Я – душа Станислаф! Книга четвёртая

Шаман отрывисто тявкнул – Матвей продолжил:

– Минута вам…, чтобы разойтись по-хорошему.

Марта тут же прогнувшись в спине и упруго садясь, расчётливо изготовилась к прыжку. Нос катера вяло чиркал о борт баркаса, и она влетела бы на палубу, особо не напрягаясь. От её оглушающего свирепого рычания и Матвею даже стало не по себе, а от беспорядочной суеты на причале половицы, вроде, как застонали. В тот же миг с баркаса боязливо запричитали под скрежет открывающихся металлических дверей кубрика: «Сейчас, сейчас – отпускаем, уже выходят…».

От Автора.

Смерть – не лгунья и не обманщица, как земная жизнь. Жизнь обманывает счастьем и лжёт верностью всему тому, что топчется на пороге несчастьем…

Так повелось издавна и прижилось, к несчастью для всех, недопонимание принципиальной важности: не создавать себе кумиров и не придумывать себе врагов. Об этом знаем – нет же: практически повсюду правят цари без царя в голове, а придумав врагов – зазываем их к себе и приводим к своему дому, но с разбитых губ, в результате, отстреливаемся мстительной от непримиримости ненавистью. …Лютое безрассудство, и оно – в веках и во всём, что нам как дорого, так и необходимо.

Кедрачи, кто бряцая с плеча карабином, кто, «перезаряжая» себя презрительным негодованием от свершившегося в их присутствии, будут целиться в лгунью и обманщицу жизнь злыми глазами, разбредаясь посёлком, друг друга подбадривая – это ещё не конец. Их по-прежнему будут объединять традиционно общее: дорогое – земля праотцов, дети и внуки, и необходимое – жить, не крадучись в закрома тайги и озера. Это всё – непреходящие ценности, унаследованные и отшлифованные до непререкаемости в словах и поступках, за них они будут убивать и дальше. Не получилось в этот раз – получится в следующий: смертный приговор Шаману вынесен. Дорогой сердцу и необходимой телу сытой и, оттого, бездумной жизнью кедрачей вынесен!

Душа Станислаф в это же время, задержавшись на холме с обугленной осиной посредине, на противоположном берегу Подковы, будет думать совсем иначе. Он во второй раз передумал зло, а враги – такого слова он не знал. Да и нет врагов, если ты сам – не враг кому-то (себе, например) или чему-то: Душа лишь подчинял в Шамане зверя, таёжного волка, чтобы выжить душой, а не клыками и когтями. Зачем убивать, если можно упредить убийство кого-то и за что-то тем же всевидящим и не слепым от ярости злом. Такое зло не столько видит, сколько предвидит ложь и обман жизни, и в этом – решение. Как взгляд из глубины переживаний, улавливает то, что доступно взору и зрячего, и слепого, и что кедрачи не видели: дальше собственного носа – ничего. Близорукость, да – болезнь, только близорукость зла в человеке – ущербность. А как докричаться об этом, если не стегать нагайкой неизбежности?! Земной Судьбой то есть, и без разницы – верить или не верить, что она есть. И Душа Станислаф такой нагайкой стегал Кедры. Но и праведные наказания забивают до смерти – он будет думать и об этом, печалью глаз уходя-убегая тайгой.

С утра в доме Тимофея Пескаря было шумно и накурено – хозяин вернулся с причала не один, а своим видом – будто не один раз наждаком прошлись по его лицу и рукам, и то же самое – у артельщиков, напугал жену. Нина Сергеевна не сразу-то и заговорила к нему поэтому, ко всему ещё и злые глаза мужа упредили её шаги ему навстречу. Лишь, вжавшись в стену, приняла в охапку куртки и плащи, кто подал их ей, с ними и ушла в свою комнату. Главное – живой Тимофей, а расспрашивать, кто расцарапал и за что так, и – всех, только сыпать соль на раны. Спросила однако, выждав момент и выманив мужа из зала обеспокоенным и просящим взглядом, не встретил ли он Оксану. Узнав, что дочь вызвали в полицию, к следователю Дрозду, отец в Тимофее застонал бессильной досадой: только бы Оксана сама не призналась…

