«Свет и Тени» Последнего Демона Войны, или «Генерал Бонапарт» в «кривом зеркале» захватывающих историй его побед, поражений и… не только. Том V. Для кого – Вторая Польская кампания, а кому – «Гроза 1812 года!», причем без приукрас…

Главнокомандующий и другие военачальники высшего звена определялись только и исключительно российским императором, а ему в этом архисложным и щекотливом вопросе было очень нелегко.

С некоторыми из претендентов на эту роль у него не сложились личные отношения (известные и по-разному популярные – Кутузов, Багратион, Тормасов), другие, как например, бабушкины «екатерининские орлы и орлята» либо были безнадежно стары и дряхлы, а то и вовсе совсем недавно ушли в мир Мрака и Теней, Боевых Тревог и Тяжелых Походов, Былых Побед и Неудач (Прозоровский, Каменский-старший, Михельсон). Кроме того, после катастрофических неудач русских войск (Кутузова под Аустерлицем, Беннигсена при Фридлянде, когда, несмотря на то, что элитное соединение русской армии – ее гвардия дважды бесстрашно ложилась костьми, но сражения были проиграны) в войнах с Наполеоном у императора сложилось весьма критическое мнение о своем генералитете, способном успешно противостоять Последнему Демону Войны.

Александру I явно следовало омолодить свой генералитет согласно требованиям новых тенденций ведения войны, пропагандируемых Бонапартом. И ведь такие среди генералов были! Правда, число их было мизерным, по крайней мере, на самые первые роли. Тем более, в понимании такого крайне недоверчивого и опасливого самодержца как Александр Павлович «Романов» (на самом деле – Гольштейн-Готторп), никогда не забывавшего, как и с чьей помощью ужасно закончил свои дни его венценосный отец, причем, не без его… ведома?

В связи с этим, примечательно, что по началу вдоль западной границы России стояли две почти равные по численности армии.

Сначала командовать одной из них, в частности, 2-й Западной армией по высочайшему мнению (и, вероятно, симпатии?) следовало весьма даровитому генералу от инфантерии, графу Н. М. Каменскому 2-му (младшему сыну покойного «екатерининского орла»). Его отличал сам «русский Марс» Александр Васильевич Суворов (а тот всегда был весьма скуп на похвалу и повышения, кроме подлинных героев, конечно!) еще в далеком 1799 г., в ходе полулегендарного Швейцарского похода, и посему считавшемуся одним из его последних учеников. К тому же, Николай Михайлович имел в обществе «победную репутацию». Но он скоропостижно умер, а на замену ему царь вынужден был назначить в 1811 г. отнюдь не столь привлекательного для него лично князя П. И. Багратиона: как в таких случаях говорят «шерше ля фамм», вернее, любимую сестру царя великую княжну Екатерину Павловну – весьма, кстати, сексуально привлекательную (сегодня ее назвали бы «сексом во плоти») и шуструю во многих отношениях. Недаром ведь ее братец цесаревич Константин Павлович, сам человек весьма своеобразный, емко прозвал «Катиш» «вострухою» (что коробит «екатериноведок» -эмансипе – биографинь ее сексуально раскрепощенной бабки-узурпаторши и… мужеубийцы – если не напрямую, то «молчаливому уведомлению») и сегодня каждый вправе вкладывать в это понятие то, что ему самому… ближе в женском естестве.

На пост главнокомандующего 1-й Западной армией Александр назначил импонировавшего ему своими знаниями, рассудительностью и невероятным хладнокровием Барклая (военного министра), но произошло это лишь 19 марта 1812 г. и в вверенных ему войсках тот смог оказаться 31 марта.

В мае 1812 г. срочно начала формироваться 3-я Обсервационная армия, и ее возглавил один из старых генералов А. П. Тормасов, бывший на виду еще в екатерининскую эпоху, но до этого ни разу не скрестивший оружия ни с наполеоновскими маршалами, ни с ним самим, что можно считать вполне естественным минусом. Более того, когда ее формировали, то немало войск взяли из армии Багратиона. В результате 2-ю армию урезали вдвое, к тому же передав еще и ее 6-й пехотный корпус генерала от инфантерии Д. С. Дохтурова в 1-ю Западную армию. Вполне понято, что всеми этими «переводами-перемещениями» было задето полководческое «я» Петра Ивановича Багратиона – военачальника сколь отважного и опытного, столь по-кавказски порывисто-горячего, что в противостоянии с полководцем класса Бонапарта грозило непредсказуемыми последствиями.

