Больничные истории

Больничные истории

Рауфа Кариева

Фотограф Дильбар Кариева

Консультант Алина Халимова

© Рауфа Кариева, 2021

© Дильбар Кариева, фотографии, 2021

ISBN 978-5-0053-2538-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Болезни и больницы – это неотъемлемая часть жизни каждого человека. Нет людей, которые никогда не болели. В разной степени, разумеется. Для каждого человека встречи с болезнями – разные. В трех моих рассказах повествуется о нескольких моих встречах с болезнями. Происходили они в разные годы, и болела не только я, но и мои близкие.

Почему я не знаю таблицу умножения

В детстве я часто лежала в больницах. Болезненным была ребенком. Непонятно, почему, так как росла в очень благополучной семье. Уход и забота о детях в ней были на высоком уровне. В изобилии были продукты питания и деликатесы. Мама всегда готовила вкусные блюда. Но ребенок, то есть я, была чахлой, худющей, и выглядела временами «как из концлагеря». Под глазами у меня были огромные «синища». А по цвету лица, по гениальным выражениям моей мамы, я бывала либо «синяя», либо «зеленая», либо «желтая». Впрочем, эти оценки меня по цвету выставлялись мне всю последующую жизнь.

1966 год. Мне 8, вот-вот будет 9 лет. Я ученица третьего класса. Моя ужасающая бледность и абсолютное отсутствие аппетита вынудили моих родителей положить меня в больницу «на обследование».

Третья больница в Душанбе располагалась в огромном красивом здании сталинских времен постройки, недалеко от Оперного театра и рядом с политехническим институтом. Левое крыло здания под прямым углом продолжалось и на улице Бофанда. С этой улицы также были ворота. Там, на втором или третьем этаже, было детское терапевтическое отделение.

Этажом выше была кардиология взрослая. Запомнила хорошо, потому что в это же время там от второго инфаркта лечился мой дедушка. Я видела его в окне этажа выше, у внутреннего угла здания, изнутри, со стороны внутреннего двора.

Когда приходили родители, они звали детей к окну. Также поступали все посетители больных. В те времена было строго с дисциплиной посещений в больницах, и особенно в детское отделение, вход был строго воспрещен. Принимались только «передачи», строго по утвержденному списку продуктов, с записками.

Ко мне пришла мама, позвала меня к окну и одновременно позвала своего папу. Так я увиделась с дедушкой, и он бросил мне в открытое окно яблоко, а я его поймала. Дедушка выздоравливал и улыбался.

В детском терапевтическом отделении были огромные палаты с высокими потолками. В них было много коек. Палаты разделялись по возрасту детей, мальчики и девочки жили в отдельных палатах. Был также большой коридор и столовая. Все дети были одеты в больничную одежду – преимущественно полосатые пижамы. Под пижамой – белая ночная рубашка. Всё из натуральных тканей.

В этой больнице я провела два месяца. В терапии, как правило, лежали подолгу, привыкали друг к другу и дружили потом, после больницы. Дети, которые не лежали в больницах, имели всего два социума – класс и двор. А мы, кто часто и подолгу лежал в больницах – три.

В больнице и в палате складывались свои мирки, с дружбами и интригами, разговорами, творчеством. Каждый вечер мы рассказывали страшные и веселые рассказы, днем читали, пели песни. Какие у нас были «песенники»! Написанные рукой песни и стихи, в общих тетрадях, с наклеенными из журналов картинками.

Была и своя «дедовщинка». Новенькому устраивали стрессовое испытание. Кровати были панцирные. Под кровать ставился горшок, эмалированный, а над ним на веревочку, привязанную к сетке кровати, прикрепляли эмалированную кружку. Растерянный и испуганный новенький садился на кровать, она прогибалась, и раздавался страшный шум от удара кружки об горшок. Все смеялись. Когда я была новенькой, мне тоже сделали такое испытание. Мне было очень страшно.

