Город

Дарья Велижанина

Город

…заботы века сего… заглушают слово…

Евангелие от Марка

На улице шел дождь. По улицам шел дождь. Точнее, он шел, как придется: и по улицам, и по деревьям, обдавая стекла домов и стуча в основательно и боязливо закрытые двери. Его серый плащ задевал за большое и высокое небо, а это значит, что и дождь был большим, и солнце морщилось, заслоненное.

Откровенно говоря, еще длились солнечные часы. Их должно было быть очень много, потому что ночь была белой.

Солнце смотрело на часы и считало шаги дождя. А дождь не спешил и шел как будто в глубоком раздумье по площадям, по мостам, вступая в реки и беря во влажные руки ветви деревьев.

А потом дождь вдруг остановился. Просто застыл на месте. О чем-то подумал. И остался в лужах. Ветер неторопливо снимал его плащ с потолка неба. Солнце брезгливо всматривалось, ожидая. Оглянувшись на покидаемый город, солнце увидело, как с остатков плаща падают капли, и – радугу…

1

Вдоль дорог от метро протянулись до войны построенные дома с высокими арками и оградами, много превосходящими человеческий рост, с балконами и колоннами, тяжело вознесенными на массивные стены. Всюду в сооружения добавлен серый оттенок, вмешанный в основную желтоватую краску.

В глубинах улиц дворы: дома мелкого кирпича с высокими липами и кустарником. За дворами, удаляясь в узкие переулки, по тяжелому запаху и уродливости сооружений определяешь близость заводов – Кировского и «Северной верфи».

В просторной комнате канцелярии у стола, где однажды начинаю работать, распахнуто высокое, почти до самого потолка, окно. Рамы его пострадали от влажности и долгого времени, с трудом приходится открывать их каждое утро и захлопывать по вечерам. Краска потрескалась, светлая поверхность покрылась пылью – руки пачкаются, когда я дотрагиваюсь до окна.

Комната выглядывает во двор с кленами и шумом машин. Весь проем окна закрывает ржавая и темная решетка. Как усмешка, форма ее представляет солнце с расходящимися лучами. Держусь за прутья и пытаюсь увидеть нечто большее, чем привычный пейзаж, но мое окно не дает мне такой возможности.

Вспоминаю виденный сегодня завод: бледное замеревшее утро, горячий утомительный запах асфальта, густо налепленная зелень аккуратно покрашенных тополей – окаменевших на фоне светлого неба и шершавости стен.

Во всем наведен порядок, лицам придана серьезность, а зданиям – насыщенность тона и определенность отношений и контуров. Тревога от неясности будущего промыта свежестью летнего дня, и лишь деревья и небо постоянно надежны в прошлом и настоящем. Самое первое в новом месте – поворот головы к окну. Взгляд сливается с кленами, их несомненно ты включаешь в свои союзники и дружишь с ними; небо же никогда не выглядит пошлым.

Представляется, что в руках у меня видеокамера. Оглядев серые стены арки, она упирается в черные перекладины ворот, и, после тени на улице, стоит немного прищурить глаза – в синеву брызжет вечернее солнце и набегает зелень травы и деревьев.

У обочины нежно-голубым блеснули новые «Жигули». Возле метро торгуют черешней и абрикосами. Женщина прогуливает собаку и вытирает ей зад подорожником. Мамаша окликает дочку моим именем…

2

Этой весной в темноте проспекта у Аничковых коней освещенные здания на другой стороне я вдруг увидела воплотившимися однажды идеями некогда живших людей (страдавших или восторженных): ошеломляющими проектами, предметами размышлений, причиной горечи или триумфа; но для меня в этот вечер они – только препятствия, много раз задававшие мой маршрут и образующие мой горизонт. О них думали, их оставили здесь на века. Город блеснул передо мной в ночи жесткой конструкцией, устаревшей, консервативной системой, – непоправимостью, данностью, – и я внезапно пугаюсь возможности быть здесь рожденной – созданной городом…

Упорно и медленно, требованиями и подробностями город поворачивает на себя, свое насущное (но – не мое), заставляет вдруг быть им занятой, тогда как в свободе я – только стояла бы и смотрела и много бы для себя (и себя также) в этом нашла – и многое отдала бы в ответ.

Вещественностью отвлекает, мелочами. Препятствия называем – заботой.

В камне улиц влияние. Дома под настольной лампой пишу, и внутри он же: легкий, пройденный, утомивший, оставленный.

Вспомнила Блока. И страшно его – здесь – представить: улицы, молодость, смех навстречу – и отсутствие смысла в глазах.