Отнюдь не исключено, что во всех этих извилистых «маневрах» и «подковерных телодвижениях» просматривались личные предпочтения Александра I, но в тоже время ему приходилось считаться со старшинством генералов (в армии это было обязательным условием) и их боевой репутацией. К тому же, он очень сильно рисковал. Дело в том, что полководческий опыт (не путать с боевым) Барклая и Багратиона, все же, не был столь богат, чтобы в одиночку противостоять самому Бонапарту, а Тормасов, даже самостоятельно командуя на Кавказе, все же, больше зарекомендовал себя на военно—административных должностях, а в боевых действиях, порой, конфузился, например, с поляками в ходе Третьего раздела Польши.

И все же, именно методичному и рассудочному «немцу» Барклаю полагалось решать: давать или не давать врагу большого сражения либо сразу на границах России, либо уже в ходе ретирады. А порывистому грузину Багратиону, которого «захлестывали обида и стыд от самой мысли об отступлении», ему подчиняться, поскольку Барклай, как военный министр, мог передавать Багратиону приказания именем императора. Хотя как командующие армиями они были облечены равной властью.

Зато командовать корпусами было поручено имевшим богатый боевой опыт и выдвинувшимся в последних войнах против Наполеона – П. Х. Витгенштейну, К. Ф. Багговуту, А. И. Остерману—Толстому, Н. А. Тучкову 1-му, Д. С. Дохтурову, Н. Н. Раевскому, П. П. Палену и многим другим боевым генералам из так называемой «второй и третьей шеренг», чьи имена не столь наслуху и широкого читателя. Столь же благополучно обстояло дело и с командирами дивизий, где было достаточно молодых, перспективных генералов и, что самое важное, уже понюхавших пороху в противостоянии Бонапарту и его маршалам. А вот с толковыми и энергичными штабистами, особенно высшего звена, были проблемы и немалые, когда на генеральские должности приходилось назначать полковников.

В вооружении противники были примерно равны: французы обладали несколько лучшим стрелковым и холодным оружием, русская же артиллерия, недавно модернизированная одним из героев Прейсиш-Эйлау, талантливейшим генералом А. И. Кутайсовым и могущественным, знавшим в ней толк, А. А. Аракчеевым, в чем-то, превосходила наполеоновскую (боевой ресурс русской пушки – число выстрелов – был в два раза выше французской), а где-то, все же, уступала ей.

Но бесспорный военный гений Наполеона, огромная армия, блестящие победы в Западной Европе убедили европейцев, что русские будут разгромлены в течение нескольких недель.

Глава 2. К вопросу о предварительных «превентивных» планах «непрозрачного» русского самодержца

До сих пор тема разработки планов войны противоборствующими сторонами в 1812 г. вызывает горячие дискуссии из-за наличия немалого количества сразу нескольких заковыристых версий и «глубокозакоспирированных» гипотез.

Начнем с того, что, судя по всему, Наполеон излишне долго недооценивал своего главного исторического визави – Александра Павловича «Романова» (Гольштейн-Готторпа). А зря! Эта ошибка гения стоила ему многих роковых решений, причем, не только похода в Россию.

Приходится не единожды повторяться, но каждый раз к месту, что российский император, как известно, очень умело пользовался в разное время, в зависимости от складывавшейся ситуации, различными театральными масками, его феноменальная скрытность и непревзойденное умение артистически играть выбранную роль всегда вводили в заблуждение современников, причем почти всех, за редчайшим исключением. Он всегда слушал всех, говорил то, что все (причем, люди абсолютно разного интеллекта) понимали, но поступал только так, как ему было нужно и, как потом выяснялось, к выгоде руководимого им государства. Чаще всего он успешно использовал чужие мысли (порой, непопулярные в обществе) и популярных, но нелюбимых им (и, наоборот, преданных ему лично, презираемых в обществе) людей, в своих целях (например, М. И. Кутузов – в первом случае и А. А. Аракчеев – во втором). Правда, в то же время этот невероятно лукавый любимый «бабушкин внучек», прошедший в юности суровую школу маневрирования между его сверхамбициозной бабушкой-узупаторшей-мужеубийцей и вечноподозрительным неоднозначным отцом, «отодвинутым» от престола аж до 42 лет (!), старался отвести от себя всякую ответственность перед современниками и потомством. Ближайшие сотрудники были для него лишь орудиями для выполнения поставленных государством задач.