За два месяца врачи никаких болезней у меня не нашли. Бесконечно брали анализы. Кровь и прочее. Но особенно страшно было сдавать желчь. Процедура называлась зондирование. Зонд – это длинная тонкая рыжая резиновая трубка с металлическим наконечником с прорезями. Зонд кипятили, он пах резиной, был холодный и мерзкий, как змея, его силой впихивали через пищевод и переставали впихивать, когда металлический наконечник входил в желчный пузырь. Потом надо было несколько часов лежать на боку с грелкой на область печени, чтобы она, то есть печень, отдала порции желчи. Порции отмерялись пробирками. Штук 6 яркой желчи – и мучения заканчивались.

Меня прозондировали 8 раз. Что это ненормально, я узнала много позже из причитаний моей мамы. Она прочитала о зондированиях в таком количестве в выписке из истории болезни. Зондировать даже взрослого человека более 2 раз в год не рекомендуется. Поэтому мама очень сокрушалась, причитала и ругала врачей.

Для меня эти процедуры не прошли бесследно. Уже будучи взрослым человеком, я временами теряла аппетит, заболевала. Меня в 25-летнем возрасте обследовали в институте гастроэнтерологии, что недалеко от Таджикского медицинского института, и выявили внутриполостную мембрану в желчном пузыре механического происхождения. Как я поняла, что-то типа мозоли от того самого наконечника зонда. Если желчь загустевает, то она теряет возможность из-за этой «мозоли» свободно вытекать. Я спросила профессора, как же мне лечиться. Он сказал, что как только у меня опять проявятся признаки недомогания, отсутствие аппетита, и прочее, мне нужно срочно ехать в Варзобское ущелье, желательно с большой компанией друзей. Там, у горной реки, мне нужно выпить пол стакана коньяка, съесть косушку хорошей наваристой шурпы из баранины и две палочки шашлыка. Доктор пояснил, что от этого лечения желчь будет разжижаться, и сразу будет наступать выздоровление. Этим медицинским советом я успешно пользовалась всю последующую жизнь.

А в детской терапии в 1966 году мне так и не поставили диагноз. Но и не выписали.

Выписка в детской больнице всегда была целым ритуалом. Кому врачи объявляли, что «его готовят к выписке», тот сразу становился «звездой» палаты, счастливчиком. Все дети ему завидовали. Потом в одно утро ему говорили, что к обеду будет подготовлена выписка из истории больницы, и родителям уже сообщили. Все ждали времени, когда за счастливчиком придут родители. Наконец в палату торжественно вплывала няня с пакетом – это родители передали домашнюю одежду. Счастливчик переодевался, а охапку больничной одежды няня тотчас уносила. Мы все вздыхали и завидовали. Затем приходила медсестра, объявляла, что за выписанным ребенком пришли, брала ребенка за руку и отводила вниз, в приемный покой, где передавала чадо родителям.

А мы все в этот день грустили.

Так вот мне в этот раз не пришлось пережить этого счастья – быть выписанной из этой больницы в полном соответствии с ритуалом. Меня и еще несколько детей посадили в санитарную машину типа «газельки» с красным крестом на боку и отвезли в другую больницу. Мы все заболели острой дизентерией.

Инфекционная больница в Душанбе в народе именовалась «заразкой». Располагалась она на улице Айни, чуть не доезжая «поворота аэропорта». В ней лечили и взрослых, и детей. Была еще одна инфекционная больница, только детская, на улице Чапаева. Но она «заразкой» не называлась.