3

На юго-западе «зеленый район» – собрание грубых невзрачных многоэтажных домов и высоких старых деревьев: запыленных, с обломанными ветвями, вытянувшихся в тени лип и вязов. Замусоренная дорога между домами – неровный асфальт, в ямках и выбоинах которого после дождя остается вода, а сам он покрывается слоем намокшей земли и пыли.

У края улицы начинается лесопарк, и мокрая густая трава, избегнувшая камня, вырывается беспорядочно из-под ног, торчит упрямо и спутанно, как шевелюра проснувшегося человека. Ногам удобней и мягче шагать по песчаной тропинке. Взгляд пробегает каменную старинную дачу, заросшие неглубокие пруды, яблони, лиственницы, низкие кусты и овражки. Все это городское: растрепанное и случайное.

Созрели семена подорожника. С шершавого стебля ссыпаются мелкие семечки в треугольниках-колпачках.

Поднимаешься, и утомленные после рабочего дня глаза устремляются в небо. Заслоненное облаками, даже и так оно высоко и изменчиво: узоры мороза, густой желтый пар над кастрюлькой, упавший в чистую воду пух с тополей. Замечаешь, насколько ближе тебе вещественная повседневность, нежели небо, если его ты с ними сравниваешь, а не иначе. Небо единственное, чем мы еще обладаем, поскольку сами не там. Самолетик выглядит игрушечным и несерьезным, возможно долго провожать его взглядом: представлять расстояния и видеть возможность полета – путешествия, долгого удаления…

4

Помню ведь: В начале было Слово. И что Слово было у Бога. И Слово было Бог. Понимать ли это буквально? «Священный трепет» – явление безусловно реальное в темные ночные часы, когда свет лампы выделяет на столе страницы книги: Рильке, Цветаева, Пастернак.

На бессловесные твари не возлагают ответственности, ибо не ведают, что творят. Слово есть мысль, осмысление, и – вслед за этим – мужество понятое принять. Легкомыслие – неглубина, недалекость, а значит, слабость.

Вдруг начинают тревожить деревья в окне. Я говорю себе: клен. Зеленая черепица. Что еще? Молодость дерева и безусловность его нахождения здесь. Нет, не так… Деревья живут, живые и… неподсудные.

Это к собакам мы уже начинаем цепляться: «Плохая! Так делать нельзя!» Или: «Хороший пес!» А, впрочем, мы остаемся одни и отвечаем.

Собственно, что в нас такого…

5

…Печатаю под диктовку длинный текст в примитивном тяжелом стиле, спешу, задыхаюсь от чуждости темы и фраз, в голове в то же время возмущенные слабые мысли-протесты – им приходится прорываться с трудом сквозь навязываемые слова, а я же сама их глушу, утишаю, чтобы не сбиться, при этом злюсь. Неясные недодуманности едва маячат во внутреннем монологе – теперь бы их не забыть, а точнее: понять, что это промелькнуло живое в тяжелеющей голове.

Постоянное чье-то присутствие – самое худшее: болтовня, препирательства или еще больший шум, от которого избавление невозможно, ибо это и есть собственно жизнь здесь: взаимодействие и столкновения с посетителями и сотрудниками, людьми знакомыми и впервые увиденными, каждодневная вовлеченность в чужие заботы – тех, кто беседует рядом, спорит в соседней комнате, общается по телефону.

Мысли словно тонкие нитки в неряшливом грубом плетении жизни, в которое вглядываюсь с напряжением (слишком многое отвлекает), – в опасливом предвкушении их тяну, боясь торопливостью потерять едва найденное.

Куски украденной жизни – сбор ярких, но все же осколков. Песок, взятый пока без умения строить. Едва размятая глина, незавершенность.

6

На подоконнике желтая лапа. Кленовые листья нам дружественны, особенно в сентябре. Зеленую безличность травы они одушевляют теплым цветом своих раскрытых ладоней. Их запах, в отличие от летней цветочной самозабвенности, – запах подошедшей к холоду жизни: в нем напряженная сила предсмертного существования, особая ясная и трезвая радость. В осени видение и чистота, ей присуща холодная страстность – страстность духа.

Страсть – напряжение жизни и сжатость, цельность и собранность, жесткость выбора – да.

Страсть – когда осыпается лишнее, сущность освобождается от случайности.

Страсть – сосредоточенность и поглощенность, в страсти желание жить – отважность.

Долгий осенний дождик окончательно отгородил город от лета. Клены от воды потемнели. Люди осторожно переступают лужи. В освещенных комнатах зимние настроения, и дружественнее становится чашка чаю.

Выключаю компьютер. Выхожу в прохладность и вольность вечера.

7

Безветрие позволяет увидеть необыкновенный октябрь: желтые груды листьев полностью сохранены на деревьях. Вечером в глубине бульвара легкий туман, и я стараюсь пройти по аллее, чтобы заметить, как удачно размытая даль окружена четкими пятнами ближних веток.