…Кстати, каждый вправе поискать некие аналогии (хотя бы, отчасти!?) на самом-самом верху современного российского политического истеблишмента крайне извилистому и невероятно изворотливому Александру I. Правда, образованность оставим в стороне: здесь бывший царь Всея Руси вне конкуренции! Все ВСЁ правильно ПОНЯЛИ: мудрая бабушка много вложила в своего любимого внучека… «Подворотной» терминологией (дворовым пацанским жаргоном) Гольштейн-Готторп («Романов») не пользовался, по крайней мере, публично… Впрочем, это – всего лишь «сугубо оценочное суждение»…

В тоже время он очень внимательно прислушивался к общественному мнению и дорожил им, особенно в просвещенной Европе, поскольку сам во многом был ее «дитём», благодаря неустанным заботам своей мудрой, изворотливой и сластолюбивой (сугубо в целях продления «женского здоровья»!? ) бабки Екатерины II. Аналитические способности у него в этом плане были исключительные и он почти никогда не ошибался в выборе правильного решения, а после Аустерлица (где сугубо по собственной самонадеянности в первый и в последний раз публично «обделался жидким», причем, не только в переносном, но и в прямом смысле) и вовсе. В преддверии решающей схватки с Наполеоном за главенство в Европе Александр I сполна использовал все грани своего крайне извилистого характера, в том числе, все то же незаурядное актерское дарование, искусно вводя всех вокруг в заблуждение относительно своих решений, как оказалось, знаковых не только для своего необъятного государства, но для всей порабощенной «корсиканским выскочкой» Европы.

Безусловно, надо отдать должное российскому императору.

Рассказывали, что он не испугался грозных приготовлений всесильного врага, а решительно объявил французским дипломатам в мае 1811 г., что «он не обнажит шпаги первым, но зато последним вложит ее в ножны». Ровно год спустя правитель, которого великий поэт нарек «слабым (это – явно для „красного словца“; ибо слабым он не был!) и лукавым» выразился еще более конкретно и жестко: «Конечно, если император Наполеон решил воевать, то вполне возможно, и даже вероятно, что мы будем разбиты. Но это не будет означать, что он сможет диктовать нам мирные условия. Испанцы вот тоже часто терпели поражения, однако они не разбиты, и они не сдались. К тому же, они не так далеко от Парижа, как мы, и у них не тот климат и не те ресурсы, что у нас. Мы не будем рисковать. У нас необозримые пространства, и наша регулярная армия хорошо подготовлена. Ваши французы – народ храбрый, но долгие страдания и суровый климат сломят их сопротивление. Наш климат, наша зима будут сражаться на нашей стороне».

Российский император как в воду глядел.

Александр I убежденно говорил, что он не прекратит военные действия, даже если русским войскам придется отступать до Волги (как вариант в некоторых мемуарах – аж до Камчатки!?). Указывал же он в своем приказе от 13 июня 1812 г. председателю Государственного совета и Комитета министров, старому екатерининскому вельможе, графу Н. И. Салтыкову: «… Я не положу оружия доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве Моем». А ведь сам Наполеон в своих планах (о них чуть позже) явно делал ставку на слабохарактерность Александра I и рассчитывал заставить его сделаться послушным его воле.

Александр I, проявил упорство и энергию. Он не сидел, сложа руки, а постарался сколотить военный союз против всесильного французского императора: ему почти удалось уговорить трусоватого прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Но, последний, неоднократно битый этим ненасытным «врагом рода человеческого», неожиданно резко поменял свою политику и даже вступил в соглашение с Наполеоном. Александр I с издевкой написал Фридриху-Вильгельму: «Лучше все-таки славный конец, чем жизнь в рабстве!» Не следует забывать, что Александр I помнил о своем «полководческом» фиаско под Аустерлицем (благо тогда удалось все свалить на старика-«маразматика» Кутузова или, по крайней мере, сделать вид, что это его «ляп»! ), к тому же, чуть не закончившееся для него пленением. Он тайно очень тяжело переживал оттого, что он – лишь второй персонаж в Европе, тогда как мечтал быть Первым.