Через много лет, когда я была уже мамой двухлетней дочки, нас с ней «скорая» ночью привезла в эту инфекционную больницу – на Айни. У дочки был ложный круп, она задыхалась, я была сильно напугана, с перепугу вызвала «скорую» и они почему-то отвезли в «заразку». Я провела там с дочкой время до утра. Когда рассвело, дочке стало лучше, а мне стало страшно, где я нахожусь. Было впечатление, что с 1966 года в больнице не было ремонта, окна были забиты. Ощущения порядка, дисциплины, контроля не было. У меня сложилось впечатление, что больные лежат без разделения по видам инфекции, все вперемешку. Врачи не появились даже до полудня. Я с ребенком решила уйти. Попыталась выйти через главные ворота, но я была в больничном халате и меня не выпустили. Тогда я вернулась в палату, взяла простынь, привязала ею ребенка к себе, и перелезла через забор. Иду по улице, выцветший больничный халат мне короток, машины притормаживают, все на меня смотрят. Стыдно так. Но тут остановился таксист и отвез меня домой. Пришла наша участковый врач Алевтина Сергеевна. Как она меня ругала! «Зачем поехала в „заразку“? Это же рассадник инфекции!» И она была права. Два месяца потом мы лечили у моей дочки жестокую корь. А больничный халат и простынь я вернула в обмен на свое красивое платье, бежевое, трикотиновое, импортное, в котором «поступила» в больницу ночью. Было это в 1982 году.

Но в 1966 году в инфекционной больнице был строжайший порядок и контроль. Забор был толстый и высокий, кирпичный, оштукатуренный и побелен чем-то грязно-розовым. Больница эта выглядела совершенно по-другому, нежели третья, где меня мучили зондированием. Никакого академизма и величественности третьей больницы! Здесь были маленькие домики на значительном расстоянии друг от друга. Видимо для нераспространения инфекций. Внутри домиков все стены были стеклянные, он весь был поделен на маленькие помещения – боксы. Палаты делились не по возрасту и полу, как в третьей больнице, а, видимо, по стадии болезни. Так, в нашей палате была одна взрослая девочка лет 14-ти, мальчик моего возраста, пара малышей и даже мамаша с младенцем.

Без внимания медицинского персонала мы не были ни секунды – анализы, кормления, лекарства – никакого покоя не было.

Главной особенностью этого времени для всех была непрерывная сдача анализа кала. Мы всё время сидели на горшках. Все вместе и рядом, невзирая на детали. Горшки были огромные, холодные, эмалированные. Сидеть на них было трудно, затекали ноги. Мальчик из нашей палаты даже пытался усовершенствовать процесс и поставить горшок на табурет. Медсестра его поругала.

Медперсонал постоянно просматривал содержимое наших горшков. Мы тоже интересовались тем, что сами и выкладывали в горшки. Сравнивали содержимое друг у друга, обсуждали. От качеств содержимого горшков зависело, как скоро нас отсюда выпишут. Из наших горшков медсестры постоянно выбирали порции в пронумерованные банки и уносили на анализ и «посев».

Важным действом также был приход медсестры с огромным фанерным ящиком с лекарствами. Мы становились в очередь. Каждому выдавались его порции лекарств, медсестра следила, чтобы всё проглотили, и давала запивать особым напитком – он казался мне вкуснейшим лакомством. Это был чай, холодный, черный, сладкий, в огромном алюминиевом больничном чайнике. Давали его чуть-чуть, только запить лекарство. Потом дома я пыталась сделать такой чай и напиться им вдоволь. Дома так вкусно не получилось.

В те времена многие лекарства были в виде порошков. Порция порошка была особым образом завернута вручную в аптеке в вощеную бумагу. Надо было этот пакетик развернуть, сложить листик пополам, чтобы образовался желоб и по нему порошок вытряхивающим движением ссыпался на язык. Так пили поливитамины. Они были кисло-сладкие и вкусные. Но большинство порошков были горькие. Тогда медсестра ссыпала порошок в столовую ложку, добавляла тот самый холодный сладкий чай, размешивала кончиком другой ложки и вливала все это в рот ребенку.

