Призрак-40-2242. Литературный сборник

Александр Чирко

Призрак–40–2242

Литературный сборник

ДЕД АФАНАСИЙ И ВВС

(маленькая повесть)

В жаркий знойный полдень, когда зыбкое марево трепетало над серой бетонкой, на одном из таёжных аэродромов произошло на первый взгляд незначительное событие: в полку появился новый летчик.

Он сошёл со штабного “ГАЗика”, поставил в густую пыль простенький фибровый чемоданчик и огляделся. Видимо обозрение местности не произвело на него никакого впечатления, во всяком случае, его лицо осталось равнодушным, что явно заедало водителя командирской машины рыжего как огонь и тоненького, как молодой тополек, Сашку Марченко.

– Сопки, товарищ лейтенант, – сказал он. – Да?! – удивился лейтенант. – А я думал площадь Маяковского. Где штаб?

– Направо, – мрачно сказал водитель, – от дороги два метра.

Коренному приморцу Марченко безразличное отношение к родному краю показалось оскорбительным и, сердито засопев, он открыл капот автомобиля.

– Лазят здесь всякие, – проворчал он, – а потом рояли пропадают…

И эти слова, для тех, кто его знал, означали высшую степень раздражения. Лейтенант отсутствовал недолго. О чем‑то разговаривая с командиром полка, он вышел на крыльцо штаба, который располагался в бывшем здании сельсовета. Новый, недавно отстроенный, был чуть дальше.

Сержант! – окликнул командир. – Отвезешь товарища лейтенанта к Пуштарику. Да скажи деду, чтобы не чудил.

– Скажу, – пообещал сержант.

– Ну, устраивайтесь, лейтенант. А завтра к восьми часам утра я вас жду.

– Чемодан поставил – и всё устройство. А что, дедок может преподнести сюрприз?

– Спешка нужна при ловле блох, – наставительно произнес командир, – а здесь суета не требуется. Не на один день прибыли. А дед… – командир усмехнулся, – нормальный дед, я, думаю, поладите.

– Разрешите идти?

– Свободны.

* * *

Дом деда Пуштарика стоял на краю деревни в окружении березок, черемухи и густых зарослей малинника. За домом тянулся огород, изрядно заросший, всё это великолепие было оцеплено старым покосившимся забором с проломленными кое – где жердями. От калитки к дому вела дорожка, выстланная прогнившими досками, постанывающими, когда на них наступали. Да и сам дом производил грустное впечатление своей ветхостью и старостью, несмотря на веселый солнечный день.

– Шикарные апартаменты, – сказал лейтенант. – Тут случайно не придавит по тихой грусти?

Марченко хмыкнул и отвернулся. Они открыли заверещавшую калитку и поскрипучим, и стонущим доскам вошли в дом.

– Дед, – позвал Марченко, – принимай жильца. Здорово!

– Наше вам с кисточкой, – сказал дед, оторвавшись от каких‑то записей.

– Здравия желаю, – сказал лейтенант и огляделся.

Против ожидания в комнате наблюдался идеальный порядок. Чистая дорожка делила комнату пополам. В правой половине громоздился старинный комод, над ним – большая рама под стеклом с фотографиями, на которых были изображены какие – то люди с застывшими лицами; справа от фотографий – в рамках под стеклом – две Почетные грамоты; слева два портрета, засиженные мухами, видимо, сам дед в молодости – приятный курчавый парень – и молодая женщина, притягивающая взгляд своей задумчивой таинственной красотой. Лейтенант еле оторвал взгляд от портрета. Прямо на входящих смотрел Н. С. Хрущев. Смотрел хитровато, по – крестьянски. Мол, чего там, мужики, доживем до восьмидесятых, а там – коммунизм.

– Потомственный шахтер, – сказал лейтенант голосом бесстрастным, каким диктор радио объявляет погоду в Якутии.

– Да уж, – осторожно согласился дед.

Под ”шахтером” стояла тумбочка, прикрытая крахмальной, как показалось лейтенанту, накидкой. На тумбочке красовался приемник «Родина», из – за него выглядывала здоровенная батарея.

– Слушаем вражеские голоса… – не то спросил, не то отметил про себя вслух лейтенант.

Дед, крепясь, промолчал, но слегка порозовел, как помидор на сухой грядке. Лейтенант повернул голову, осматриваясь. Левая половина стены сверкала белизной, но что поразило офицера неимоверно так это большой портрет великого химика Менделеева.