Натужно говорили об увиденном на причале, а о случившемся под утёсом артельщики как бы подзабыли – не заговаривали, хотя выразительными последствиями, и без слов, были их лица и кисти рук. Пальцы, если кто и сжимал в кулаки, то мало кому удавалось при этом не ронять «ой-ой-ой!» и «ай-ай-ай!» себе же в ноги. Страдальческие гримасы и вовсе чью-либо бесстрастную речь переводили в монолог мученика. А это и тяготило, и раздражало одновременно. Но ни в ком, тем не менее, не было внутреннего полного смирения с тем, что стало явью очевидного: лишь посмешили кедрачей своей храбростью, что прикончат кесаря, да облажались. Причём, не одни они облажались – сотня, больше даже, вооружённых мужиков и баб, всеобщим волнением, топотом с клацаньем затворов расшатали причал до треска, а закончилось всё пшиком той же самой безоглядной храбрости. И понимали это, что допустили в первую очередь коллективное безрассудство, скребло оно, безрассудство, артельщиков за гостевым столом Тимофея Пескаря, но злило больше.

Под утёсом тайга унизила птичьим дерьмом, а на озере посмеялась над всеми сразу. И что буквально бесило – Шаман в этот раз даже клыки свои не обнажил, и этим посрамил в кедрачах гордыню. Об этом ещё на берегу и роптали негодующе, и шёпот – не шёпот: уныние. Да и отступить – до какой тогда …ступени в подвалах, если не осталось ступеней: одно дно! Зверюге этому, Шаману, что? Он воду лакает, а вода, как известно, утоляет жажду – к кедрачам же голод подбирался и это перевешивало их страхи. И об опасениях речь уже не шла: артельщиков к утёсу повела нужда в привычной для них пищи и привычных объёмах. Потому-то никто из них и мысли не имел, что новый кесарь тайги лишь поставил их перед выбором: живите и дальше, как жили, вот только выживите ли, если не научены по-настоящему выживать?! Заодно, Душа не скрывал, что и ему самому нужно выжить при кедрачах – об этом он ранее сообщил активу посёлка у холма, куда их вызвал на разговор, и ту же самую задачу теперь требовалось решить им самим, живя бок-о-бок с кесарем.

– Вы как знаете, мужики, а я со своей семьёй не намерен переезжать куда-либо, – больше грозился, чем признавался, откровенничая, Тимофей Пескарь. – Слышали, …да сами знаете, конечно, что съехали от нас на прошлой неделе Кривули, Гапон косоротый, и кумовья, …эти – Зеленчуки и Кудряшовы. А после сегодняшнего сбегут и другие… В Тангар или в Долино, …может и куда дальше, но я – я с таёжным псом, как его называет наш капитан, ещё пободаюсь. Это мы ещё посмотрим, у кого галифе ширше будут!..

Мужики, что постарше, чахло улыбнулись, вспомнив, где и от кого слышали подобное: «галифе ширше», а кто помоложе – советского кино «Коммунист» не видели, потому их глаза растеряно шаркали по залу вслед за Пескарём.

Тимофей не мог ни стоять на месте, ни сидеть – ходил, беспорядочно, и обманывал артельщиков лишь в том, ради кого он снова готов продолжить смертельную охоту на Шамана. «…Ловкач, трюкач!» – заодно иронизировал он. «Пират!» – вспомнил волку и это, только и того, что не в море-океане, а тайга – его разбойничьи просторы.

– Согласны, – вроде, как за всех ответил Ракип Жаббаров. – Что предлагаешь, Тима?!

Лицом татарин страдал, как, впрочем, у всех иссечённые лица и руки жгли огнём, но его взгляд, тяжёлых тёмных глаз, в этот момент просветлел, будто от чего ещё, вспыхнувшего внутри него.

– А мы тайгу возьмём на абордаж! – гикнул Тимофей, и тут же замер по центру, точно именно в этом месте зала его осенило единственно верным решением. – Зайдём в неё и не выйдем до тех пор, покуда волчара со своей кодлой не уберутся от Кедр и, желательно, подальше.

