Долгая дорога

«Повезло-то повезло. Но каким трудом это везенье оплачено!» – думал я, прильнув к окну машины.

Прямыми лентами поблескивали вдалеке каналы. От них отходили ниточки арыков. И почти везде возле них маячили фигурки людей с кетменями: они открывали «краны»-перемычки, чтобы пустить воду в свои арыки…

– Каналов здесь сотни, – объясняет мой экскурсовод. – Воду для них дают горные реки – Нарынь и Карадарья. От самых вершин Тянь-Шаня текут, с ледников… А здесь, в долине сливаются воедино – и превращаются в Сырдарью! – Тут дядя Яша показывает куда-то на восток – туда, вероятно, где происходит это чудо: рождение самой большой рекой Азии. – Так что воды здесь для всего должно бы хватать – и для садоводства, и для и земледелия. А вот для питья… Питьевой воды, слышал я, не хватает. Много трудностей с очисткой. Арыки, сам понимаешь – древность, азиатские «водопроводы»… – Тут дядя Яша заканчивает свой обзор неожиданным сообщением, что мы приближаемся к опасным краям: местные таджики и турки-месхеты уже несколько лет ведут здесь кровавые междоусобицы. Впрочем, Яков вполне спокоен.

– Это дальше, в Таджикистане, – уверяет он, взмахивая рукой, чтобы нагляднее показать отдаленность. – На узбекской стороне долины – тихо…

Я рассказываю, что слышал в новостях о кровавых зверствах, о беспределе, о том, что убивают не только детей и пожилых. Беременным женщинам вспарывают животы, убивают зародышей. Мне хотелось бы понять, что там происходит.

– Национальные распри, Валера, – пожимает плечами дядя Яша… – Власть, земля… Как обычно, – печально заключает он.

Между тем мы подъезжали к Намангану. Уже людной, оживленной стала дорога, появились городские постройки. Такие же, как в Ташкенте, жилые четырехэтажки, такие же торговые центры – город не показался мне своеобразным. Впрочем, я не очень-то его и разглядывал…

Улица Сурхандарьинская оказалась немощеной и пыльной. Ворота. Двор, огород. Одноэтажный дом. Мы долго стучим. Ехали, ехали – а здесь, может быть, нас и не ждут, может, нет никого… Но вот шаги – нам открыли. Смуглый мужчина средних лет, очень спокойный.

– Заходите… Я – Мухитдин Инамович.

Это был узбекский дом, настоящий узбекский дом, где из поколенья в поколенье жили так, как привыкли. Здесь обувь скидывали на пороге. Здесь уютная гостиная – резные потолки, резные плинтусы – устлана была коврами. На коврах – одеяла. На них мы и уселись, скрестив ноги, перед невысоким столиком-дастарханом, заставленным сластями и фруктами… Усталые, напряженные, измученные ожиданием мы жаждали только одного – поскорее поговорить с доктором. Но легче сдвинуть скалу, чем нарушить обычай: с путниками не будут говорить о делах, пока их не накормят. Мы обменивались приветствиями, мы вели неторопливый разговор о семье, о детях, о работе, мы пили душистый чай со сладостями – так всегда начинается восточная трапеза. Потом хозяин разносил суп-шурпу в глубоких пиалах-косах, очень вкусную шурпу. Словом, все шло своим чередом – и, пожалуй, так-то и лучше было: отошла дорожная усталость, отпустило напряжение… Есть мудрость в древних обычаях. И только после еды доктор сказал маме:

– Давайте-ка я вас посмотрю…

Осмотр – он происходил тут же, при нас – показался мне странным. Доктор не попросил маму раздеться, не достал стетоскопа. Взяв маму за правую руку и, положив пальцы на ее запястье, он начал прощупывать пульс… Я замер, я старался не дышать…

Внезапно доктор спросил:

– Когда у вас было воспаление правого придатка?

– Воспале… Мама задумалась. – Да, было. Лет тридцать назад, после выкидыша…

А доктор уже снова слушал пульс.

– С левой грудью нехорошо… Когда оперировали?

Мама удивленно посмотрела на меня. «Значит, ты уже все рассказал доктору? Когда же ты успел?» – прочитал я в ее взгляде.