– Родственник? – полюбопытствовал лейтенант.

– Тольки не надо знущаться над старыми людями, – мрачно сказал дед. – А може и так. Кому, какое дело?

– Совершенно справедливо, – согласился лейтенант. – Юрий Владимирович. Можно и проще – Юра.

– А – а–а, – протянул дед. – Афанасий Петрович.

И замялся. Потому как лейтенант руки не подал, и дедова ладошка зависла в воздухе.

– Оно, конечно, – заметил дед Афанасий в воздух, – можно и не здоровкаться, дык любопытство меня берет, а не тесно ли будет у меня товарищу офицеру?

– В самый раз. Я давно хотел пожить в патриархальной тиши. Среди слоников на тумбочке и занавесочек, и, чтобы за окном шумела березка.

– Перчаточку у хате можно бы и снять, – опять пробурчал дед в потолок, – рукам и взопреть недолго.

– А вот это вас совершенно не касается! – неожиданно резко сказал лейтенант.

Дед слегка оторопел и пошел в следующую комнату.

– Тута жить будете, – зло сказал он лейтенанту и показал наблюдавшему солдату кулак.

– А я причем… – громко сказал Марченко уже невзлюбивший офицера. – Мне куда скажут, туда я и привезу…

Лейтенант поставил в комнате чемодан, пропустив слова солдата мимо ушей, скользнул взглядом по пустой койке с продавленной сеткой, вздохнул и сказал Марченко:

– Поехали за имуществом.

Когда военные ушли, дед Афанасий обратился к портрету:

– Вишь, Настенька, какого жука к нам на постой определили… Барин, туды его в кочерыжку! Руки не подал. Брезговает, значить. Ух, жизня пойдет – кино и немцы. Так и чокнуться недолго… Жарища, а он в перчатках и нотный. Ну, чисто улоновец[1]. Хватим мы с тобой горюшка…

Не понравился деду постоялец. Ох, не понравился! Да и то сказать: щегольская форма. Прическа, видимо, сработанная ещё городским парикмахером. Припорошенные пылью, но все‑таки – и это было заметно – надраенные до блеска ботинки, на голове не стандартный зеленый блин с голубым околышком, а изящная, явно пошитая на заказ фуражечка, на которой кокарда была шита золотой канителью и посверкивала в свете дня игривыми искорками. Было что – то плакатное в безупречной форме офицера, в манере держаться он смахивал на белогвардейцев, которых дед видел в кинофильме “Чапаев”, и до того деду стало тошно от такого жильца, что он тихонько с досады завыл.

Афанасий жил один. Любимая Настенька давно уже переехала за околицу на дребезжащей полуторке, чудом сохранившейся в колхозе, и Афанасий, шагая по весенней распутице за машиной, не стесняясь, горько и безутешно плакал.

С годами боль поутихла, а у деда (уже деда) появилось новое увлечение – химия. Нет. Афанасия Петровича не волновала сложная структура бензолового кольца, не занимал закон Авогадро, он не старался проникнуть в способность атомов и элементов образовывать химические связи с атомами других элементов, не знал заковыристого слова «валентность». Нет. Теория, как таковая, не будоражила сознание деда. Зато прикладная сторона этой науки вызывала у него приступы вдохновения.

А вот что будет, к примеру, если в большую емкость уложить, допустим, пять кило слив, да аналогичное количество сахара, залить водой и добавить, скажем, килограмм ячменя? А? Да дать выстояться, чтобы эта канитель перебродила. А потом взять и перегнать, а лучше дважды, а? Получится такая вещь, такая вещь… Словом, эта сторона химической науки не давала ему покоя ни днем, ни ночью.

Ух, и озлилась на него и стала кровным врагом сельская продавщица! Падать стала выручка. Вдруг в селе перестали покупать водку. Невероятно!.. Вроде и есть мужики «под газом», а водку в магазине не покупают. Продавщица была трезвой реалисткой, стояла на позициях марксистколенинской философии, то есть в мистику и чудеса не верила, а потому по привычке быстро настрочила заявление на врага народа, который подрывает устои социалистической экономики, подпольно торгуя некондиционным товаром, самогонкой, стало быть, с этим делом надо что – то решать, а иначе как же…

Лет восемь назад загудел бы дед Афанасий на южный берег Северного Ледовитого океана. Но времена изменились. Просто зашел участковый милиционер с молодым человеком спортивного вида.

– Самогонкой село снабжаешь, Афоня, – взял быка за рога участковый.

