Недо

– Тонко уела.

– Чего?

– Про правила напомнила.

– Я не нарочно. Выпьем еще?

Выпили.

Грошев спросил мягко, с почтением к чужим страданиям:

– А потом все-таки согнали тебя с квартиры?

– Само собой. У тети Кати жила в подвале. Подвал хороший, дядя Витя его для мастерской сделал. Сухой, чистый, только без света, без окон. А потом я с молодым человеком жила полгода, он квартиру снимал. Потом расстались с ним, а обратно к тете Кате нельзя было, она сказала, что дядя Витя там все время работает.

– Или не захотела, чтобы ты там жила.

– Может быть. А что хорошего, если чужой человек под тобой живет? Я ей даже не родственница. Пошла на молочный комбинат работать, там общежитие обещали, но мест не было, сняла комнату у бабушки, не выдержала, через два месяца съехала.

– Вредная бабушка?

– Да не то чтобы… Условие было – я сама питаюсь, отдельно, а ее продуктов не трогаю. Съехала на этом. Суп сварит и в кастрюльке внутри черточку сделает, чтобы я не отлила. Или начинает холодильник проверять, вынимает все и осматривает, на ладошке взвешивает, а сама на меня смотрит. Любому надоест. И я ушла, и… Ну и все в этом духе.

– Я смотрю, у тебя уже много чего было, – сказал Грошев. – А я думал, совсем зеленая, тебе сколько – восемнадцать, девятнадцать?

– Двадцать два уже. Но паспорт всегда спрашивают, когда сигареты покупаю. Я в мать, она долго молодой казалась. Но не очень красивая была, как и я тоже. А с тридцати вдруг повело – была тощая, стала стройная, а подруги многие растолстели. И лицо получшело. После тридцати меня родила, другие от родов хуже становятся, а она совсем зацвела. С тридцати до сорока у нее прямо звездная жизнь была. И с работой все в порядке, и с мужчинами, квартиру купила…

– А отец? Отец был какой-то?

– Какой-то был. Женатый, двое детей. Правда, семью бросил потом.

– Ушел к твоей маме?

– Нет, к другой женщине. Я его видела всего раза два. Поговорили немного: как дела, как что. Я его отцом даже не почувствовала, чужой мужик совсем. Смешно.

– И не помогал, никаких алиментов?

– Откуда? Две семьи, у него и на себя-то не хватало.

Юна взяла сигарету, встала.

– Кури здесь, – разрешил Грошев. – Я тоже, потом проветрим.

Он налил еще по одной, чтобы закурить было приятней.

Достал вторую бутылку:

– Не против?

– Все равно не спим.

Выпили, закурили, посидели молча.

Грошева наконец немного отпустило.

Хватит себя грызть, думал он. Ты приютил несчастную девушку, и это хорошо весьма. Девушка размякла душой, и это тоже хорошо.

Она – типичная жертва. По всему видно. Свои беды принимает как должное. И это не стоицизм, не мужество, это спасительная эмоциональная тупость. Что всему их поколению свойственно.

– Да, – сказал он, – непростая жизнь у тебя была, Юнона!

Он выговорил ее имя с лукавой улыбкой. Будто шутливо уличил.

Юна отреагировала равнодушно:

– Мать так назвала, но мне полное имя не нравится.

– Она «Юнону и Авось» любила? В Москву ездила смотреть, или к вам приезжали?

– Кто?

– Спектакль.

– А, ну да, какой-то театр что-то такое играл, мне говорили. Нет, просто древняя богиня такая была, матери это имя всегда нравилось. А я, когда полностью называю, все почему-то считают, что это имя ненастоящее или что я проститутка.

– Логично. Проститутки любят необычные имена брать.

– А ты откуда знаешь?

– Профессия такая. Пишу книги, должен многое знать о жизни.

– Серьезно? И в магазинах продают? И в интернете ты есть? А как твоя фамилия? Извини, – спохватилась Юна и объяснила: – Мне только твое имя-отчество сказали.

– Грошев моя фамилия, но в магазинах не продают. Я еще своих книг не издал. Не спешу.

– А живешь на что?