В заслугу российскому императору надо поставить то, что он так и не поддался соблазну первым нанести упреждающий удар по скапливающимся вражеским войскам в приграничных районах с Россией. Хотя главный и принципиальный вопрос: где встретить противника – на своей земле или в чужих пределах – стоял и остро обсуждался, по крайней мере, на эту тему есть немало свидетельств.

Был же план 1811 г., по которому Россия и Пруссия при возможной поддержке поляков должны были начать военные действия. Пытался же Александр I договориться с поляками по этому поводу через своего бывшего «молодого друга» А. Чарторыйского, обещая им восстановление независимости и либеральную конституцию. Правда, для этого ему требовалась поддержка 50 тыс. поляков и такого же числа пруссаков. В этом случае он по его словам: «…мог бы без кровопролития добраться тогда до Одера». Но эта задумка оказалась несостоятельна. С одной стороны, патриотическое польское дворянство связывало свои надежды на возрождение былой Речи Посполитой только с именем Наполеона. С другой – пруссаки тоже предпочли выступить на стороне Наполеона.

Несмотря на это еще какое-то время (до весны 1812 г.) в верхушке русского командования (за исключением самого российского императора, который всегда стремился действовать по принципу «семь раз отмерь – один раз отрежь») не исключалась возможность перехода границы первыми. Докладывал же из Вильно военный министр М. Б. Барклай де Толли 1 апреля 1812 г. своему императору о полной готовности к форсированию Немана! Войска, полагал он, могут «тотчас двинуться». Получается, что Барклай предлагал занять часть территории противника в целях искусственного увеличения глубины отхода/отступления назад, в том числе, уже и по своей территории, т.е. ретирада закладывалась изначально. С военной точки зрения это было абсолютно логически обоснованное решение. Но уже 7 апреля того же года Александр I весьма адекватно ответил своему министру: «… Посылаю вам союзный договор Австрии с Наполеоном. Если наши войска сделают шаг за границу, то война неизбежна, и по этому договору австрийцы окажутся позади левого крыла наших войск (курсив мой – Я.Н.)…».

Таким образом, внешнеполитические соображения отклоняли такое начало войны: начав первой, русская армия оказалась бы среди весьма негативно настроенных против нее народов и подвергалась бы опасности – и с флангов, и с тылу. Так, у австрийцев «был зуб» на Александра за аннексию в 1809 г. «некоторой небольшой части» ее восточной территории, когда она безуспешно «бодалась» с французским императором, пока после кровавейшей двухдневной ваграмской баталии не предпочла капитулировать в ожидании лучших времен.

В общем, на военные аргументы наслоились политические причины отказа от наступательных действий на наполеоновские полчища. Повлияли на взвешенное решение русского царя и данные разведки о превосходстве сил противника на всей протяженности границ с Россией, причем, в несколько раз. При таком раскладе разумно сочли дожидаться агрессии (вторжения) со стороны Бонапарта.

Александр I отлично знал и понимал, что Наполеон, собрав огромную по численности Великую армию вблизи русских рубежей и израсходовав на это очень большие средства, рано или поздно, вынужден будет пересечь границу. Это был лишь вопрос времени (май – начало июня).

Российский монарх осознанно предпочел пожертвовать возможными военными преимуществами (напомним, что по началу предполагалось лишь занять часть Пруссии и герцогства Варшавского и, применяя тактику «выжженной земли» на территории противника, затем начать отступать к своим границам) в угоду политическим факторам. В результате он выиграл и стратегически – заставил «неприятеля» действовать по русскому сценарию, приняв четкое решение отступать в глубь России и использовать ту же тактику «выжженной земли», но уже на собственной территории.

Следовательно, можно полагать, что, еще не успев начать войну против России в 1812 г., Наполеон по сути дела уже проиграл ее.

Большинство отечественных историков, пытливо работающих в архивах и с мемуарами свидетелей той эпохи, опираясь на отдельные сохранившиеся секретные документы, полагают, что у России был заранее разработанный и утвержденный императором план военных действий на случай войны. Причем, поскольку, как очень точно выразился в свое время видный русский генерал, участник войн России с Наполеоном И. Ф. Паскевич, очень крепкий профессионал без заметно слабых мест (есть такой военный термин-характеристика полководческих способностей военачальника) – «Против Наполеона трудно устоять в сражении» – рассчитан он был на затяжную борьбу до победы.