– Поклеп, – отвел даже саму мысль о самогоне Афанасий.

– На вас поступило заявление, – грустя, сказал молодой человек. – Надо разобраться.

– Дак разбирайтесь, – согласился Афанасий

– Ты, Афоня, не крути, – набычился участковый. – Говори сразу, где самогонный аппарат? Чистосердечное признание оно лучше, понял?

– Как не понять, – Афанасий потупился, поковырял носком сапога навозную кучу. – Аппарата нет, а анжинерное сооружение есть.

– От мать – перемать! – хлопнул себя по ляжкам участковый. – Анжинерное… Темнота деревенская! Лаптем щи хлебаем, а туда же…

– Поспокойнее, – поморщился молодой человек, – незачем эмоции проявлять столь бурно. Лучше, конечно, в рыло дать, но нельзя – не то время. А может он самородок, этакий абориген – левша. Нынче метит каждый атом стать науки кандидатом. – Молодой хихикнул.

– Самодурок! – психанул участковый и матюкнулся.

Молодой покривился, но промолчал.

– Покажите ваше инженерное сооружение, – попросил он. – Дак в сарай надо идтить, – сказал Афанасий.

Молодой взялся за шляпу, сдвинул её на глаза, участковый решительно поправил висевший на ремне “ТТ”. То, что представители власти увидали в сарае, потрясло их, что называется до основания. В сарае громоздилось нечто опутанное проводами и трубками. Покачивались стрелки манометров, перемигивались лампочки на пульте управления, из предохранительных клапанов что – то внезапно бухало и тогда в сарае возникало некое амбре нестиранных целый месяц портянок.

Толстые экранированные трубки взволновано пульсировали, напоминая живое существо. Три последовательно соединенных трубопроводами бака из нержавеющей стали потихоньку урчали и в такт этому урчанию колыхались стрелки приборов. Всё это сооружение напоминало ракету в момент дозаправки топливом.

– Ух – х–х ты… – сказал участковый.

– Не взорвётся? – спросил молодой.

– Эскримент у первой стадии, если рассуждать теорически, – Афанасий почесал спину о косяк двери, – но могёт и бабахнуть, если без ума ворочать. Наука, поди.

– И что же вы изучаете? – полюбопытствовал молодой.

Спросил вежливо, без подначки, даже с каким‑то интересом.

– Дак удобрение делаю на огород. Химическое. После него во какая картошка вымахивает, – дед показал какая.

– Я тебя как удобрю суток на пятнадцать! – наконец пришел в себя от изумления участковый. – Враз дурь вылетит! Чтобы завтра всё разломал, понастроил хреновины…

– Опасно, – заметил Афанасий. – Полдеревни снесть могёт.

– Вот и сядешь, век свободы не видать. А то и вышку заработаешь.

Молодой рассеяно почесал лоб.

– Не имеешь таких правов, – огорчился Афанасий, – человеку в науке мешать. Покажь документ.

– Я те покажу! Учёный…

– Успокойтесь, – остановил участкового молодой. – Я понял, что самогон вы не варите и не спекулируете. Так?

– Так, – честно соврал Афанасий.

– Верю. Наукой занимайтесь, но если обманули, то на всю катушку… Я доходчиво объяснил?

– Чегось? – прикинулся шлангом дед.

– Я понятно изложил?

– Ага.

Участковый показал кулак и гости ушли.

– Чем бы дитя ни тешилось… – услышал Афанасий от калитки.

– Лишь бы у мамки не просило, – загоготал участковый.

– Что с него взять, старческий маразм, – добавил молодой.

Что такое “маразм” Афанасий не понял, но уловил одно – от него отвязались. И дед хитро усмехнулся. Потому как гнал он в своем сооружении всё – таки самогон, но такой чистоты и крепости, что единожды попробовавший дедов продукт приходил в изумление великое, что служило, в конечном итоге, делу рекламы и неумолимому падению выручки в сельском магазине.

Отладил же всё это хозяйство один из офицеров ещё в те далекие времена, когда на аэродроме появились первые реактивные самолёты. Офицер тот был химик по образованию, служил инженером “по горючке”, как он говорил, и больше для смеха, чем для дела сконструировал и соорудил Афанасию самогонный аппарат грандиозный по размерам и немыслимый по сложности.