Больничные «конвейеры» – очереди на процедуры, получение лекарств, я много раз в больницах видела, но сейчас вспомнила один необычный. Я была уже взрослая женщина и меня положили в септику (гинекологию) в Орджоникидзеабаде (город недалеко от Душанбе) – по знакомству, не по месту жительства, чтобы меня повнимательнее полечили – там зав. отделением была подруга моей подруги. Воспаления у всех женщин лечили одинаково – пенициллином. По уколу каждые три часа. А шприцы были стеклянные с металлическими ободками. Многоразового, порой многолетнего, использования. Иголки металлические, толстые, часто кривые. Все это кипятили в металлических боксах – в форме параллелепипеда, с двумя ручками по бокам. Такие боксы постоянно кипели во всех процедурных кабинетах больниц и поликлиник страны. Дежурная медсестра – полная молодая ленинабадская таджичка, веселая и красивая, так усовершенствовала процесс. Она ставила нас пятерых сразу голыми попами к ней. Доставала из кипящей воды на внутреннюю поверхность крышки от бокса шприц и пять иголок. В шприц набирала сразу пять порций пенициллина. Затем, обжигаясь, брала по одной иголке, зажимала ее утолщение между указательным и средним пальцами и резким хлопком по попе вводила в мышцу. Очень быстро она осуществляла пять таких хлопков по пяти попам, а потом по очереди из одного шприца вводила пенициллин. Каждой по нужной порции. После этих пяти поп она звонко выкрикивала в коридор: «Следующие!». Заходили следующие пять поп.

А в 1966 годув «заразке» «посевы» у меня через две недели стали чище. Я, как и все, стала предвкушать выписку. Перед выпиской всех детей тщательно обследовали, сделали энтероскопию, это такое научное название ужасной процедуры, когда трубкой с фонариком на конце просматривают прямую кишку через задний проход. Всех детей стали готовить к выписке. А меня в больничной пижаме, уже одну, посадили в санитарную машину с красным крестом на боку и отвезли в другую больницу. Оказывается, во время энтероскопии у меня обнаружили опухоль прямой кишки. И перевели в онкологическое отделение республиканской больницы Кара-Боло.

Республиканская больница Кара-Боло в Душанбе – это город в городе. Это 16 корпусов с пристройками, инфраструктурой, парками, скверами, прилегающими территориями. Все это огорожено от всего города забором, а по сторонам периметра имелись входы – ворота. Главный вход был с улицы Путовского. Там же располагался небольшой рынок, где можно было перед посещением больного купить фруктов и овощей. Вход был свободный. Размер больницы и количество людей – больных и посетителей – не дали бы возможность строго контролировать вход-выход, как это было в других больницах. Даже по рынку разгуливали люди в больничной одежде, и это никого не смущало.

Меня положили в этой больнице почему-то во взрослую онкологию. Наверное, в то время мало детей болело онкологическими заболеваниями, детского отделения не было. В палате лежали женщины разного возраста. Их так же, как и меня, готовили к операциям. Народу в отделении было очень много, даже в коридорах стояли кровати.

Мне очень понравилось лежать в этом отделении. Меня никто не контролировал, не зондировал, не заставлял кушать и спать днем, не впихивал лекарств и не брал кровь на анализ. Еды там было вдоволь, ее приносили в столовую в эмалированных ведрах с огромными половниками. Такие картинки в столовых больниц я наблюдала все советское время – все вёдрами, сколько можешь, столько и съешь, тазы нарезанного хлеба, на завтрак таз кусочков масла сливочного порциями, залитых холодной водой, для добавления в кашу и на хлеб намазать. Это при том, что почти всем больным постоянно приносили передачи, и некоторые вообще не ходили в столовую. Запомнилась картинка в орджоникидзеабадской септике: сидим втроем за столом в больничной столовой, а рядом ведро манной каши. Также тазы хлеба, масла и литров 10 сладкого чая. Я обожаю манную кашу. Еле съела три порции. Конечно, еда в больницах была не особенно вкусная, «больничная», так ее называли. Но голодным никто не мог бы остаться. С началом перестройки эта картинка продовольственного изобилия в больницах резко исчезла.

