолкла. Евгения Васильевна улыбнулась, глядя на её растерянное лицо.

– Так то вниз. Не так важно. А как не поехать к тому, которого ждала столько лет?

– А все говорят, что в таком возрасте серьёзно любить нельзя. – Вика поморщилась, явно цитируя кого-то из взрослых. И с уважением глянула на Евгению Васильевну. – А вы вон как. Круто.

– Круто, – покорно согласилась та, вставая. Ноги совсем замёрзли, колени ломило. Пора было возвращаться домой. – Только мы другие были, деточка. И жизнь другая. Каждый день, как последний. Нужно было успеть и пожить, и полюбить, и умереть за Родину. Вот и торопились.

Не прощаясь, она ещё раз улыбнулась задумчиво глядящей на неё Вике и медленно зашагала к подъезду.

Одну её, конечно, никто не отпустил. Если от присутствия родственников удалось отказаться, то уже общавшаяся с Евгенией Васильевной женщина-поисковик настояла на том, чтобы ехать с ней. Ох, так и не запомнилось её имя. Неудобно-то как.

Поезд стучал колёсами день за днём. Мимо окон проносился немалый кусок России. Евгения Васильевна подолгу смотрела в окно, видя внутренним взором, как шагают по этим полям и перелескам солдаты, как катятся по этим рельсам теплушки с людьми. Так же по этим дорогам, может, шёл, а, может, ехал Саша. А спустя годы едет она. Догоняет и никак не догонит.

Через два дня была Москва. На вокзале их встретила Мария Викторовна, просто Маша, как она тут же назвалась. После секундной паузы обняла Евгению Васильевну, заглянула в глаза.

– Хорошо, что мы встретились, – сказала она. – И хорошо, что дядя нашёлся. Лучше знать, где его могила, чем не знать вообще ничего.

Нельзя было не согласиться.

Дальнейший путь проделали на машине. Машин муж, грузный одышливый мужчина лет шестидесяти пяти, вел её аккуратно, выбирая дорогу поровнее. А Евгению Васильевну всё больше охватывало нетерпение. То знакомое, но давно забытое, с которым она ждала каждого Сашиного письма, с которым жила первые два года войны. Вот-вот, ну вот-вот же. Напишет, позвонит, приедет. Войдёт в дом, обнимет и всё, больше ничего не будет важно. Она вглядывалась в серое небо за окном и ждала, вот-вот, ещё пара десятков километров, и они наконец встретятся. И не станет войны, смерти, прожитых лет и пролитых слёз. Ничего не станет. И всё будет хорошо.

Большая гранитная плита появилась внезапно. Машина свернула с главной дороги, съехала вниз и мягко затормозила.

– Приехали, – сказала Маша. Её голос звучал неуверенно и как-то испуганно, как у маленькой девочки. Она, словно ожидая разрешения, покосилась на Евгению Васильевну. А та сидела и молча смотрела на серый камень плиты. И не было никаких сил шевельнуться. Сердце вновь привычно зашлось леденящей болью, застучало, заколотилось, грозясь выпрыгнуть наружу. Ноги не желали слушаться. Но неизвестная сила, словно магнитом тянула вперёд, туда, к большой братской могиле. Глаза, давно потерявшие зоркость, вдруг стали лучше молодых, взгляд приобрел остроту. И увидел надпись на плите. Пятая сверху строчка. Ровные буквы. Почти такие же, какими он писал письма домой. Никодимов Александр Николаевич, 1924 – 1943. Спина выпрямилась сама собой, Евгения Васильевна выдохнула замёрзший в лёгких воздух. Снова вдохнула, взялась за ручку. Вышла из машины, медленно, неслышно ступая по холодной мокрой опавшей листве, подошла к могиле. Медленно опустилась на колени, положила сухие ладони на ледяной камень и тихо сказала:

– Здравствуй. Вот я и пришла.

За её спиной негромко и надрывно, в тон свисту ветра в ветвях, плакала Маша.

Свинцовые тучи ползли по горизонту. Время утекало сквозь пальцы. Сколько они там стояли – час, два, день? После целой жизни уже не важно. Никто не сказал больше ни слова. И только, когда стало медленно темнеть, Маша, стоявшая и глядевшая с каким-то непонятным выражением на памятник, заговорила.

