История упадка и разрушения Римской империи

Император Авит

Смерть Аэция и Валентиниана ослабила узы, державшие галльских варваров в покое и повиновении. Морское побережье стали опустошать саксы; алеманны и франки подвинулись от Рейна к Сене, а честолюбивые готы, по-видимому, помышляли о более обширных и более прочных завоеваниях. Император Максим сделал такой благоразумный выбор главнокомандующего, который слагал с него самого бремя забот об этих отдаленных провинциях: оставив без внимания настоятельные увещания своих друзей, он внял голосу молвы и вверил иностранцу главное начальство над военными силами в Галлии. Этот иностранец по имени Авит, так щедро вознагражденный за свои личные достоинства, происходил из богатой и почтенной семьи из Овернского диоцеза. Смуты того времени заставили его брать на себя с одинаковым усердием и гражданские, и военные должности, и неутомимый юноша совмещал занятия литературой и юриспруденцией с упражнениями воина и охотника. Тридцать лет своей жизни он с честью провел на государственной службе; он выказывал свои дарования то на войне, то в ведении мирных переговоров, и после того, как этот солдат Аэция исполнил в качестве посла несколько важных дипломатических поручений, он был возведен в звание преторианского префекта Галлии. Потому ли, что заслуги Авита возбуждали зависть, или потому, что он по скромности характера пожелал насладиться покоем, он удалился в свое имение, находившееся в окрестностях Клермона. Широкий поток, выходивший из гор и круто падавший вниз шумными и пенившимися каскадами, изливал свои воды в озеро, имевшее около двух миль в длину, а вилла была живописно расположена на краю озера. Бани, портики, летние и зимние апартаменты были приспособлены к требованиям удобства и пользы, а окружающая местность представляла разнообразное зрелище лесов, пастбищ и лугов. В то время как Авит жил в этом уединении, проводя свое время в чтении, в деревенских развлечениях, в земледельческих занятиях и в обществе друзей, он получил императорскую грамоту, назначавшую его главным начальником кавалерии и пехоты в Галлии, Лишь только он вступил в командование армией, варвары прекратили свои опустошения, и, каковы бы ни были средства, к которым он прибегал, каковы бы ни были уступки, которые он нашелся вынужденным сделать, население стало наслаждаться внутренним спокойствием. Но судьба Галлии была в руках визиготов, и римский военачальник, заботившийся не столько о своем личном достоинстве, сколько об общей пользе, не счел унизительным для себя посетить Тулузу в качестве посла. Царь готов Теодорих принял его с любезным гостеприимством; но, в то время как Авит закладывал фундамент для прочного союза с этой могущественной нацией, он был поражен известием, что император Максим убит и что Рим разграблен вандалами. Вакантный престол, на который он мог бы вступить без преступления и без опасности, расшевелил его честолюбие, а визиготы охотно согласились поддерживать его притязания своим могущественным влиянием. Им нравилась личность Авита, они уважали его добродетели и не были равнодушны как к пользе, так и к чести, которую им доставило бы назначение западного императора. Приближалось то время, когда в Арле открывалось собрание представителей от семи провинций; на их совещание, быть может, повлияло присутствие Теодориха и его воинственных братьев, но их выбор естественным образом должен был пасть на самого знатного из их соотечественников. После приличного сопротивления Авит принял императорскую диадему от представителей Галлии, и его избрание было одобрено и варварами, и провинциальными жителями. Восточный император Маркиан дал согласие, о котором его просили, но сенат, Рим и Италия хотя и были унижены в своей гордости недавними бедствиями, однако не без тайного ропота преклонились перед самонадеянностью галльского узурпатора.

Король визиготов Теодорих. 453–466 гг.