– Ты, дед, главное не бойся, – наставлял офицер. – Система ниппель: туда дуешь, а обратно не выходит. Эта штука, никогда и не при каких обстоятельствах не взорвется. Здесь всё просчитано по мировым стандартам, и фирма гарантирует безопасность эксплуатации. Только специалист – химик может догадаться о истинном назначении этого агрегата. А поскольку я один на всю округу, то живи долго и не кашляй.

Офицер популярно объяснил принцип действия, систему заправки и слива готовой продукции, назначение пульта управления, подарил портрет химика Менделеева и благословил Афанасия на святое дело. Через некоторое время его перевели куда – то на Запад, а дед Афанасий продолжал самостоятельно эксплуатировать сложную технику. И надо признать – небезуспешно. Вот к такому прелюбопытному деду попал на постой уже знакомый нам лейтенант ВВС.

* * *

Аэродром находился в дикой глуши, среди тайги, в узкой долине, большую часть которой занимала полноводная река и всего несколько гектаров колхозной земли. Так что взлётно – посадочная полоса одним концом почти упиралась в деревню, а другой её конец круто обрывался у берега этой самой реки. Малость неудобно да куда деваться…

Утром деревушку будил грохот реактивных двигателей, и грохот этот стал настолько привычен, что убери от деревни аэродром, то, наверняка, сразу же сократились бы надои молока и привесы в животноводстве.

Словом жителям полк не мешал. Наоборот приносил пользу. У сельчан исчезли проблемы с керосином[2], так как командир полка ежемесячно разрешал отпускать по ведру керосина на каждый двор, а позже нужда в нем вообще отпала. Где – то нашли военные электростанцию, сельские плотники срубили из кедра здание, полковые электрики протянули провода и однажды все сто шестьдесят домиков осветились праздничным электрическим светом. И деревня платила полку тем же: вниманием и заботой. Спустя годы, эта почти идиллическая связь поубавилась, а потом исчезла вовсе, но в описываемое время слова: “Народ и Армия – едины” имели самый прямой смысл безо всяких подтекстов, сарказма и иносказаний.

Командовал полком по – южному темпераментный, полный добродушного юмора, невысокий, сбитый плотный крепыш, родом из Армении с протяжной армянской фамилией Саакян. Говорил он совершенно без акцента, тем чистым звучным, почти литературным языком, который ныне почти не встречается в обиходной речи. И никогда не ругался. Атмосфера в полку была дружески – деловой, но, естественно, не выходящей за рамки Устава. Наверное, потому, что ещё не развеялось окончательно ощущение фронтового братства.

Самолёты куда – то улетали, откуда – то прилетали, за недалеким леском шла своя непонятная деревне жизнь и деды, лузгая семечки на завалинках, тянули многозначительно:

– Военная тайна.

По началу окликали лётчиков:

– Слышь, милок, и далече был?

– Отсюда не видать, – отвечали парни, смеясь.

Потом попривыкли, вопросов не задавали и только молча провожали глазами крепкие фигуры пилотов. Чего спрашивать – военная тайна…

Одно время дед Афанасий крепко задумался. Весь опыт его прошлой жизни говорил, что аэроплан без пропеллера летать не может. А тут вот они – летают. Это выходило за рамки дедовых представлений о развитии науки вообще и авиационной в частности.

И за разъяснением этого парадокса он обратился к жильцу, инженеру, как знал дед, первой эскадрильи. Инженер тоскливо посмотрел на деда, почесал затылок и пустился в объяснения, из которых Афанасий понял два слова: «мотор» и «тяга». Офицер, зевая, рисовал деду какие – то черточки, обозвав их «вектором» (а у колхозного инженера так собаку звали), и в понятии деда плёл такую чепуху, что и дураку понятно – над ним издеваются, показывая свою учёность.

– Понятно, Петрович? – спросил инженер. – Ох, голова раскалывается – не могу.

– Ага, – ответил дед и с ненавистью глянул на жильца. – Счас. Я таблетку принесу.

И принес. Сильное слабительное, которое давал кабанчику, спасая его от запора.

– Это что? – спросил офицер.

– От головы, – злорадно хмыкнул Афанасий. – Пей.

Офицер выпил, а ночью через полчаса резво вскакивал и удивленно бормоча:

«Вот черт, от чего же это меня так…» пулей вылетал на улицу. Тогда Афоню слегка вздрючили, чтобы не подрывал боеготовность полка, но не шибко так – для порядка.