– Перевожу книги с разных языков.

– Тоже интересно, – милосердно сказала Юна.

– Очень, – усмехнулся Грошев. И сменил неприятную тему. – Ты уж прости, но мы ведь откровенно обо всем: тебе самой в проститутках не пришлось побывать?

– Не взяли. Одна подруга привела меня к их главному…

– К сутенеру?

– Командиром они его называли. Привела к командиру, тот раздел, посмотрел, говорит: нет, костей много, а секса нет. В салон и на выезд в городе не годишься, могу на дорогу поставить. Это значит – для дальнобойщиков, для шоферов… – начала объяснять Юна.

– Я знаю. Думал, таких уже нет. Плечевыми их называют.

– Пользовался?

– Юна, я, если ты заметила, живу на свете довольно давно. И много о чем знаю, даже если не пользовался.

– На самом деле всякие есть. Я отказалась. Не настолько здоровая, чтобы по ночам мерзнуть, ждать кого-то, а потом ехать неизвестно с кем или прямо в кабине…

– Только это остановило? Не морально-нравственные принципы?

– И принципы тоже, я не блядь по характеру и к сексу отношусь спокойно. Тоже в мать, она рассказывала, что к тридцати только… Ну, как сказать…

– Вошла во вкус?

– Типа того.

Грошев хмыкнул со сведущим видом:

– Видишь ли, Юна, это зависит от того, какие попадаются мужчины. Ибо мужчины наши, отечественные, в этих вопросах очень ленивы и нелюбознательны. Они думают о себе, не понимая элементарной вещи: чем больше женщине ты дашь, тем больше от нее получишь. И это целая наука.

Юна вдруг засмеялась. И смеялась все громче. Хохотала уже.

– Что? – спросил Грошев.

Юна продолжала хохотать. Не могла успокоиться, хлопала ладонями по столу, сгибалась, чуть не стукаясь лбом, вытирала слезы.

– Водички? Или еще водки? – спросил Грошев.

– Воды, да…

Грошев подал ей воды в стакане, она выпила, постучала ладошкой по груди.

– В чем причина смеха? – поинтересовался Грошев.

– Да так, бывает. Я смешливая.

– И все-таки?

– Обидишься.

– Это невозможно. Я никогда ни на кого не обижаюсь. Ну?

– Да в поезде, когда ехала, ко мне подсел один… В возрасте уже, за пятьдесят, наверно.

– Как я?

– Ну да. А у меня настроение никакое, а он… Типа, чё как, чё куда, чё такая красивая, а невеселая? Я вежливо молчу, старость уважаю, сразу по морде не бью, а он все доебывается, а сам мне руку на коленку. Я ему: дедушка, а не охуел ли ты? Сел быстро от меня подальше, пока я проводнице не сказала! Он перебздел сразу же: тихо, тихо, какая нервная девочка, я, блядь, из лучших побуждений!

– Я похож на дедушку, который с тобой заигрывал?

– Не похож, я просто вспомнила и рассмеялась, как эта, а я, когда смеяться начинаю, не могу остановиться. Нервы типа.

А ведь девушка не ошиблась, появились в голосе Грошева если не заигрывающие, то кокетливые нотки, – он сейчас вспомнил, как говорил о науке любить женщин, и услышал памятью, с какой потешной игривостью это звучало.

– Рад, что у тебя развито чувство юмора, – сказал он.

– Проехали, давай зальем.

Она подставила стопку.

Грошев налил ей и себе.

Выпили.

Юна стала опять равнодушной. Устала после смеха. Смех ведь для любого живого существа, в том числе млекопитающих, – дело неестественное, его освоил человек, пойдя против природы, смех требует слишком много усилий и отдыха после этих усилий.

Грошев чувствовал, что ему хочется поразить эту простушку. Показать ей, что нет ничего очевидного и то, что ей почудилось заигрыванием, имеет в подтексте нечто более сложное.

– А ведь ты права, – сказал он. – Легкое заигрывание было, но почему? Потому что, во-первых, я джентльмен, а джентльмены знают, что любой девушке и женщине приятно, когда к ней проявляют внимание.