Евгения Васильевна понимала, та сейчас просто не знает, что именно должна испытывать. Там, под слоем земли вроде и не чужой человек, родной дядька, да вот только не видела она его ни разу, знала со слов отца, никогда не заглядывала в глаза. Имя, память, гордость и преклонение. А для Евгении сейчас не было этих двух метров вниз. Было родное лицо, любимые глаза, живой Саша. Перед внутренним взором вспыхнула картинка. Вокзал, толчея плачущих, смеющихся, кричащих людей. Запах топлива и пота. Поезд, уходящий на фронт. И он, её жених, топчущийся в толпе таких же, молодых, бравадно-радостных и немножко растерянных новобранцев. Он серьёзно хмурит брови, слушая пожилого сержанта, что-то упорно втолковывающего молодняку. Кивает, как все, неловко одёргивает новенькую шинель. В голубых глазах страх. Вот возьмут сейчас, в последний момент и раскроют обман, узнают, что приписал он себе лишний год. И отправят с позором домой, к матери. Он не замечает, что такая же глубоко запрятанная паника проступает и на лицах его товарищей. Не он один такой. Не первый и не последний за предстоящие военные годы.

Женя стоит там, куда отогнали всех провожающих. Плакать нет сил, так тяжело на душе. Да и нельзя. Нельзя, чтобы Саша видел сейчас её слёзы. Потом, дома, в подушку, закусив ладонь, и бесконечно повторяя себе – всё будет хорошо, всё будет хорошо. Но только не сейчас. Она держит за руку мать Саши, которая рыдает, не скрываясь. Ничего, ей можно, она мать. Пусть плачет за двоих. А она, Женя, будет сильной. Это сейчас самое нужное.

Саша вдруг дёргает отвлёкшегося на что-то сержанта за рукав и быстро начинает говорить. На его лице почти умоляющее выражение. Пожилой дядька кидает взгляд в сторону провожающих, вздыхает и неохотно кивает. И Саша срывается с места. Бежит, расталкивая людей, перепрыгивая через чемоданы. Всем всё равно, на него даже не смотрят. У всех тут своё горе.

Он добегает до Жени и останавливается, тяжело дыша. Взгляд шальной, отчаянный. Резко, сильно обнимает мать, целует в щёку. Потом поворачивается к Жене и хватает её за руку. В этом жесте нет нежности, нет любви. Он словно душой, обнажённой, дрожащей, ранимой, обнимает её ладонь. Взгляд глаза в глаза, требовательный и какой-то беззащитный.

– Дождёшься? – спрашивает он на выдохе. Не в силах справиться с голосом, Женя просто кивает. Саша наклоняется и целует и её в щёку. Неловко, впервые. В первый и последний раз. А спустя мгновение отпускает её холодные пальцы и бежит обратно, туда, где уже недовольно притопывает кирзовым сапогом старый сержант.

– Евгения Васильевна, – вырывает её из воспоминаний голос Маши. Та зябко кутается в шаль поверх плаща. Осенний ветер неласков.

– Евгения Васильевна, – повторяет она задумчиво. – Я всё спросить хотела. А как же вас нашли? Ведь вы должны были фамилию поменять, на мужа, например.

Евгения поправила воротник старого пальто и грустно улыбнулась.

– А я не была замужем, милая.

В ответ на недоумённый взгляд Маши пожала плечами и пояснила, как маленькой:

– Я ведь обещала дождаться Сашеньку. Вот, ждала, каждый день.

Потом наклонилась и, коснувшись рукой в старческих морщинах памятника, сказала тихо, уже тому, чье имя было выбито на плите.

– И дождалась. Вот и слава богу.

Теперь она знала, зачем просыпалась каждое утро, зачем поднималась через боль и непроходящую уже усталость, зачем год за годом несла на плечах тяжесть прожитых лет. Нельзя было уйти, не выполнив самого важного обещания в её жизни. А ещё она знала, что сегодня ночью ей опять приснится знакомый сон. Холм, серое небо и бой внизу. Только теперь она не будет стоять и вздрагивать от каждого удара снаряда. Она раскинет руки и побежит вниз с холма, туда, где среди других, таких же молодых, бесстрашных и самоотверженных, защищает свою страну её Саша. Больше не будет страшно, ведь она точно знает – враг отступит. Отступит, никуда не денется. А она наконец добежит и заглянет в родные голубые глаза. И хмурое небо над головой больше не будет чужим. Разве может быть чужим небо, под которым ты нашла своего любимого?