Постоянно чувствую себя беспомощной в слове и никак не доберусь до глубин: почему беспомощность именно этого рода угнетает больнее всего? «Беспомощность» не вполне отражает вопрос. Слово же «неуверенность» включает в себя, к сожалению, «не», а мне хотелось бы отразить не отсутствие, а именно постоянную живость во мне – чего? – ощущения малости (Роберт Вальзер?), или, скорее, – ощущения смутности в смысле неточности (снова «не!»).

А за окном скамейка представляет картины: сегодня там три старушки с тремя собаками. Одна совсем забавная бабушка – болтает короткими ногами. Старый терьерчик дрожит от холода или же нетерпения – хозяйка взяла его на поводок. На скамейке между старушками расползлась «мопсина» (породы не знаю). Третья, лохматая, чешется и вдруг тоже вспрыгивает на скамейку, бабульки смеются, а я улыбаюсь слабо: мне ясно, о чем они говорят, известен их повод общения.

Художественная определенность: три фигуры, связанные тремя зверьми…

Сажусь писать, чтобы добраться до сути. В данный момент я села писать для того, чтобы понять, зачем я сажусь писать, когда желаю в чем-нибудь разобраться… Пытаюсь словами материализовать мысль, сделать ее зримой-наглядной, чтобы затем на образ ее словесный взглянуть – похоже? Неуверенность в собственной памяти и «невырубимость» написанного дают мне ощущение желаемого (пусть обманчивого и временного) спокойствия.

Так выходит, что слово вначале – пойманная реальность (тень реальности? след? отпечаток?). Реальность, сумевшая жить иначе (мы помогли). А дальше – проверка читателем (сотворцом?): не на точность, может быть, – на конструктивность (на способность-возможность теперь показывать и представлять – воссоздавать – впечатляющий мир).

8

Вышла вчера вечером из подъезда и удивилась: в сорок минут землю закрыла снежная крошка. Пылью снег осел на деревьях, на кустарнике паутиной. В ветвях скрывают надутые желтые брюшки фонари-паучки.

А сегодня день с утра легкий и солнечный, первое зимнее воскресенье: мороз и сразу же много снега. Снег вчера падал с дождем на еще теплую землю – сегодня неровный и плотный лед.

В пути фотографирую Измайловский собор: грубая синева куполов смягчается снегом, он тает на солнце.

Проваливается в снег и небо светло-голубой Никольский собор: яркие с острыми краями купола – забыла о хрупкости.

Часовня Свято-Исидоровской церкви: главки светло-зеленые – вверх. Оранжевая в солнце синагога: на решетке черные скрещения звезды. Чужая красота или она – одна?..

Жизнь есть все-таки чувство, а не предметы. Попробовать его обрести? За поступками ближних разглядеть страх вещественного. Выйти из общего города.

Живу в своем слове: мыслю, этим и существую. Все другое навязано, и неожиданно задевает неясное: вечность. Пережидание и тоска должны быть конечны, поскольку считают минуты, но только в вечности – восхищение и любовь.

Обширным холодным полем сделались вечером небеса. Ветви деревьев протянуты к ледяному пламени полной луны. Снег сухой под ногами чуть прикрывает лед. Над головой снежные полосы – жуткое морозное пространство. Фонари – теплые огненные шары, – и окна домов как сердца, противящиеся одиночеству…

9

Днем туман гулял между деревьями, цветом напоминая дым. Снега выпало много, он приник к земле. А местами остался на ветках деревьев.

Часам к пяти в окнах остаются обычно два цвета – голубой для снега и темно-синий для домов и деревьев. И эти небесные пятна на стенах к вечеру приковывают внимание, отвлекают, уводят. Улица делается желанной и праздничной – окна напротив как сияющие глаза. За порогом огромные расстояния, ветер без пределе и остановки. Голова погружается в теплое: темный воздух и яркие фонари. Все существо становится глазами, но язык нем, сталкивается с неназванными цветами, на фоне которых тонкой картиной – повисшие нитки березовых веток, волшебная сочетаемость темных зданий и фонарей.

Жалоба или молитва. Или же гимн – в лучшие времена свободы. Причем все – естественно, из глубины, от сути, в радости или ярости, и непременно с трудом – потому что и в тебе самом сопротивление, которым негодуешь. А если говорят о том, чтобы сесть и сделать (рисовать, писать), то что за результат считают: дерево, бумагу – но не душу, а она и вынуждена подчиняться часам и людям в мире – слабым людям, произволу их непостоянств, капризов, лености и невежества. А ты желаешь целого себя отдать – в красоте! – и рассыпаешься, теряешься, забываешь…

10

На синих густых небесах, над раскрашенными теплом домами, где люди, вернувшись с работы, готовятся к ужину, луна в облачном круге вдруг показалась мне глубоким саднящим порезом и напомнила о забытой тоске: насколько в юности больно и полно ощущала ее в себе, и как все раздробленно, мелко и пошло сегодня. Равнодушно смотрю, как красивы черные ветки на синем.