– Оперировали около двух месяцев назад, – ответила она. А я молчал. Я был растерян, поражен – не знаю уж, как точнее сказать. Дело в том, что я ничего не успел рассказать доктору – ни по телефону, ни сегодня. Не было такой возможности. Не было разговора о маминой болезни – вот и все! И вдруг сейчас… Я огляделся – уже не в первый раз – со странным ощущением: где же это мы? На приеме у доктора? На долгожданном приеме? Но слова эти были так прочно связаны в сознании с больничной обстановкой, с оборудованным кабинетом, с белыми халатами, наконец… Здесь не было ничего… «Может быть, он потом поведет маму в свою больницу? – думал я. Ведь он даже не взял кровь на анализ… И рентген…»

А этот странный доктор все сидел тихонько возле мамы, и его пальцы чуть шевелились, поигрывали на мамином запястье. Он слышал какую-то мелодию. «Бетховен, – мелькнуло вдруг почему-то в голове. – Почему Бетховен? Тот был глухой… А этот – нет, он не глухой, это мы – глухие. Глухие зрители».

– Когда начал болеть копчик?

Это знал уже и я! Лет пять назад мама поскользнулась на лестнице, упала. Были боли, пришлось делать уколы.

Поражало не только то, что он это знал. Поражало и то, как он задавал вопросы. Он не спрашивал: «болит ли копчик», он спрашивал: «когда начал болеть?»

– Когда стали болеть ноги ниже коленей?

Правая нога начала болеть после того, как мама порвала связку…

И вот так – вопрос за вопросом, без всяких анализов, приборов, рентгенов, в этой комнате с коврами, напоминавшей мне Ташкент моего детства, он точно, до деталей, рассказывал нам обо всех бедах моей мамы… Это было похоже на мистику, но я останавливал себя: спокойно, он же не колдун, а ученый! Он доктор – только ты таких еще не встречал.

Доктор снял, наконец, свои пальцы с маминой руки, взглянул на меня – очень спокойное у него было лицо и взгляд спокойный, но когда глаза наши встречались, что-то было в этом взгляде особенное, какой-то пронизывающий был взгляд… Не знаю, может, мне это от волнения казалось. И вот он глядел на меня и говорил, загибая пальцы, как ребенок при счете:

– Прежде всего, надо лечить печень. Матка, придатки… Сердце… Кора головного мозга…

Тут его кто-то позвал. Я выскочил за ним. Я боялся – он не все может при маме. Печень, матка, сердце… Ну, а главное, главное? Почему он молчит о главном?

– Доктор, – пробормотал я, – Мухитдин Инамович… Ну, как? Вы сможете? Есть надежда вылечить?

– Посмотрим, дорогой. Уже в печень пошло, понимаешь…

Мухитдин Инамович выражался удивительно просто. То ли потому, что говорил со мной не на родном языке, то ли – и это вероятнее – потому что по характеру был прост, не любил научных терминов, которыми так часто злоупотребляют врачи. «В печень пошло» означало, что уже и в этом органе появились метастазы.

«Уже в печень пошло» – как эхо, повторялось и повторялось в моей голове. Смаргивая туман, застилавший глаза, я спросил:

– И что же будет? Что будет?

– Посмотрим, дорогой, – повторил он. – Там у мамы в матке… Я же видел, там две царапины остались. После скоблёжки. Вот оттуда все и пошло… Ну а теперь надо постараться процесс остановить. Если удастся. Шансы есть, но придется лечиться минимум три-четыре года…

Я закивал понимающе, хотя не понимал тогда вообще ничего. Но уже сами эти слова – три-четыре года – сделали меня почти счастливым. Они позволяли дышать, они давали отсрочку, давали надежду!

Мухитдин Инамович похлопал меня по плечу.

– Пойдем, а то мама там одна сидит…

Все-таки это удивительно! Ты знаешь человека всего несколько часов, но ощущение такое, что это близкий человек, которого ты знал всегда. Полное доверие. Облегчение – нет уже этого страшного груза, который, казалось, не только душу твою, но и тебя самого вдавливал в землю… Почему так случилось? Из-за его простоты? Из-за того, что он сумел по пульсу… Но ведь и этим все не объяснишь. Возможно, какие-то удивительные свойства души и сделали его настоящим целителем.

Наверно, и мама ощущала что-то похожее – она заулыбалась нам навстречу.

– Вы все обо мне рассказали, а теперь Валеру посмотрите, пожалуйста, – попросила она доктора. Он кивнул:

– Садись…

Я уселся, старательно изгоняя из себя страх. А он, едва дотронувшись до моей кисти, сказал:

– В детстве было у тебя сильное отравление. Помнишь?

Подумать только, доктор ошибся! Я почувствовал даже некоторое огорчение.

– Никакого… – начал я. Но меня перебила мама:

– Было, было у тебя отравление! Мясом отравились мы все… Три недели в больнице провалялись. Ему и десяти не было, вот и не помнит, – объяснила она доктору. Он кивнул.