Постскриптум. История основана на реальных событиях. Девятнадцатилетнего бойца, родом из Челябинска, нашли в 2017 году на Смоленщине. При помощи тех же поисковых отрядов была отыскана и его невеста, прождавшая своего жениха всю жизнь, и так и не создавшая семью. Женщине на тот момент было уже 93 года. Имена и жизненные обстоятельства героев изменены. Изменены и способы розыска родных погибшего солдата. Почти вся история является авторским вымыслом. Оставлено неизменным самое главное.

Хватай, пока не ушёл

– И вот представляешь, стоит он передо мной, руки в боки, пузо навыкат, из ноздрей дым, изо рта зубочистка, и аж трясётся весь. Ты, говорит, не баба, а недоразумение. Ты, говорит, ни готовить, ни постирать, ни убрать, ничего не можешь. Это я-то, представляешь? Я с пяти лет на кухне. У меня мама поваром в административной столовой работала, меня научила всему. И зачем, я спрашиваю? Чтоб таких вот козлов на свою голову откармливать?

Люська закатила глаза и в сердцах хлопнула стопкой чистых листов по стойке.

Алёна промолчала. За последнюю неделю, показавшуюся ей бесконечной, она уже не раз слышала подобные тирады. Люська негодовала. Люська возмущалась. Люська страдала, рьяно нянча поруганное чувство собственного достоинства. Люська развелась с мужем.

За окнами салона красоты вместе с голубями по стоянке для машин гуляло лето. Шелестело зелёной листвой одиноких городских деревьев, трогало тёплыми пальцами лица прохожих. Шуршало лапами солнечных зайчиков по капотам машин. Хотелось туда, к нему, на волю. Алёна наблюдала, как мерно взмахивая метлой, убирает парковку дворник дядя Витя, и чувствовала, как ощутимо давит на неё толстое оконное стекло. Что-то с дядей Витей было не так, что-то казалось странным, цепляло сознание, но, измочаленное скукой и жарой, оно напрочь отказывалось работать. Алёна вздохнула и отвернулась.

– Шагай, говорю, к маме, если я не устраиваю, – продолжала делиться переполняющим её негодованием Люська. – Ишь, нашёлся эстет. Курица ему видите ли, пересоленная, а носки не постиранные.

Она прервалась, доцокала каблучками до кулера в углу и налила воды.

– А зачем ты вообще за него замуж выходила? – спросила Алёна вяло. – Любила сильно?

– Я? – Люська чуть не подавилась, закашлялась и вытаращила глаза. – Любила? Детка, если жизнь мерять любовью, то после двадцати пяти закончишься как женщина. Я выбирала, примеривалась, присматривалась. Думала, сделаю хорошую партию. А он взял и обломал всё. Ну не козёл?

– Риторический вопрос, – Алёна пожала плечами. Мужа Люськи она не видела ни разу и определить его принадлежность к какому-либо биологическому виду не взялась бы.

– Я ж его здесь и отхватила, – сказала Люська. – Вот точно так же сидела на ресепшене, клиентам улыбалась, а тут он. Весь из себя приодетый, при машине. Ну, думаю, хватай, пока не ушёл. А он вон как. Даже работу не разрешил бросить. Нечего, говорит, дома на диване бока отращивать. Это мне-то. Разве мне грозит? Разве ж я хоть в каком-то месте толстая?

Алёна окинула взглядом высокую тощую жгуче-брюнетистую Люську и покачала головой.

– Нет. У тебя прекрасная фигура.

– Вот и я о том же! – Люська торжествующе вскинула руку. – Он ещё пожалеет. Обо всём пожалеет.

Дядя Витя за окном перестал мучить метлу и зашагал к чёрному ходу салона. Его спина в потёртой футболке была привычно согнута.

«Сколько ему лет?» – промелькнуло в голове у Алёны. «Тридцать, сорок, пятьдесят?»

По его вечно склонённой голове с седыми висками было не понять. А бомжеватая одежда и непроходящий запах перегара напрочь отбивали желание разбираться.

– Ты бы тоже не терялась, – выдернула Алёну из размышлений Люська. Важно постучала кровавым маникюром по стойке ресепшена. – Тут такие экземпляры иногда попадаются – просто отпад.

– Как у тебя? – не удержалась Алёна. Пронзительный голос Люськи вкручивался в отупевший мозг. До конца рабочего дня было ещё четыре часа, а уже хотелось бросить всё и сбежать из этого стеклянно-пластикового ада.