Теодорих, которому Авит был обязан императорской порфирой, достиг престола убийством своего старшего брата Торизмунда и оправдывал это ужасное преступление тем, что его предместник намеревался разорвать союз с империей. Такое преступление, быть может, не следует считать несовместным с добродетелями варвара; впрочем, Теодорих был от природы мягкого и человеколюбивого характера, и потомство могло без отвращения смотреть на оригинальный портрет готского царя, которого Сидоний близко изучил в его мирных занятиях и в общежитии. В послании, написанном во время пребывания при Тулузском дворе, оратор удовлетворил любознательность одного из своих друзей следующим рассказом: «Своей величественной осанкой Теодорих внушает уважение даже тем, кто не знаком с его личными достоинствами, и, хотя он родился на ступенях трона, он и в положении частного человека возвышался бы, благодаря этим достоинствам, над общим уровнем. Он среднего роста, скорее полон, чем толст, а при пропорциональном сложении членов его тела развязность мускулов соединяется с силой. Если вы станете рассматривать его наружность, вы найдете высокий лоб, широкие щетинистые брови, орлиный нос, тонкие губы, два ряда ровных белых зубов и хороший цвет лица, который переходил в румянец чаще от скромности, чем от гневного раздражения. Я вкратце опишу его обычное препровождение времени, насколько оно доступно для глаз публики. Перед рассветом он отправляется в сопровождении небольшой свиты в свою дворцовую капеллу, где церковная служба совершается арианским духовенством, но в глазах тех, кому ближе знакомы его тайные помыслы, это благочестивое усердие есть результат привычки и расчета. Остальные утренние часы он посвящает делам управления. Его тронное кресло окружают несколько лиц военного звания, отличающихся приличной наружностью и пристойными манерами; шумная толпа его варварских телохранителей остается в зале, где даются аудиенции, но ей не дозволяют проникать за покрывало или за занавес, которые скрывают залу совещаний от глаз приходящих. Послы от различных наций вводятся к нему одни вслед за другим; Теодорих выслушивает их с вниманием, отвечает им в сдержанных и кратких выражениях и, смотря по роду дел, или объявляет им свое окончательное решение, или откладывает его до другого времени. Около восьми часов (то есть второго часа его препровождения времени) он встает со своего трона и отправляется осматривать или свои сокровища, или свои конюшни. Когда он отправляется на охоту или только упражняется в верховой езде, один из состоящих при нем избранных юношей держит его лук; но, когда он увидит издали дичь, он собственноручно натягивает этот лук и редко не попадает в свою цель; как царь он пренебрегает ношением оружия для такой бесславной борьбы, но как солдат он покраснел бы от стыда, если бы принял от других такую военную услугу, которую может оказать себе сам. Его ежедневный обед не отличается от обеда частных людей, но каждую субботу почетные гости приглашаются к царскому столу, который в этих случаях отличается изяществом, заимствованным от греков, изобилием, которое в обычае у галлов, порядком и исправностью, которым научились у итальянцев. Золотая и серебряная посуда отличается не столько своим весом, сколько блеском и замечательной отделкой; изящество вкуса удовлетворяется без помощи заимствуемой от иностранцев и дорогостоящей роскоши; размеры и число винных кубков соразмеряются со строгими требованиями воздержания, а господствующее почтительное молчание прерывается только серьезными и поучительными разговорами. После обеда Теодорих иногда впадает в непродолжительный сон; лишь только он проснется, он приказывает принести столы и игральные кости, позволяет своим друзьям позабыть о присутствии монарха и очень доволен, когда они, не стесняясь, выражают душевное волнение, возбуждаемое случайностями игры. В этой забаве, которая ему нравится потому, что напоминает собой войну, он попеременно обнаруживает то свой пыл, то свое терпение, то свой веселый нрав. Когда он проигрывает, он смеется; но он скромен и молчалив, когда выигрывает. Однако, несмотря на это кажущееся равнодушие, его царедворцы выжидают той минуты, когда ему благоприятствует фортуна, чтобы просить у него милостей, и я сам, когда мне приходилось о чем-нибудь просить царя, извлекал некоторую пользу из моих проигрышей. Когда наступает девятый час (три часа пополудни), деловые занятия возобновляются и продолжаются без перерыва до солнечного заката; затем подается сигнал для царского ужина, разгоняющий докучливую толпу просителей и ходатаев. За ужином допускается более свободы и развязности; иногда появляются буфоны и пантомимы для того, чтобы развлекать, а не оскорблять своими забавными остротами, но женское пение и сладкая сладострастная музыка строго запрещаются, так как для слуха Теодориха приятны только те воинственные звуки, которые возбуждают в душе жажду ратных подвигов. Теодорих встает из-за стола, и немедленно вслед за тем расставляются ночные караулы у входов в казнохранилище, во дворец и во внутренние апартаменты».