В принципе дед был отомщен за антинаучное объяснение, но загадка оставалась. Наблюдая за самолётами, дед опирался на тяпку и изумленно застывал. Афанасий едва не бросил свои химические занятия, но, трезво оценив жизнь, – раздумал. Потому как загадка летающих без пропеллеров аэропланов хотя и представляла интерес с научной точки зрения, но надо было как – то жить… А увлечение химией, кроме познавательного интереса, давало ещё ощутимый прибавок к двенадцати рублям колхозной пенсии. Взвесив все «за» и «против», Петрович остановился на химии, отложив разгадку тайны аэропланов до лучших времен. На что только не пойдешь ради любимой науки…

За окном продудел «ГАЗик». Дед поморщился.

– Принесла нелегкая, – проворчал он. Марченко с помощником солдатом начали носить офицерское хозяйство. Матрас, бельё постельное и одежда. А у деда аж в глазах зарябило от разных тужурок, курток, ремней. Тут Афанасий наглядно убедился чего стоит государству один человек. И возникшее при самом первом появлении лейтенанта раздражение, непонятным образом усилилось до размеров невероятных. Дед в сердцах пнул дорожку так, что она змейкой поднялась в воздух, и выскочил на улицу. Лейтенант стоял, повернувшись лицом к огороду, и о чём‑то думал, а может и нет. Афанасий с грохотом распахнул дверь коридора, подошёл к офицеру и раскрыл рот, чтобы высказать наболевшее и предложить поискать другую квартиру, так как он мужик простой и к барам не приучен, а “белогвардеец” ему в доме вроде, как и не к чему.

– А – а–а, Петрович, – опередил деда лейтенант, – поглядите какая прелесть: лужок, коровки, закат и пастушок со свирелью.

В самом деле, за огородом соседский парнишка приглядывал за коровой с теленком. И вправду над сопками пламенел закат, а за огородом образовалась поляна – бывший дедов огород. Афанасию крыть было нечем. Да и говорил офицер голосом чуть печальным, без подначки.

– Дык, – начал дед смущенно, – было у меня полста соток. Вроде и много, а я с измальства к работе приучен, управлялся. А тут, вишь, – реформа, туды её в кочерыжку, почали урезать. Вот и взрезали пологорода. И чё? Ни себе, ни людям. Заросло всё.

– Мудрость вождей безгранична и не нам, Петрович, их судить. Задумано было почти гениально, но… А что в сарае так тревожно булькает? – сменил офицер тему. – И запахи до боли знакомые. Я даже начал испытывать давно забытое волнение. Что там?

– Ну, чё… Чушка, куры. Антересно? Ничего там нет!

– Да? – повернулся лейтенант к деду.

– Да, – упавшим голосом буркнул Афанасий.

– Ну и ладно, – неожиданно согласился лейтенант. – Я просто так спросил.

– Ага, – Афанасий облегченно вздохнул.

– Всё, товарищ лейтенант, – доложил Марченко.

Всё так всё… Свободны бойцы, спасибо.

Солдаты ушли, а Петрович, оставшись один на один с жильцом, как – то оробел. Лейтенант не был похож ни на одного из квартировавших у него офицеров. Во – первых, он не предложил «обмыть» новое жильё, во – вторых, вроде, и говорил с дедом на равных, но уже от одного взгляда лейтенанта Афанасия подмывало вытянуться и отдать честь. Было и, в-третьих, и, в-четвертых, но во всех чувствах дед ещё до конца не разобрался, а потому кашлянул, но офицер опять его опередил:

За околицей слажено пел девичий хор и не хор даже, а так – девичьи посиделки:

«Ой, цветет калина,

В поле, у ручья…»

– Хорошо поют… Здорово, правда? – спросил лейтенант

– Да что б их разорвало! – в досаде сказал дед Афанасий. – Спать не дают, кожный вечер воют.

– Петрович, ну, хорошо же поют!.. На два голоса… Ах, черт, заслушаешься…

– Наслухаешься ещё… – сказал Афанасий.

За околицей слышен девичий визг, какие – то крики и чей‑то хриплый голос, «включенный» на всю мощь.

Вот получим диплом,

Хильнем в деревню.

Будем трактором там

Пахать мы землю.

– Стиляги пришкандыбали, – пробурчал дед Афанасий из коридора. Анжинер с механиком. Городскую песню завели… Тьфу!

– Неужели инженер? – засомневался лейтенант, подрагивая от смеха.

– А кто же ещё? Он у нас один на гитаре грае. Хлопцы просто брынькают, а он грае. Так что интересно… Как почнет пальцами по струнам шкрябать – душу выворачивает, а, как вечер – дурака валяет. Вот чо так?