Люська критически оглядела тощенькую маленькую фигурку Алёны, длинные пепельные волосы, завязанные в хвостик, серую маечку и жалобно просвечивающие голубыми венками птичьи запястья с бисерными браслетами. Потом вынесла вердикт.

– Не. Так, как у меня не получится. Тебя в порядок бы привести – вот тогда… Ничего, я, когда сюда работать пришла, тоже абы как выглядела. Потом ничего, примарафетилась. Салон красоты как-никак. Вон, к Катьке сходила за маникюрчиком, к Олечке за причёской.

Её глаза вдруг вспыхнули предвкушающим азартным блеском.

– А давай-ка мы и тебя приведем в порядок. Поговорю с девчонками и завтра из тебя конфетку сделаем. А то что, в самом деле, администратор в салоне и в таком виде.

Алёна работала администратором вторую неделю. И уже искренне ненавидела и работу, и бело-фиолетовую стойку с телефоном, и неработающий кондиционер, и незатыкаемую Люську. А та уже загорелась. Попранная мужем-козлом женская гордость требовала восстановления. Люське хотелось доказать себе и всему миру заодно, что она самая добрая, самая щедрая, самая замечательная, а вот он, мерзавец, ещё пожалеет. Молчаливая Алёна была прекрасным объектом для самоутверждения.

Дядя Витя вынес из дверей чёрного хода какую-то коробку и поставил на асфальт. Затем выпрямился и почесал затылок. Тоскливый бездумный взгляд Алёны зацепился за его лицо, и она вдруг поняла, что в нём не так. Он был выбрит. И, кажется, трезв.

Вязкую одурь пустого холла разодрал резкий телефонный звонок.

– Салон красоты «Афродита», администратор Людмила, здравствуйте, – пропела Люська в трубку приторным голоском. Затем её глаза округлились, она судорожно схватила блокнотик с расписанием клиентов и затараторила:

– О, конечно, разумеется. Нет-нет, мы найдем место, не волнуйтесь. Ничего страшного. Когда вы сказали, через десять минут? Мы ждём, да-да, будем счастливы видеть. До свидания.

Она бросила трубку на стойку и повернулась к Алёне.

– Ты не представляешь, кто сейчас к нам приедет, – выдохнула она восторженно. – Это сам Грачёв!

– Кто? – не поняла Алёна. Мысли, прерванные звонком, перепутались, смешав в кучу Люську, жару, бритого и трезвого дядю Витю.

– Сам Грачёв, – повторила Люська. – Киноактёр, солист, известный сердцеед. Представляешь, у него что-то там случилось с личным парикмахером, а ему срочно нужна прическа, вот он и позвонил. Ой, мать!

На последнем слове она взвизгнула и подпрыгнула. Алёна тоже подскочила.

– Он же через десять минут будет здесь, а у нас у Олечки запись. Звони скорей клиентам, переноси их куда-нибудь.

Она рванула в парикмахерский зал, где немедленно поднялся галдёж и суета, потом на кухню, заказать кофе важному гостю, потом ещё куда-то. Алёна послушно обзванивала клиентов, уговаривала, извинялась, обещала, предлагала. А в голове крутилась почему-то не отстающая мысль – с какой радости дядя Витя сегодня побритый?

– Тьфу, – ругнулась она сама на себя, заметив через стекло, как на стоянку въезжает снежно-белая Ауди. – Нашла о чём думать.

Люська впорхнула за стойку, нацепила на лицо самую радостную улыбку из всех возможных и прошептала, не разжимая губ:

– Вот мужик так мужик. Самое то. И холостой. Не тушуйся, хватай, пока не ушёл.

Киноактёр был хорош. Нет, не так. Он был изумительно хорош. Небрежная вальяжность походки, томный взгляд из-под длинных ресниц, чёткий подбородок. И сногсшибательная аура обаяния. Люська нервно дёрнулась, откашлялась и внезапно охрипшим голосом пригласила его пройти к мастеру.

– Кофе? – спросила она. Киноактер и солист вздёрнул бровь.

– А у вас есть приличный кофе?

– О, конечно, – Люська метнула взгляд на Алёну. – Сейчас наша администратор…

Киноактёр не дослушал. Отмахнулся, брезгливо сощурился.

– Несите. Куда пройти?

– Пожалуйста.

Он шагнул в распахнутую дверь зала, где царила сейчас выжидающая восхищённая тишина. Три девушки в форменных халатиках уставились на Грачёва. Он остановился.

– Я что, буду стричься, а на меня тут глазеть будут? – раздражённо уточнил он. Голос у него был красивый, бархатный и низкий. От такого мурашки по коже и сердце в пятки.