– Вот поэтому, когда ты долго бегаешь или тяжести поднимаешь, у тебя вот здесь боли… В левом подреберье…

Я только поднял на него глаза, но сказать ничего не смог. На Парк-Авеню меня обследовали самые дорогие доктора и ничего не нашли. Ничего! Не смогли объяснить, чем вызваны эти боли.

А доктор, все держа мою руку, тихонько покачивал головой:

– У тебя там четыре колика сидят, в кишечнике твоем, – пробормотал он, очевидно, объясняя, что произошло в моем кишечнике после отравления. Что такое колики, я мог только догадываться. Очевидно, спайки. Но разве в этом сейчас дело? Раз он знает, что у меня боли, значит, не ошибается и в диагнозе.

Потом доктор обнаружил и то, что мне самому было известно: у меня аллергия, имеется также ущемление седалищного нерва. Вот и все, слава богу… Я вздохнул с облегчением.

Может быть, для того, чтобы успокоить маму, может быть, поняв, что мы относимся к нему и с симпатией, и с интересом (я с разрешения доктора снимал на видеокамеру, как он работает) – но так или иначе Мухитдин Инамович решил показать нам видеофильм о своих пациентах.

На первых кадрах появилась женщина с ребенком на руках.

– Турция, – лаконично пояснил доктор. – Пятилетний малыш, с рождения не ходит, церебральный паралич…

Следующие кадры: доктор массажирует ребенка. Один кадр, другой, третий. То один ракурс, то иной. Но везде неподвижное тельце и склоненный над ним доктор. И вдруг что-то новое… Что же? Да он шевелит ручками! И снова мелькают кадры. Массаж, массаж, массаж. Но теперь мы смотрим очень внимательно, очень напряженно… Оп! Зашевелилась ножка… Да, он ее подвинул, повернулось колено… Новый кадр – ребенок сидит! Теперь мы уже радостно ожидаем чуда – и оно происходит: вот он ползает, вот встает на ножки, а вот счастливая мать – в слезах, конечно, кто бы тут не заплакал – смотрит, как ее ребенок играет, резвится.

Мы увидели в этот день еще несколько поразительных роликов. Не все они могли так наглядно, как видеофильм о массаже, показать, как работает доктор – но они показывали отчаявшихся, измученных, тяжело больных людей в начале и этих же людей, счастливых, просветленных, физически переродившихся – в конце…

Глава 10. Легко ли стать табибом

Прием, по сути дела, был закончен. Нам осталось только получить лекарство, за которым доктор послал кого-то в аптеку – в свою собственную, разумеется. Но пока мы этого лекарства ждали, удалось узнать еще много удивительного о нашем новом знакомом… По моим ощущениям – о нашем новом друге.

Все началось с разговора о лекарствах. Я задал вопрос, как теперь я понимаю, безграмотный: какое лекарство назначает доктор при той болезни, что у моей мамы. Он удивленно приподнял брови и ответил вопросом на вопрос: неужели я полагаю, что при одинаковых симптомах и даже при одной болезни можно во всех случаях употреблять одно и то же лекарство? Вот, например, головная боль. Существует десятки причин ее возникновения… И боль при этом всякий раз иная. Висковая, лобная, теменная и так далее… Конечно, можно ее заглушить болеутоляющим. На какое-то время. Но то, что вызвало боль, этим не устраняется! А вызвать ее могли неполадки в совершенно различных органах: в коре головного мозга, в желудке, в почках. Возможно, нарушена взаимосвязь определенных органов… Возможно, эта боль – сигнал, предупреждение о серьезной беде…

Доктор увлекся разговором, вошел в азарт, он чуть покачивался в ритм речи, выразительно жестикулировал, но лицо его оставалось таким же спокойным.

– Дорогой, восточной медицине известны двадцать восемь видов рака – и у каждого множество причин. Так что же – искать одно лекарство от всех бед? А ведь так и делают! Всех онкологических больных гонят на химиотерапию. Облучают… Разве так доберешься до источников заболевания? Потому его и не могут вылечить. Змею за голову прижмешь – она умрет. А за хвост ухватишь – нипочем не одолеешь, – закончил он азиатской пословицей.

* * *

Тут уж мне стало ясно: совершенно бессмысленно спрашивать, что за лекарство доктор готовит для мамы. Очевидно, такое, которое годится только в ее случае…

Но от другого вопроса я все же не удержался.

– Мухитдин Инамович, где же вас всему этому учили? То есть я имею в виду… Ведь таких учебных заведений…

Он засмеялся.

– Конечно, их пока нет у нас. Но мне повезло.