– Даже без спроса?

– А как понять, понравишься ты или нет? Приходится пробовать.

– Ой, да ладно! Я в два с лишним раза моложе, а он старый и урод – чего тут понимать? Постой, ты, значит, тоже пробуешь?

– Дослушай и поймешь. В жизни каждого человека есть события, которые накладывают отпечаток – навсегда. Влияют на его поведение. Создают стереотипы. И у меня такое событие было; если хочешь, расскажу.

– Ладно.

И Грошев рассказал этой едва знакомой девочке главную историю своей жизни, которая повлияла на все дальнейшее.

В двенадцать лет я влюбился в одноклассницу Таню, рассказывал Грошев с лирической усмешкой. Четыре года любил ее тайно и молча, а в десятом классе признался. Оказалось, что я ей тоже нравлюсь. Мы сидели за одной партой, все вокруг видели и знали, что мы дружим, но думали, что дружба только школьная, как часто бывает. Мы не гуляли по улицам, не ходили вместе в кино, не присоединялись к компаниям одноклассников.

Я приходил к ней домой, рассказывал Грошев, Таня часто была одна, потому что мать ее работала в театре костюмером и была вечерами занята, отчим из семьи ушел, а младшая маленькая сестра Тани спала или молча играла, спокойная была девочка. И мы с Таней любили друг друга. Это было пять лет сумасшедшего счастья – четыре года любви на расстоянии и год любви воплотившейся. Почти год.

Весной оказалось, что Таня встречается с другим, рассказывал Грошев со спокойной горечью давно все простившего человека. Я узнал это и хотел повеситься. Вернее, удушиться посредством длинного резинового медицинского бинта, который недавно купил в аптеке для тренировки мышц рук. Почти получилось, я потерял сознание, упал, больно ударился головой и от этого очнулся, успел размотать с шеи бинт. Но любить Таню продолжал.

Мы закончили школу, рассказывал Грошев завершающим голосом, она почти сразу же вышла замуж, потому что была беременна, а я все любил и верил, что верну ее. Будет она с ребенком – ну и что, возьму ее и с ребенком. И даже с двумя. В любом случае я ее дождусь.

В этом месте Грошев замолчал. Налил, многозначительно выпил.

А Юна не стала пить, спросила:

– Что-то страшное случилось, да?

– Ты догадливая. Ее положили в роддом. Роды были трудные, сделали кесарево сечение, занесли инфекцию, сепсис, смерть.

– Ничего себе!

Теперь и Юна выпила.

– А ребенок? Не пострадал?

– Нет. Девочка. Отец на похоронах рыдал как безумный.

– А ты видел?

– Все видели, из нашего класса многие пришли.

– И ты рыдал?

– Нет. Я умереть хотел. На кладбище кусты были, я туда ушел, упал и лежал. До ночи лежал, потом пешком в город шел, домой. Часа три шел.

– Да… Печально.

– Не то слово. И я после этого никого так не любил. Можешь ты это представить – ежедневное ощущение счастья? Каждую минуту. Будто под наркотиком. И так пять лет. И я потом всю жизнь искал что-нибудь похожее. Ошибался, опять искал. И вот отсюда, Юночка, мой стереотип. Я с любой женщиной говорю так, что кажется, будто я ухаживаю, заигрываю, а на самом деле это прорывается что-то… Постоянный поиск, понимаешь? И даже не обязательно женщина нравится, но…

– Авансом? На всякий случай?

Грошев усмехнулся:

– Авансом?

– Это моя подруга так говорит, – объяснила Юна. – У нее тоже стереотип, но наоборот. Она влюбилась, а он ее заставил аборт сделать, и она теперь любого мужика авансом ненавидит. Чтобы не ошибиться. А ты как бы авансом любишь, да?

– Не люблю, а ищу, – уточнил Грошев.

– И не нашел?

– Ты здесь кого-то видишь?

– Но ты же был женат, не один жил все время?

– Был. Неоднократно. И всегда по любви.

– А я не влюблялась еще ни в кого.

– Ты говорила, жила с кем-то.

– Это другое, просто устраивали друг друга.