– Нет-нет, – засуетилась Люська. – Девочки, на выход! Не мешайте работе. Знакомьтесь, ваш мастер, Ольга.

Киноактёр, не глядя, кивнул, сел в кресло перед порозовевшей от смущения Олечкой, и бросил:

– Дверь закройте. И где там ваш кофе?

– Разумеется, одну минуту, – Люська торопливо прикрыла дверь и по-змеиному зашипела на Алёну:

– Чего ты встала? Скорей давай. Видишь, какой капризный клиент.

– Противный он, – сказала Алёна.

– Ой, что б ты понимала! – фыркнула Люська. – С такой внешностью и деньгами он нам тут может хоть ковровую дорожку требовать. Нет, ну какой мужик. Всё, иди за кофе. Смотри, понесёшь ему, не забудь улыбаться. И вообще, преподнеси себя, глазками поиграй, повздыхай, ещё как-нибудь. Сокровище же. Хватай, пока не ушёл.

Спорить не хотелось. Ничего не хотелось. Алёна ушла на кухню и включила кофемашину. Та заурчала, зарычала, зафыркала. Алёна погладила её по тёплому пластиковому боку. Кажется, это самое полезное существо во всём этом салоне.

Кофе пах приятно. Алёна налила его в стеклянную чашечку, положила на поднос салфетку и блюдечко с печеньем. Вздохнула, выпрямила спину и отправилась в парикмахерский зал.

Дверь открыла бесшумно. Здесь было прохладней, не то, что на ресепшене. В воздухе висел запах шампуня и лака. И ощутимое кожей напряжение. Алёна застыла с подносом у дверей.

– Это что такое? – прошипел киноактёр и солист, глядя на Олечку. Та, багровая от смущения и растерянности, открывала и закрывала беззвучно рот.

– Это что такое, я вас спрашиваю? – шипение перешло в рычащий визг. Все бархатные нотки исчезли, как и не было.

– Я всё делала, как вы показали, – пролепетала Олечка, тыкая пальцем в фотографию Грачёва, прислонённую к зеркалу. – Посмотрите, вот.

– Девушка, вы что, умственно отсталая? – рявкнул киноактёр. – Где должна прядь лежать? Не видно, что ли? Так очки наденьте, если зрение плохое.

– Но ведь…

– Вы ещё спорить будете? – взорвался киноактер. – Вы ничтожество, какая-то парикмахерша, испортившая мне дорогущую прическу. Вы неудачница и провинциалка с кривыми руками. Вы…

Олечка покорно стояла перед разошедшимся красавцем. На глазах у неё показались слёзы. Она молчала и кусала губы.

– Что случилось? – в зал вбежала встревоженная Люська, окинула взором представшую картину и кинулась к киноактёру:

– Простите, пожалуйста, мы сейчас всё исправим!

– Что вы исправите?! – орал тот. – Набрали недоучек и радуются. Я ваш салон закрою, я ему такую рекламу сделаю – никто сюда больше ни ногой.

– Пожалуйста, успокойтесь, – ворковала побледневшая Люська, пытаясь вывести киноактера из парикмахерского зала. – Конечно же, мы всё компенсируем. Не надо так волноваться, прошу вас.

В дверях, чуть не сбив с ног Алёну, актёр затормозил, обернулся и ткнул пальцем в Олечку:

– А эту уволить. Иначе…

– Конечно-конечно, – Люська придержала ему дверь, кинув страшный взгляд на Олечку. – Разумеется, завтра же.

Створки за ними сомкнулись. Олечка села в кресло и беззвучно заплакала, вытирая лицо пухлыми маленькими ручками. Алёна поставила уже никому не нужный поднос на первую попавшуюся поверхность и подошла к ней. Олечка подняла мокрые несчастные глаза:

– Я ведь всё правильно сделала, – пробормотала она. – Точно как на фотке. Там же просто всё. Чего он завёлся?

– По морде б ему дать, по красивой, – сказала Алёна.

В зал тяжело вошла Люська. Шикнула на кого-то любопытного, пытавшегося прорваться следом, плотно прикрыла дверь и плюхнулась в ближайшее кресло.

– Вот урод, – прокомментировала она со вздохом. – Еле уломала, чтоб шум не поднимал. Орал, что в суд подаст на салон.