Какое-то время он так и стоял, в центре внимания единомышленников – продолжить объявленную тайге войну, а те лишь щурились на него, и нервным ожиданием лиц торопили Пескаря объясниться. Этого времени ему хватило, чтобы гораздо бодрее и даже с едкой ухмылкой сообщить о стратегическом плане:

– Вернуть наше… – нужно не одним только нам. Взрослые мужики и бабы поэтому пойдут с нами. Поставим на воду все лодки, какие есть, катера и моторки поволокут их к противоположному берегу. Ружья и капканы спрячем в каютах или припрячем на днищах. На берег высадимся все и, никуда не торопясь как бы, разойдёмся береговой линией. Зайдём в тайгу, чтобы собрать к зиме валежник – «попик» ведь этого делать нам не запрещал, а сами расставим капканы в линию. Но перед этим из валежника набросаем укрытия, из-за которых потом и жахнем дружно по разбойнику, кто первый появиться. Или по ним, по волкам, если сбегутся. На данный момент тактическая задача – переплыть Подкову.

Пескарь задержался в проёме двери, чтобы увидеть реакцию артельщиков на им сказанное.

Первым высказался кудрявый Игнат:

– А сможем ли?.. Ой, не даст нам Игла это сделать! Как только катера и лодки отчалят от причала, да ещё в таком количестве – отгородят корягами от нас берег тайги. И мы теперь знаем, как они это делают и кто для них это делает.

– А баркас! – выпалил Тимофей, не соглашаясь с Игнатом бодрящим голосом. – Это ведь наш ледокол, он и проложит путь к берегу, если зверьё допрёт и отгородится от нас корневищами да плавунцами. А рыба – что: сразу же уйдёт на дно!

Этот аргумент сочли убедительным.

– Денька так через три-четыре – пусть и посёлок, и тайга поутихнут…

Сказав это, Ракип Жаббаров обвёл всех выжидающим возражений взглядом – где-то со стены умиротворённо тикали старенькие ходики.

Артельщики стали расходиться, всё ещё осторожничая, будто уходили во тьме. Тимофей покинул прогретый телами и дыханием зал последним, притянув за собой дверь – Душа Станислаф остался один, у зашторенного окна…

От Автора.

Принято полагать, что жизнь – это любовь. Нет, пожалуй: земная жизнь – ожидание. Лишь оно одно подчиняет себе Время и Пространство, чтобы наши чувства – (метафорично) те же звери, звери ощущений, выбегающие из души в порыве страстей, – успевали возвращаться к нам …не прежними. Потому нас и ласкают те же земные удовольствия издалека предстоящего – дистанция раздумий для предугадывания собственной Судьбы. А предугадать собственную Судьбу равно «передумать» смерть от всего, чем она заманивает нас снова в земную твердь.

«Любовь и страх нас ставят на колени…» – ещё одна поэтическая строка в Душе Станислаф будто нарочно с ним заговорит умозаключением Автора. И тогда – когда он покинет дом Тимофея Пескаря, и когда, как не раз до этого, ему понадобится прозрение в чём-то явном и вместе с тем доселе не постижимом из его сумеречного былого…

Это не поддающееся осознанию былое, прежняя земная жизнь, навсегда запрячет в себе и любовь, и страхи, и многие-многие другие чувства и ощущения подростка Станислафа, смертельно для себя поторопившего свои ожидания: дать ему удовольствий больше, чем и мог иметь только в свои шестнадцать с половиной лет. Он не знал, что торопиться жить – не одно то же с тем, что поторопить свою единственную земную жизнь ожиданиями того, что в результате останавливает Время, а Пространство сводит в линию Судьбы, и очень-очень короткую. Как и случилось – на мальчишеской ладони Станислафа.

Теперь Шаман – его новый облик от Вечности, и выбор его, Станислафа, души тоже, но уже в латах таёжного волка. И с весны он – кесарь Тайги, самозванец, да, но – кесарь незыблемого и непререкаемого во Вселенной: выжить в промежутке между земным материальным и земным духовным, чтобы жить бесконечно в многообразии Времени и Пространства. Люди истолковали этот промежуток Вселенной по-своему: оказаться между молотом и наковальней, в веках выковывая в нём и мыслящий разум, и кровожадное безумие. Оттого глаза кедрачам неслучайно застит месть, а в их руках – и того хуже: карабины!