Начиная с 1810 г. на высочайшее имя государя-императора подавалось немало планов военных действий разного толка на случай войны с Наполеоном, причем, не только от российских генералов, но и иностранцев. Всего их было несколько десятков, но поскольку большинство предложений по многим причинам не отвечало требованиям реально складывавшейся и быстро меняющейся обстановки, то всерьез можно рассуждать лишь о нескольких из них, вышедших из-под пера таких видных фигур в российской армейской среде, как М. Б. Барклай де Толли, П. И. Багратион, К. Ф. Толь, П. М. Волконский, А. д’Алонвиль, в какой-то мере – Л. И. Вольцогена, Л. Л. Беннигсена и даже К. Фуля (Пфуля).

…Кстати, о «злокозненном» схоласте Фуле! Уже давно и очень много места в отечественной историографии уделяется так называемому оперативном плану Фуля войны России с Наполеоном в 1812 г.. По сути дела роль самого Фуля и его плана действий русских на той войне слишком преувеличена, как в сознании окружавших его людей, так и последующих поколений историков. Карл Людвиг Август Фуль (Пфуль) являлся прусским стратегом и мало чем отличался от печально известного Франца фон Вейротера, заигравшегося в «оловянные солдатки» с Наполеоном под Аустерлицем. В 1806 г., после провала прусского «блиц-крига» с Бонапартом в том году, закончившегося поражениями его родины при Йене и Ауэрштедте, прусский «кабинетный гений», якобы насмешливо заявил, снимая шляпу: «Прощай, прусская монархия» и устремился на восток – к царю Всея Руси, единственному правителю, который еще мог показать «корсиканскому выскочке», «где раки зимуют», по крайней мере, на необъятных просторах своей империи. Причем, в России он появился с письмом от Фридриха—Вильгельма III, а затем был принят из прусских полковников с повышением генерал—майором на русскую службу Александром I. На него, этот амбициозный пруссак, своими теоретическими познаниями и наукообразными схемами сумел тогда произвести сильное впечатление и по рассказам впоследствии даже выполнял роль советника и учителя российского императора по военной теории, но, естественно, не по практике, поскольку это совсем другая «наука» – умение убивать и побеждать не на бумаге и в тиши кабинета, а на поле боя, где любая твоя ошибка чревата собственной смертью. Историки, в частности, В. М. Безотосный, не без оснований, полагают, что русский самодержец и любимый внучек Екатерины II, между прочим, один из образованнейших людей своего времени, прошедший суровую и многолетнюю школу придворного лавирования между крайне строптивым батюшкой и чрезвычайно властной бабушкой, в преддверии «грозы 1812 года» вряд ли бы доверил разработку плана войны всего лишь полковнику прусской армии, потерпевшей разгром в блиц-криге с Бонапартом, к тому же, не имевшему ни малейшего опыта командования на войне. Александр I, мудро не доверявший абсолютно никому, многоликий политик, склонный к внешним колебаниям, известный и как искусный дипломат, и как изворотливый интриган, не решился бы вверить столь важное дело и, следовательно, раскрыть всю секретную информацию очередному заезжему «кригсшпиллеру» (любителю «войнушки» в тиши кабинета типа печально известного ему по аустерлицкой катастрофе вышеупомянутого австрийца Вейротера), к тому же, не владевшему даже азами русского языка. Двойственный, а то и тройственный (человек с «тройным дном»: думал одно, говорил другое, а делал третье) в мыслях, словах и поступках Александр I, будучи великолепным актером, охотно прибегал к изворотливой маскировке своих замыслов и использовал лесть и обман как тонко отточенное оружие в государственной и житейской политике для достижения поставленных целей. [Недаром же, почуяв после Тильзитского унижения неладное со стороны своей очень амбициозной и энергичной сестрички Екатерины Павловны, на фоне недовольств в российском обществе альянсом императора с «корсиканским выскочкой», вроде бы (?) метившей в новую «государыню-матушку» Екатерину III-ю и искавшей (?) для очередного в Святой Руси дворцового переворота свою вострую «шпагу/саблю» в лице сначала героического и авторитетного в армии Багратиона, а потом спустя какое-то время по слухам (?) и культового артиллерийского генерала Ермолова, Александр ловко убрал ее с придворной авансцены, выдав замуж за отнюдь не героического супруга и отправив с ним под негласным надзором подальше от обоих столиц; по крайней мере, так полагают некоторые пытливые