Олечка разрыдалась ещё горше. Люська кинула на неё хмурый взгляд и сообщила:

– Да не вой ты, не уволим. Где хозяйка себе мастера искать будет? У тебя же запись на две недели вперёд. Ну, оштрафует, поорёт. Не ты первая, не ты последняя. И он не последний такой.

– Я же всё правильно делала, – всхлипнула Олечка. – Всё-всё, как на его фотке.

Люська помолчала. Алену вдруг невыносимо замутило. Казалось, терпкий запах косметики, переполняющий салон, серыми щупальцами пробирается в горло, перекрывая доступ воздуху.

– Я пойду, подышу, – буркнула она, стремительно вылетая в дверь.

Чёрный ход был ближе. Да и шанс столкнуться с кем-то казался меньше. Алёна обессилено села на ступеньки, чувствуя, как приятно холодит ветерок горячие щёки. Пусть тёплый, зато живой, движется. Дышит

– Ты чего это сидишь? – раздалось у неё над головой. – Плохо, что ли?

Она подняла голову. Над ней стоял дядя Витя и щурился от яркого солнца.

– Дядь Вить, – спросила она вместо ответа, – А ты чего сегодня при параде?

На нём была чистая футболка и постиранные штаны. И, действительно, не пахло привычным перегаром.

– Меня сегодня жена ждет, – важно сообщил дядя Витя, садясь рядом на ступеньку.

– А, – сказала Алёна. И подумала – как всё просто.

– Вот сейчас доубираюсь здесь, да и поеду, – продолжил дворник, рассматривая что-то вдали, за стоянкой.

– Так рабочий день ещё не кончился, – пробормотала Алёна. – Отпросились, что ли?

– Отпросился. А то не успеть, ехать-то далеко.

По небу плыли крошечные прозрачные облака. Таяли, как мороженое, в глухой яркой синеве, рождались снова, торопились, играя друг с другом в пятнашки и зависали на одном месте. Алёна смотрела в небо пустым взглядом. Возвращаться в салон смертельно не хотелось.

– А почему далеко ехать? – вдруг спросила она у дяди Вити. Мысль о том, что снова что-то кажется неправильным чуть взбодрила и отвлекла. – Вы же на соседней улице живёте.

– Я да, – согласился дворник. – А жена за городом. На кладбище. Пятнадцать лет уж как. И я к ней езжу туда.

– Часто? – тихо спросила Алёна. Это почему-то показалось важным.

– Да, каждую неделю, – сказал дядя Витя. – У меня ж никого, кроме неё, нет. Люблю я её, старуху мою. Вот и езжу.

– Вы о ней, как о живой, – сказала Алёна.

– Эх, милая, – вздохнул дядя Витя, поднимаясь. – Когда любишь, оно уже без разницы – живой, мёртвый. Всё одно рядом да вместе. Ну, пойду я, мне ещё дела делать надо.

Он зашагал куда-то к дороге, а Алёна всё смотрела и смотрела в обтянутую потрёпанной футболкой спину. Потом подняла глаза. С крыши соседнего дома стремительно взмыл вверх голубь, серой тенью запутался в солнечных лучах и пропал, потонув в бездонной синеве.

– Хватай, пока не ушел, – вспомнилось Алёне. Она вздохнула и опустила глаза. Дяди Вити уже нигде не было видно.

Ожидание чуда

Саша проснулась от непривычного ощущения. Что-то было не так. Она, не открывая глаз, потянула носом воздух. Да нет, ничем не пахнет. Прислушалась. Из квартиры соседей доносилась музыка, впрочем, едва различимая. Кажется, там жил музыкант. Под окном гудели машины. Ничего необычного. Но ощущение неправильности не исчезало, обнимало за плечи, стягивало одеяло, торопя вставать. Саша послушно выбралась из тёплого плена кровати, пробежалась босиком до кухни и забралась с ногами на стул. Дотянулась через стол до кофеварки, заставив её зафыркать, и задумалась. Странное чувство маленьким ёжиком ворочалось в душе, будоража и покалывая прохладными иголочками. Саше вдруг показалось, что ей десять лет и завтра Новый год, с подарками, ёлкой, счастливым смехом и песенками вроде «В лесу родилась ёлочка…». Она даже головой тряхнула, избавляясь от наваждения. Ну какой Новый год, до него ещё два месяца. И ей уже не десять, а немножко больше. Раза так в два с половиной. Тряхнула и тут же замерла от мелькнувшей догадки. Она поняла, что за странное ощущение преследует её всё утро. Ожидание чуда.