Поощряя Авита облечься в порфиру, царь визиготов предлагал ему в качестве преданного слуги республики и свое личное содействие, и содействие своей армии. Военные подвиги Теодориха скоро доказали всему миру, что он не утратил воинских доблестей своих предков. После того как готы утвердились в Аквитании, а вандалы отправились в Африку, поселившиеся в Галлисии свевы задумали завоевать Испанию, и можно было опасаться, что они уничтожат слабые остатки римского владычества. Пострадавшие от неприятельского нашествия жители провинций Картагенской и Таррагонской обратились к правительству с просьбой защитить их от угрожавших им бедствий. Граф Фронто был командирован от имени императора Авита с выгодными предложениями мира и союза, а Теодорих, вмешавшийся в дело в качестве посредника, объявил, что если его деверь, король свевов, не отступит немедленно, он, Теодорих, будет вынужден вступиться с оружием в руках за справедливость и за Рим. «Скажите ему, – возразил высокомерный Рекиарий, – что я презираю и его дружбу, и его военные силы, но что я скоро попытаюсь узнать, осмелится ли он ожидать моего прибытия под стенами Тулузы». Этот дерзкий вызов побудил Теодориха предупредить смелые замыслы врага: он перешел через Пиренеи во главе визиготов; под его знамена стали франки и бургунды, и, хотя он выдавал себя за покорного слугу Авита, он втайне выговорил в пользу себя и своих преемников безусловное обладание всеми землями, которые он завоюет в Испании. Две армии, или, вернее, две нации, сошлись на берегах реки Урбик почти в двенадцати милях от Астории, и решительная победа готов, по-видимому, уничтожила могущество и самое имя свевов. С поля битвы Теодорих направился в главный город провинции, Брагу, еще сохранявший роскошные следы своей прежней торговли и своего величия. Его вступление в завоеванный город не было запятнано кровью, и готы не оскорбляли целомудрия своих пленниц, в особенности тех из них, которые принадлежали к числу девственниц, посвятивших себя служению Богу; но большая часть духовенства и народа была обращена в рабство, и даже церкви и алтари не избежали общего разграбления. Несчастный король свевов, спасаясь от врага, достиг одного приморского порта, но неблагоприятные ветры помешали его бегству; он попал в руки своего неумолимого соперника, и так как он и не просил, и не ожидал пощады, то он с мужественной твердостью претерпел смертную казнь, которой, вероятно, сам подвергнул бы Теодориха, если бы победа была на его стороне. После того как Теодорих принес эту кровавую жертву своей политике или своей ненависти, он проник со своей победоносной армией до главного города Лузитании, Мериды, не встретив никакого другого сопротивления, кроме того, которое оказала ему чудотворная сила Св. Евлалии; но он был вынужден приостановить свое победоносное наступление и покинуть Испанию, не успев упрочить свою власть над завоеванными странами. Во время своего отступления к Пиренеям он выместил свою досаду на той стране, через которую проходил, и при разграблении Палланции и Асторги выказал себя и жестокосердым врагом, и ненадежным союзником. В то время как царь визиготов сражался и побеждал от имени Авита, царствование этого последнего уже кончилось, и как честь, так и материальные интересы Теодориха были глубоко затронуты несчастьем друга, которого он возвел на престол Западной империи.