умы]. Незаурядный психолог, он не любил подставлять свою персону под удар мнения общества, всегда старался, подстраховываясь-перестраховываясь, оставаясь в тени, выставить на общий суд другое лицо как мнимого инициатора. В. М. Безотосный не исключает, что именно так и могло обстоять дело с так называемым оперативным планом Фуля, который, не будучи одобрен официально, скорее всего, относился как раз к числу мероприятий, рассчитанных на обман общественного мнения. Фигура Фуля была выбрана как подходящий объект критики военных кругов – своего рода для отвода глаз, если хотите. В результате нашлось немало российских генералов, не раскусивших «хитроумного Одиссея» -Александра Павловича «Романова» (на самом деле – Гольштейн-Готторпа) и с удовольствием «оттоптавшихся» на плане Фуля «по полной программе». А это, как раз было то, что нужно для весьма «непрозрачного» русского монарха: генералитет ругал не императора, а его глупого советника. Следовательно, миф о секретном «плане Фуля» был искусственно раздут, поскольку он обелял в глазах общества (негодующего) в первое время войны (неудачное) императора и в целом русское командование за тактику отступления. То, что предлагал Фуль в 1811 г., звучит так: в начале войны 1-й Западной армии, против которой стояли основные силы Бонапарта, следовало отойти от границы в укрепленный лагерь у местечка Дрисса; тем временем как 2-я Западная армия должна действовать на фланг и тыл Великой армии. Казалось бы, все очень просто. Но схоластически мыслящий Фуль серьезно ошибался! Во-первых, этот укрепленный лагерь, помимо чисто местных позиционных недостатков (в тылу у него находилась река Западная Двина), не прикрывал ни одну из стратегически важных дорог и не был защищен с флангов. Во-вторых, прусский теоретик полагал, что в Великой армии из-за трудности со снабжением продовольствием будет сосредоточено не более 260 тыс. человек (из них только 40 тыс. французов). На самом деле врага было почти в два раза больше. Более того, вместо двух армий, русские войска были разделены на три, тем самым не шло и речи о принятии к делу его проекта. Более того, произошло значительное усиление армии Барклая за счет войск Багратиона. С оставшимися 40 – 45 тыс. бойцов армия последнего, по причине своей малочисленности, вряд ли могла выполнить замысел Фуля: нанести удар во фланг и тыл основных сил противника, сдерживаемых у Дрисского лагеря силами Барклая. (Недаром, располагая разведывательными сведениями о значительном численном перевесе трех вражеских группировок по сравнению с русскими частями, русское командование – царь и Барклай – направило Багратиону категорическое письменное предписание не вступать в дело с превосходящим его противником.) И наконец, самое весомое – Фуль не обладал информацией не только о предполагаемой численности Великой армии, но и не владел данными о подлинном состоянии дел в русских приграничных войсках. В связи с этим, В.М.Безотосный (я не единожды цитирую Виктора Михайловича, как одного из наиболее компетентных – по ряду обстоятельств – исследователя войн России с наполеоновской Францией, чья доказательная база не вызывает сомнений в предвзятости и прочих «тенденциях») полагает, «что сооружение в Дриссе укрепленного лагеря носило бутафорский и дезинформационный характер. Так Л. Вольцоген, выбиравший позицию для строительства лагеря, затратил на осмотр и съемку местности в 1811 г. всего полтора дня. Офицерами свиты по квартирмейстерской части инструментальная съемка местности была выполнена лишь в декабре 1811 г. Только 1 апреля 1812 г. белорусскому военному губернатору герцогу А. Вюртембергскому (очень близкому, кстати, родственнику российского самодержца; не путать с боевым генералом Евг. Вюртемберским – прим. мое – Я.Н.) поступило высочайшее повеление выделить для строительства Дрисского лагеря 2.5 тыс. рабочих „из самых ближних Витебской губернии уездов“, а для присмотра за рабочими был выделен лишь запасной батальон Кексгольмского пехотного полка. Строительно—инженерный замысел имел достаточно несложное решение, и само сооружение не потребовало от казны больших финансовых издержек.» Итак, последнее на эту «щекотливую» тему: ни Фуль, ни Барклай, ни даже Александр I не видели лично этого лагеря – вроде бы «краеугольного камня при реализации плана отступления» (?) – до прибытия туда 1-й Западной армии. Если, конечно, все это так, то, как говорится, «без комментариев»…