Все время, которое мне довелось провести в онкологическом отделении больницы Кара-Боло, кроме ночи и времени приема пищи, я гуляла по территории больницы. Мое любимое занятие в детстве – это собирать гербарии, наблюдать за жизнью насекомых – бабочек, стрекоз, артузиков, кузнечиков, муравьев, пауков. Я это могла делать часами. А здесь было очень много растений, и пустующих, прилегающих к корпусам территорий, где росли травы и кусты и жили неисчислимые семейства насекомых. Такой свободы, как тогда, у меня никогда не было. После детских больниц с тотальным контролем, жизнью в «строю» – строем в туалет, строем в столовую, строем на горшки, где почти никогда не выпускали на улицу – здесь, в онкологии, я была счастлива.

Я была маленьким ребенком, но уже ясно понимала, что меня в определенный день подготовят, усыпят, разрежут и что-то внутри вырежут. Не помню, чтобы я расстраивалась или сильно боялась. Вечером я засыпала под монотонные разговоры взрослых в палате. Скорее всего, они рассказывали друг другу свои истории жизни и болезни. Я запомнила одну полноватую рыжеволосую женщину средних лет. У нее была опухоль под языком. От взрослых я узнала, что операции делает очень известный доктор, светило медицины, имя я не помню, грузин. Все мечтали попасть на операцию к нему. Наверняка, и мои родители подключили свои связи, чтобы и я оперировалась именно у него.

Наступил день операции. Меня загодя основательно проклизмили. Надели белую пижаму, и медсестра за руку повела меня по длинному коридору. Идем мы с ней, и вдруг я вижу своих родителей. Они стоят вдвоем, такие красивые-красивые и печально на меня смотрят. Мы с медсестрой прошли мимо, они проводили нас тревожными взглядами.

Все детство я очень расстраивалась, что я не похожа на своих родителей и младшую сестру. Они все яркие брюнеты, красивые, только я страшная, худая, белобрысая, нос картошкой на пол лица. Даже слышала от соседок сомнения, их ли я ребенок. И даже рылась в бумагах отца в его письменном столе – искала документы на усыновление. Не нашла.

Папа всю жизнь носил солидные костюмы, был высокий и красивый, выглядел всегда как «министр». А мама была красавицей с правильными чертами лица, идеальной фигурой. Очень красиво одевалась и причесывалась в стиле Жаклин Кеннеди – костюмы с коротким жакетом, юбкой-карандашом по колено, туфельки-шпильки и сумочка с защелкой – все по моде 60-х годов. Я, разумеется, чувствовала себя гадчайшим на свете утенком.

Медсестра завела меня в комнату, где был белый кафель всюду и до потолка. На меня надели другие штанишки с прорезью сзади, я поняла, что это для нового обследования прямой кишки, и бахилы на ноги. А я все ждала, когда же меня начнут усыплять. Меня уложили на каталку и ввезли в другое помещение. Там было много людей в белых одеждах и с марлевыми повязками на лицах. На столах, укутанные в тряпки, лежали больные. Они спали. Над столами горели огромные лампы. Я, лежа на каталке, повернула голову набок и успела увидеть необычную картину – среди слоев белой марли было видно лицо человека с открытым ртом, а язык вытянут и оттянут к носу. Под языком врачи орудовали инструментами, и вокруг была кровь. Я догадалась, что это была моя рыжеволосая соседка по палате.

Потом я увидела доктора. Грузина. Он внимательно смотрел на меня и слушал, что ему говорила женщина-врач, заглядывая в какой-то листочек. Он буравил меня глазами. Слушал и кивал. Когда он оттянул свою марлевую повязку вниз и повернулся к женщине, я увидела его профиль – орлиный нос на худощавом лице.

По знаку доктора меня переложили на операционный стол. Но усыплять опять не стали, а поставили на четвереньки, и накрыли сверху простынею с прорезью. Я почувствовала руки в перчатках, которые опять обследовали мою многострадальную прямую кишку. После обследования мне позволили сесть, свесив ноги. Я уже устала ждать, когда меня начнут усыплять, как возникло ощущение, что про меня забыли.

Доктор-грузин опять снял повязку с лица и стал что-то громко говорить другим врачам. Они отвечали вполголоса. Потом доктор стал кричать на них. А меня в этот момент уложили на каталку и быстро вывезли вон из операционной.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.