Настоятельные просьбы сената и народа побудили императора Авита поселиться на постоянное жительство в Риме и принять на следующий год звание консула. В первый день января его зять Сидоний Аполлинарий восхвалил его в панегирике из шестисот стихов; но, хотя он и был награжден за это сочинение медной статуей, оно, как кажется, не отличается ни даровитостью, ни правдивостью. Поэт, – если только нам будет дозволено унизить в этом случае это священное название, – преувеличивал личные достоинства своего государя и тестя, а его предсказание продолжительного и славного царствования было скоро опровергнуто ходом событиий. В такое время, когда на долю императоров выпадала лишь главная роль в борьбе с общественными бедствиями и опасностями, Авит предавался наслаждениям итальянской изнеженности; годы не заглушили в нем любовных влечений, и его обвиняли в том, что он оскорблял неосторожными и унизительными насмешками тех мужей, чьи жены не устояли против его ухаживаний или против его насилий. Но римляне вовсе не были расположены ни извинять его пороки, ни ценить его добродетели. Входившие в состав империи разнохарактерные народы с каждым днем все более и более чуждались друг друга, и галльский чужеземец сделался предметом общей ненависти и презрения. Сенат заявил о своем законном праве избирать императоров, а его авторитет, опиравшийся первоначально на старинные государственные учреждения, извлек для себя новые силы из бессилия приходившей в упадок монархической власти. Впрочем, даже эта власть могла бы не поддаваться воле безоружных сенаторов, если бы их недовольство не было поддержано или, быть может, возбуждено графом Рицимером, одним из главных начальников трех варварских войск, на которых была возложена оборона Италии. Дочь царя визиготов Валлии была матерью Рицимера, но с отцовской стороны он происходил от свевов; он был затронут в своей гордости или в своем патриотизме несчастьями своих соотечественников и неохотно повиновался такому императору, избрание которого состоялось без его ведома. Его преданность интересам государства и его важные заслуги в борьбе с общественным врагом еще усилили его громадное влияние, а после того как он уничтожил близ берегов Корсики флот вандалов, состоявший из шестидесяти галер, он с триумфом возвратился в Рим и был прозван Освободителем Италии. Он воспользовался этой минутой, чтобы объявить Авиту, что его царствованию настал конец, и бессильный император, находившийся вдалеке от своих готских союзников, был вынужден отречься от престола после непродолжительного и безуспешного сопротивления. Из милосердия или из презрения Рицимер дозволил ему перейти с престола на более привлекательную должность епископа Плаценции; но этим не удовлетворилась ненависть сенаторов, и они осудили его на смертную казнь. Авит бежал по направлению к Альпам не с целью убедить готов вступиться за него, а в скромной надежде, что ему удастся найти и для себя, и для своих сокровищ безопасное убежище в святилище одного из чтимых в Оверне святых – Юлиана. Он погиб в пути от болезни или от руки палача; впрочем, его смертные останки были перевезены с надлежащими почестями в Бриас, или в Бриуду, в ту провинцию, которая была его родиной, и были погребены у ног его святого патрона. После Авита осталась только одна дочь, находившаяся в замужестве за Сидонием Аполлинарием, который наследовал от своего тестя его родовое имение и скорбел о том, что рушились все его ожидания и общественной, и личной пользы. С досады он присоединился к галльским мятежникам или, по меньшей мере, стал их поддерживать; это вовлекло его в такие проступки, за которые ему пришлось уплачивать новую дань лести следующему императору.

Император Майориан. 457 г.

В преемнике Авита мы с удовольствием видим одну из таких благородных и геройских личностей, какие иногда появляются в эпохи упадка для того, чтобы поддержать достоинство человеческого рода. Император Майориан был и для современников, и для потомства предметом заслуженных похвал, а эти похвалы энергично выражены в следующих словах здравомыслящего и беспристрастного историка: «Он был добр для своих подданных и страшен для своих врагов, и в каждой из своих добродетелей превосходил всех тех, кто прежде него царствовали над римлянами». Это свидетельство, по меньшей мере, может служить оправданием для панегирика Сидония, и мы можем с уверенностью полагать, что хотя раболепный оратор стал бы восхвалять с таким же усердием и самого недостойного монарха, но в этом случае необыкновенные достоинства предмета его похвал заставляли его не выходить из пределов правдивости. Дед Майориана с материнской стороны командовал в царствование великого Феодосия войсками на иллирийской границе. Он выдал свою дочь за Майорианова отца, пользовавшегося общим уважением чиновника, который заведовал в Галлии государственными доходами со знанием дела и бескорыстием и благородно предпочитал дружбу Аэция заманчивым предложениям вероломного императорского двора. Его сын, будущий император, посвятив себя военному ремеслу, обнаруживал с ранней молодости неустрашимое мужество, несвойственное его летам благоразумие и безграничную щедрость, несоразмерную с его небольшим состоянием. Он сражался под начальством Аэция, содействовал его успехам, разделял с ним, а иногда и помрачал его славу и в конце концов возбудил зависть в патриции или, вернее, в его жене, которая и принудила его оставить службу. После смерти Аэция Майориан был снова приглашен на службу и повышен чином, а его дружеская связь с графом Рицимером была той ступенькой, с которой он прямо достиг престола Западной империи. Во время междуцарствия, наступившего вслед за отречением Авита, честолюбивый варвар управлял Италией с титулом патриция, так как его происхождение преграждало ему путь к императорскому званию; он уступил своему другу видный пост главного начальника кавалерии и пехоты, а через несколько месяцев одобрил единодушное желание римлян, расположение которых Майориан приобрел недавней победой над алеманнами. Майориан был облечен в порфиру в Равенне, а послание, с которым он обратился к сенату, лучше всего знакомит нас и с его положением, и с его образом мыслей: «Ваш выбор, отцы сенаторы, и воля самой храброй из всех армий сделали из меня вашего императора. Молю Бога, чтобы он направил и увенчал успехом все мои начинания согласно с вашей пользой и с общим благом! Что касается меня, то я не стремился к престолу, а вступил на него по обязанности, так как я нарушил бы долг гражданина, если бы с постыдной неблагодарностью и себялюбием отказался от бремени тех забот, которые возложила на меня республика. Поэтому помогайте монарху, которого вы избрали; принимайте участие в исполнении обязанностей, которые вы возложили на него, и будем надеяться, что наши совокупные усилия приведут к благосостоянию империи, которую я принял из ваших рук. Будьте уверены, что справедливость снова вступит в свои прежние права и что за добродетель не только не будут преследовать, но будут награждать. Пусть доносы будут страшны только для тех, кто их сочиняет; я не одобрял их как подданный, а как государь буду строго за них наказывать. Наша собственная бдительность и бдительность нашего отца, патриция Рицимера, будут руководить всеми делами военного управления и печься о безопасности римского мира, который мы спасли от его внешних и внутренних врагов. Вам теперь известны принципы моего управления, и вы можете положиться на преданность и искренние уверения такого монарха, который некогда жил с вами одной жизнью, делил с вами опасности, до сих пор гордится званием сенатора и постарается, чтобы вы никогда не раскаивались в решении, поставленном в его пользу». Император, снова заговоривший среди развалин римского мира о законности и свободе в таких выражениях, от которых не отказался бы и Траян, должен был извлекать такие благородные чувства из своего собственного сердца, так как ему не могли внушить их ни обычаи его времени, ни примеры его предместников.