– Точное слово. Если в наше время говорили: я ее люблю, она меня любит, то теперь – она меня устраивает, он меня устраивает.

– Вот не надо: я люблю, она любит! Если вы такие все про любовь были, то чего же никто друг с другом не живет? У меня из подруг никого нет, чтобы у них отец с матерью не развелись.

– Юночка, у нас с тобой разговор слепого с глухим. Или наоборот. Если ты ананас не пробовала, я тебе его вкус объяснить не сумею.

– Пробовала.

– Не придуривайся, ты понимаешь, о чем я. Влюбишься – тогда поговорим.

– Если так мучиться, как ты, лучше не надо. У нас с матерью кошка была, долго, пятнадцать лет, а потом ослепла, мы ее усыпили и ревели потом целую неделю. Мать сама уже умирает, а за кошку переживает – смешно.

– Зря усыпили, – сказал Грошев.

– Почему?

– Ты не поверишь, у меня рассказ есть на эту тему.

Действительно, Грошев, просматривая тексты будущей книги, видел файл с названием «Слепой кот», а сейчас вспомнил, что это рассказ, и рассказ, кажется, неплохой.

– Хочешь, прочитаю? – предложил он.

– Прочитай.

Грошев сходил за планшетом, поставил его перед собой на загнутую обложку, налил по половине стопки, выпили.

Юна устроилась поудобней, закурила.

Грошев тоже закурил. Читать не начал – собьешь дыхание, предварил предисловием:

– Это из книги, которую я сейчас пишу. Она будет такая: история начинается, но не заканчивается. Начинается другая, третья. И так далее. Сплошные начала.

– Почему?

– Потому что в жизни всё так. Всё обрывается в начале, в середине, всё начинается и ничего не заканчивается. И у всего один финал, сама понимаешь какой. Всё в жизни всегда недожито, недоделано, недолюблено, недовоплощено. И будут в книге еще рассказы, случаи. Случай может быть законченным. История из жизни, анекдот. В том числе вот этот рассказик, «Слепой кот» называется.

Грошев вкрутил окурок в пепельницу.

И Юна вмяла свой окурок – тщательно, чтобы не было дыма. Показала, что готова слушать.

Грошев начал.

СЛЕПОЙ КОТ

У Веры Матвеевны ослеп кот Максик. Гноились, гноились глаза – и блекнуть стали, выцветать, гаснуть. Вера Матвеевна и промывала их слабым раствором марганцовки, и специальные добавки для кошачьего зрения купила в зоомагазине – ничего не помогло. Понесла к ветеринару, тот осмотрел и сказал, что причин слепоты множество, он выпишет капли, но за успех не ручается.

Вера Матвеевна закапывала эти капли два раза в день, Максик, не понимающий своей пользы, вырывался и царапался. И стал слепнуть катастрофически быстро, будто хотел поскорее избавиться от неприятных процедур.

Ослеп совсем. Тыкался по углам, учился жить втемную. Веру Матвеевну потрясало, что Максик все переносил молча. Была в этом молчании какая-то трагическая безысходность и безнадежность: чего, дескать, мяукать, этим горю не поможешь.

Однажды Вера Матвеевна увидела, как Максик на кухне, встав на задние лапы, нашарил передними край табуретки, неуверенно вскочил на нее, опять привстал, нащупал подоконник и прыгнул на него, как делывал раньше для того, чтобы, потрепетывая ушками и поворачивая голову на каждое новое движение, рассматривать за окном воробьев, голубей и людей.

Он посидел немного и со страшно разочарованным, как показалось Вере Матвеевне, лицом кособоко не спрыгнул даже, а сполз на табуретку, а потом на пол. Сердце Веры Матвеевны захлебнулось от сочувствия.

Надо отбросить ложную жалость, подумала она. Я его и слепого люблю, но ему-то каково? Во двор теперь не выпустишь, с бумажечкой-веревочкой он теперь не поиграет, за мухой не поохотится, в окошко не посмотрит, зачем такая жизнь? Есть и спать? Вот уж воистину животное существование!

Нет, нельзя длить его мучения.