В холодном воздухе из далеких дворов ясно доносятся звуки шагов. Лед и мерзлость январской земли едва засыпаны свежим снегом. Каблуки скользят. В раздражении думаю о краткости отдыха и утреннем пробуждении. Круг, еще один круг, итого пять полных в неделю. Песок, месиво или крошка – моя сегодняшняя душа, и всякое человеческое присутствие в дне как случайность и необязательность, так же обрывочно и тревожно, столь же резко и раняще, столь же мешает…

Думала о единичности таких явлений, как Достоевский и Гоголь. (Классическое, образцовое, то есть – мастерское. Впрочем, больше, огромнее – исключительное.) И вдруг мысль: классика не исчерпана.

11

Воскресный путь за городом год назад. Вдоль рыжих шпал и рельсов шагаю пешком, и по бокам сухие травы (бывает, что и в рост), большое небо (в ширину!) и тишина, душе привольно: в размахе рук – до горизонта, вверх – до неба и ласточек.

Пытаюсь вспомнить внутреннее-бывшее – то есть себя-большую.

Пыль, мягкость и бархатное крылышко, оторваны края – так грубо, как своей волей для живого и не представишь: раненого мотылька несоизмеримой силы ветер распластывает по земле. Тот этим побежден, а я взята другим: теплой нежностью цвета.

И далее – через часы, происшествия – к вечеру, в чужом доме, среди занятий, вдруг неожиданным словом: Андерсен. Тихие сказки его и эта вот бабочка: искусство не отвечает и не защищается. Оно только есть. («Да», «жизнь», «любовь» – вот синонимы, существования, и, кроме них, вместе с ними, обязательно и непременно – боль. Две полярности, полные до краев. Не гасящие одна другую – никогда.)

12

В теплом квадрате двора тишина с воробьями и солнцем. Сижу на скамейке, ожидая часа экскурсии, когда девочка ровным голосом скажет о том, что прожил в доме четыре месяца, привезен под вечер, – и вот посетители, сводки, угольная надпись, – и дальше о смерти, последних часах, так что сделается тяжело – до страдания, до болезни: от уюта и тишины, детских портретов, большого письменного стола (листы и книги в работе), от возможностей, силы, словно он умер при нас, и случившееся невероятно. Слабые и растерянные (не дотянуться!) стоим у предсмертной маски. Потеряли. Оборачиваясь, уже не находим: был – и не видели, жил – а мы опоздали.

13

Поэта узнаешь не чтобы знать, но чтобы говорить с ним – жить. Тянуться, выходить из мира – в разговор. В общение с большим.

Предмет искусства – созданное – есть душа. Восторг наш и благоговение – от этого: когда отыскиваем в человеке, в ближнем, красоту, громадность сверх предела и без меры – и этим покоряемся, и этим захвачены.

Здесь будет смысл поэта – быть большим. Все – это Пушкин: потому что все мы в нем.

14

Снег ночью таял и такими быстрыми темпами, что утром не веришь этому – обширные лужи приписываешь дождю. Поверхности уравнялись: слой льда покрывается ровным слоем воды. В природу добавились блики и рябь. Но все цвета остаются оттенками серого и ему близких по чувству – до влажности стен, до черноты деревьев, до темной зелени мокрого мха на коре. Небо спустилось к домам, все слепилось в один мутный ком и усложняет движение.

Быстрым шагом иду по улицам: весенний вечер, ветер, и шапку приходится то и дело подтягивать на уши – холодно. Глаз охватывает дома, изучает и приноравливается к тяжеловесности окружения – балконы, выступы, массивные наличники окон наваливаются одновременно разнообразием и повтором, при вглядывании голову загромождают детали: карнизы, маски, различно оформленные ряды этажей; все утомляет сложностью, чувства подчинены каменной плотности стен.

Громадой из-за угла в сумерки выдвигается Исаакий, коричнево-красным освещены «Астория» и «Англетер», а темные воды близкой Невы вдруг вступают в улицы древностью, допетровским существованием, чернотой глубины. Подсвечен огнями мост, желтые, белые огоньки сброшены в реку. Льдины расколоты и сдвинуты к берегам.

Теплой веселостью всплывает забытая нежность к городу и отражается блеском в улыбающихся глазах…

2002-2021