– Чужая душа – потемки, – не стал развивать тему лейтенант, – не знаю.

– То – то и оно… В потемках легче девок щупать.

– Ну-у, Петрович… Пошли в дом. Завтра вставать рано.

* * *

Хрупок сон старого человека, недолог. Молодого поди дотолкайся, а пожилой – чуть заиграла зорька – уже на ногах. Особенно в селе да ещё при хозяйстве.

В шесть утра Афанасий проснулся, кряхтя, обул кирзовые сапоги и удивленно уставился на дверь жильца. Она была раскрыта. Постель аккуратно прибрана, а где же сам?.. С аэродрома доносился гул двигателей. Село просыпалось.

– М – м–да-а-а, – промычал Афанасий и потер небритый подбородок, – дела, однако.

Дед покормил живность: кабанчика, кур и козу Машка, сходил, проверил, как чувствует себя «анжинерное сооружение», тоскливо поглядел на огород – и на кой мне столько картошки одному… поставил на керогаз чайник. Грохнула калитка, и показался взмыленный лейтенант. Дед удивления не показал, спросил равнодушно:

– Далече носило?

– До со – сед – не – го се – ла, уф! – выдохнул лейтенант.

– Хе! – сказал дед. – Мастак ты врать, паря. Туды – сюды – двадцать километров.

– Да, – подтвердил лейтенант, – я по километровым столбам проверял. Ровно десять, если в один конец.

Дед засопел недоверчиво и сказал, снова закипая:

– Исть будешь?

– У себя в столовой, – коротко ответил жилец.

– Вольному – воля, – буркнул дед.

Вот постояльца занесло, мало что нотный, так ещё и брехун. Нет, ну по правде сказать, не жеребец же: за каких‑то полтора часа двадцать километров отмахать… Лось и тот, поди, умается.

День быстро разгорался, солнце припекало от бодрящей утренней свежести не осталось и следа. Дед испил чайку, настоенного на зверобое – для укрепления здоровья, – и разморенный теплом, струящимся с небес, клюнул носом.

* * *

– Ноль пятый, – сказал раструб громкоговорителя, – кхе! Вот черт… Ноль пятый, давление – 740, ветер – встречно – боковой пять метров, видимость – десять километров, нижняя кромка облаков – четыре.

Громкоговоритель закашлялся, громко чертыхнулся и замолк. Потом толи свистнул, толи хмыкнул и молодой голос произнес:

– Вас понял. Кислород открыт, чека снята, кресло расконтрено, на исполнительном. Разрешите взлёт.

Громкоговоритель зашелся в кашле и сказал:

– Проклятая аллергия… и добавил. – Взлёт разрешаю.

Слава Синдеев – техник – лейтенант второй эскад – рильи – заметил:

– Хорошо, что ещё по матюгальнику не запустил и засмеялся.

А на СКП[3] говорили.

– Он меня понял, – произнес штурман полка с иронией. – А вообще‑то зря. Надо бы хоть провозной дать.

– Не учи меня жить, – ответил Саакян, – у парня такие аттестации, что тебе и не снились. Чего за руку водить? Впрочем, есть ещё один аргумент в пользу этого вылета.

– В полку давно не было даже предпосылок к лётным происшествиям, – заметил штурман.

– И не будет.

– Дай бог, – сказал штурман, закашлявшись, – но я бы всё – таки проверил технику пилотирования.

– Сходил бы ты к бабке, пусть пошепчет, – посоветовал командир. – Чёрте что, военный человек, а кашляешь как туберкулезник. Может тебе в госпиталь залечь?

– Какой госпиталь!? Из родника воды хлебнул и видишь, что творится?..

– Так не хлебал бы… А то несешь про аллергию на весь аэродром…

– Это для народа, – хмыкнул штурман.

– Загляни вечером к деду Афанасию, – усмехнулся командир. – Враз вылечит.

– Это совет или приказ? – осторожно спросил штурман.

– Это совет с приказом.

– Я бы все – таки… – начал штурман опять.

– Поздно. Уже начал разбег, – сказал командир, – теперь что уж… Над аэродромом стлался гул двигателя, самолёт стремительно бежал по бетонке.

– В нашем полку всё по – армянски, – усмехаясь, говорили летчики. – Коньяк, шашлык и… полёты.

Словом, лейтенант взлетел без «провозных», так как кроме всего прочего был ещё таинственный аргумент.