…Тогда, как поступить с ними, да так, чтобы безоглядное земное безумие не сожгло и не испепелило-таки в них созидающий разум – падут ведь перед единственно смертью, скормив её своими же телами?! Потому – Шаман здесь, в назидание за неразумное упрямство и как наказание за злобные поступки. …Тогда, что сильнее любви и страха? И что это может быть? Может, это есть то, от чего смерть и жизнь, прячется в намерениях и умыслах, выжидая каждая своё, от восторга до отчаяния неизбежности? Может, сильнее любви и страха – это всё та же чувственная мысль? Всевидящая! И этим упреждающая умыслы! Не совесть, не честь, не благородство и прочее такое, ставшее нравственным и моральным достоянием человечества – это всё нравы эпох. Эпох! А они сменяют одна другую, видоизменяя и самого человека, и когда-то его рассудок, чувства и ощущения станут-таки той самой божьей искрой самоосознания: не убивай! не прелюбодействуй! не кради!.. Потому, может, и есть промежуток во всём, что временем как ускоряется, так и замедляется, и что пространство или ограничивает собой, или разгоняет за горизонт, чтобы задуматься – и передумать в себе те же любовь, зло!… Всё, что манит, поджигая страсти и сжигает насмерть, если твой шаг – это бездумье и бездушие.

И в истинах Вселенной на этот вопрос ответа нет – Душа Станислаф, загребая носками замшевых тёмно-синих туфель песок, будет брести берегом Подковы, вслушиваясь в несмолкающее былое: «Горе – это порог всего, на что мы, лишь наступая, бездумно переступаем…». Тёмные волосы спадут на задумчивый лоб, спрячут мальчишеское подвижное лицо, но его не успокаивающиеся руки движениями и вопрошающими жестами будут допытываться у немых времени и пространства, что же сильнее любви и страха? И почему во всём земном он, теперь лишь душа человечья, ищет зелёные глаза и чей это подчиняющий голос живёт в нём, пряча в интонациях строгости взаимную будто бы болезненную нежность?

Эти глаза, и голос – чьи они? Почему, думая об этом, ноги не держат, а горькие слёзы душат?!.. Его широкие плечи раздвинут берега озера ещё дальше друг от друга, его рост ещё выше подымет небо, но пружинистый широкий шаг не будет торопить время – откуда он знает, что смерть только того и ждёт, чтобы чьё-либо ожидание споткнулось об умысел и очередная душа пала на колени в …Аду, земном и единственном?

Глава вторая. Инквизитор…

Неделю как командированный в Кедры следователь краевой прокуратуры Дрозд скучал …за надоевшим ему своей высотой, ещё и с растопыренными ножками, столом начальника отделения поселковой полиции. Ростом он родился невысокого – хотя бы чуток повыше, оттого и, всякий раз присаживаясь за стол, чуть ли не бился подбородком о край. А вставал из-за него – только бы не забыть об этих, чёртовых, ножках. Всё равно забывал, и хорошо, что в этот паскудный момент в кабинете не было ни самого Волошина, хозяина кабинета, ни кого-либо из полицейских или вызванных на допрос кедрачей.

Младший советник юстиции взбадривал себя мыслями о Тангаре. В этом городишке геологов он родился, крестился – это, как говорится, но не женился. Пока что! Но этим, что до сих пор не обзавёлся семьёй, не страдал – главное, что работой жил в удовольствие. Вернее – её результатами! И в Кедрах – поэтому: краевой прокуратуре нужны результаты …ещё вчера, а они и не утомили даже.

Разгадка причин возгорания дома Каваляускасов и внезапной и преждевременной смерти Игоря Костромина уже им даже запротоколирована на 99%. Никто до него их, эти причины, и не устанавливал, или – не смог. …Капитан, ну, конечно – кто же ещё, он, хитрющий Макар Волошин, вовсю постарался, чтобы никто ничего не узнал. А дом литовцев подожгла Оксана Пескарь, ранее возлюбленная Костромина. Она же и заменила в свадебном подарочном коробе игрушечную гадюку на живую.

Незадолго до пожара Оксану видели с канистрой у сруба, что сгорел позже дотла, и эту канистру нашли поблизости от пожарища, как только рассвело, да ещё и на ней было нацарапано «Тимофей Пескарь». Ревнивица имела мотив отомстить Костромину за женитьбу на Агне, а злая молва на это счёт, что топор ей – в руку, что она и сделала, дурёха: отомстила испугом. Ведь знала, что Игорёша ужас как боялся гадюк, он-то, испуг, и стал для Костромина летальным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.