До нас дошли лишь очень поверхностные сведения о том, как вел себя Майориан в частной и в общественной жизни; но изданные им законы, отличаясь оригинальностью и мыслей и выражений, верно изображают характер государя, который любил свой народ, скорбел о его бедственном положении, изучал причины упадка империи и был способен употреблять для излечения общественных недугов самые разумные и самые действенные средства (насколько это излечение было возможно). Его постановления по части финансов явно клонились к тому, чтобы устранить или по меньшей мере ослабить то, что лежало самым тяжелым бременем на народе. 1. С первых минут своего царствования он позаботился (я употребляю его собственные выражения) об облегчении положения провинциальных жителей, имения которых пришли в упадок под совокупным давлением индикций и супериндикций. В этих видах он даровал всеобщую амнистию – окончательное и безусловное освобождение от всех недоимок и долгов, с требованием которых могли бы обратиться к народу сборщики податей. Это благоразумное отречение от устарелых, притеснительных и бесплодных взысканий улучшило и очистило источники государственных доходов, а подданные, выйдя из прежнего отчаянного положения, стали с бодростью и с признательностью трудиться и для своей пользы, и для пользы своего отечества. 2. В распределении и собирании налогов Майориан восстановил обычную юрисдикцию провинциальных должностных лиц и отменил назначение экстраординарных комиссий, действовавших или от имени самого императора, или от имени преторианских префектов. Любимцы, которым раздавались такие чрезвычайные полномочия, были наглы в своем обхождении и самовольны в своих требованиях; они обнаруживали презрение к подначальным трибуналам и были недовольны, если их личные доходы и барыши не превышали той суммы, которую они соблаговолили внести в государственное казначейство. Вот один пример из вымогательств, который показался бы невероятным, если бы его достоверность не была засвидетельствована самим законодателем. Они требовали уплаты всей суммы податей золотом, но не брали ходившей в империи монеты, а принимали только те монеты, на которых были вычеканены имена Фаустины или Антонинов. Те подданные, которые не были в состоянии добыть эти редкие монеты, были принуждены вступать в сделки с корыстолюбивыми сборщиками податей; если же им это удавалось, то размер уплачиваемых ими налогов удваивался соразмерно с весом и ценностью старых денег. 3. «Муниципальные корпорации, – говорит император, – или маленькие сенаты (как их основательно называли в древности), достойны того, чтобы их называли душой городов и мускулами республики, а между тем они в настоящее время низведены несправедливостями должностных лиц и продажностью сборщиков податей до такого положения, что многие из членов искали для себя убежища в отдаленных провинциях, отказавшись и от своего звания, и от своей родины». Он настоятельно убеждает их и даже приказывает им возвратиться в их города; но вместе с тем он устраняет те причины неудовольствия, которые заставили их уклониться от исполнения их муниципальных обязанностей. Майориан возлагает на них прежнюю обязанность собирать подати под руководством провинциальных должностных лиц; но вместо того, чтобы возложить на них ответственность за взнос всей суммы налогов, которыми обложен их округ, требует только правильного отчета о собранных ими деньгах и список лиц, оставшихся в долгу перед государственной казной. 4. Но Майориану было хорошо известно, что эти корпорации были слишком расположены мстить за вынесенные ими несправедливости и угнетения, и потому он восстановил полезную должность городских защитников. Он приглашает городских жителей выбирать на общих и ничем не стесняемых сходах благоразумных и бескорыстных людей, которые стали бы смело отстаивать их привилегии, заявлять о причинах их неудовольствия, охранять бедных от тирании богатых и извещать императора о злоупотреблениях, совершенных под прикрытием его имени и авторитета.

Разрушение Рима

При виде развалин древнего Рима нетрудно впасть в заблуждение и приписать вине готов и вандалов то зло, которого они не имели ни времени, ни силы, ни, быть может, даже намерения совершить. Буря войны может повалить на землю несколько высоких башен, но разрушение, проникшее до самого фундамента стольких громадных зданий, совершалось медленно и без шума в течение десяти столетий, а те личные интересы, которые впоследствии действовали в том же направлении без всякого стыда и без всякого контроля, были на время сдержаны строгими мерами императора Майориана, благодаря его разборчивому вкусу и его энергии. С упадком города постепенно утрачивали свою цену и публичные здания. Цирк и театры еще существовали, но они редко удовлетворяли влечение народа к публичным зрелищам; храмы, уцелевшие от религиозного усердия христиан, уже не служили местом жительства ни для богов, ни для людей; поредевшие толпы римлян терялись на громадном пространстве, которое занимали бани и портики, а обширные библиотеки и залы судебных заседаний сделались бесполезными для беспечного поколения, редко нарушавшего свой покой учеными или деловыми занятиями. Памятники консульского и императорского величия уже не внушали благоговейного уважения как бессмертные свидетели прошлой славы; они ценились только в качестве неистощимого запаса строительных материалов, более дешевых и более удобных, чем те, которые добывались из отдаленных каменоломен. Римские чиновники снисходительно удовлетворяли беспрестанно поступавшие к ним прошения о дозволении брать из разваливавшихся зданий камни и кирпичи; самые красивые произведения архитектуры обезображивались под предлогом ничтожных или мнимых починок, и выродившиеся римляне, стараясь извлекать личную выгоду из воздвигнутых предками зданий, разрушали эти здания своими нечестивыми руками. Майориан, часто со скорбью взиравший на такое опустошение столицы, прибегнул к строгим мерам против беспрестанно возраставшего зла. Он предоставил исключительному усмотрению государя и сената те экстренные случаи, когда можно было допустить разрушение какого-нибудь древнего здания, наложил денежный штраф в пятьдесят фунтов золота (в две тысячи фунт. стерл.) на каждое должностное лицо, которое осмелилось бы выдать такое противозаконное и постыдное разрешение, и грозил, что будет наказывать низших чиновников за преступную снисходительность ударами плети и отсечением обеих рук. Что касается этого последнего постановления, то можно было бы подумать, что законодатель в этом случае упустил из виду соразмерность между преступлением и наказанием; но его рвение истекало из благородного принципа, и Майориан заботился о сбережении памятников тех веков, в которые он желал бы и был достоин жить. Император понимал, что увеличение числа его подданных согласно с его собственными интересами и что на нем лежит обязанность охранять чистоту брачного ложа; но средства, к которым он прибегнул для достижения этих благотворных целей, были сомнительного достоинства и даже едва ли достойны похвалы. Благочестивым девушкам, желавшим посвятить свою девственность Христу, не было дозволено поступать в монашеское звание, пока они не достигнут сорока лет. Еще не достигшие этого возраста вдовы должны были вступать в новый брак в течение пяти лет со смерти первого мужа, иначе у них отбирали половину состояния или в пользу их ближайших родственников, или в пользу государства. Неравные браки запрещались или признавались недействительными. Конфискация и ссылка были признаны столь недостаточными наказаниями за прелюбодеяния, что если виновный возвращался в Италию, то его можно было безнаказанно убить вследствие положительного на то разрешения со стороны Майориана.