Началось все, оказывается, с большой беды. Совсем еще юный Мухитдин, студент-ирригатор – он перешел на второй курс – работал летом 1967 года в студенческом строительном отряде. Студенты жили в кибитках, по утрам их развозили на грузовиках к месту работы по извилистой и ухабистой дороге. Однажды, когда в грузовике ехали Мухитдин и еще трое студентов, водитель не справился с крутым поворотом. Грузовик на всем ходу опрокинулся в кювет…

– Все мы вылетели, – рассказывал Мухитдин Инамович – и меня вдобавок с размаху ударило краем борта. Могло бы пополам перерубить, но подо мной оказалась небольшая яма. Это и спасло. Сознание, конечно, потерял. Надолго… В больнице сделали рентген, выяснили, что позвоночник сломан в трех местах, а в тазовом суставе – трещина. Но я все же благодарен судьбе: один из моих товарищей получил такую травму головы, что через год умер.

Врачи андижанской больницы почти не надеялись сохранить жизнь Мухитдина. В лучшем случае, говорили они, после очень тяжелой и сложной операции он останется жить, но ходить никогда не сможет. Мухитдин много дней не приходил в сознание, поэтому операция откладывалась. Когда же он очнулся, отец его, Умар-углы Инам, попросил, чтобы Мухитдина выписали и увез сына домой…

Мудрым человеком был Умар-углы Инам. Не могу не написать здесь о нем, пусть хоть очень коротко.

Работал он агрономом, но и другие естественные науки изучал, прекрасно знал историю. Весь дом его был в книжных полках. Среди многих сотен книг немало было и старинных арабских – сочинения ученых, философов, богословов. Этих книг на арабском языке Умар-углы Инама лишила советская власть. Приехали однажды в кишлак красноармейцы в островерхих шлемах с большой красной звездой. Они обыскивали дома, забирали арабские книги – и тут же сжигали их на кострах… С тех пор Умар-углы Инам, человек глубоко верующий и вообще очень добросердечный, к советской власти никаких добрых чувств не испытывал…

Отец Мухитдина был человеком физически сильным. В свои шестьдесят лет он мог притащить с базара в каждой руке по мешку муки. Каждый мешок – 30 кг веса!

* * *

Врачам андижанской больницы Умар-углы Инам не доверял: что могли сделать врачи, которые считали его сына безнадежным? Мудрый человек знаком был с восточной медициной, основанной Авиценной. Потому и увез он Мухитдина из больницы, что узнал: неподалеку, в Джелалабаде, живет замечательный восточный лекарь: табиб Абдулхаким Бобо, старый уйгур, изгнанный из коммунистического Китая, из Синьцзяна. Неподвижного, полуживого Мухитдина пришлось везти к табибу, уложив кое-как на заднее сидение машины Волги…

– Вы сам приезд помните? – спросил я.

– Да, – кивнул Мухитдин Инамович. – Помню, как старик с длинной седой бородой велел перенести меня в дом, положить животом вниз на доску. Он долго меня осматривал. Слушал пульс, потом принялся за ноги: покалывал иглами колени, икры, ляжки. Спрашивал, чувствую ли я что-нибудь. Но я не ощущал ничего… Закончив осмотр, табиб принес какие-то отвары, один дал понюхать, другой попросил выпить. Тут я заснул и не просыпался дня два…

Позже отец рассказал сыну о том, что произошло, пока он так крепко спал. А произошло, можно сказать, чудо: старый табиб манипулировал позвонки пальцами рук. Он соединил переломы на позвоночнике Мухитдина так, чтобы позвонки могли правильно срастись.

* * *

Когда Мухитдин очнулся, он уже снова лежал на спине. Болей не было. Но ему казалось, что ниже пояса у него нет тела: он не чувствовал ни бедер, ни ног…

– День шел за днем, а ноги все не появлялись. И вдруг – через восемнадцать дней это случилось – боль вспыхнула, как огонь. И вместе с ней я почувствовал свои ноги! Они вспотели так, будто их облили водой, потом стали сильно дергаться. Отец – он от меня не отходил – позвал табиба. Старый целитель был очень доволен. Засмеявшись, он сказал отцу: «Ваш сын будет не только жить – он и ходить сможет». И, как видишь, Валера, табиб сказал правду, – усмехнулся Мухитдин Инамович. – Он вернул мне ноги!

Я в ответ только головой помотал. Невозможно было себе представить, что этого крепкого, плотного человека с прямой спиной и упругой походкой врачи когда-то считали безнадежным больным, навсегда приговоренным к инвалидному креслу. Действительно произошло чудо!

– Когда же вы начали ходить? – спросил я.

– Месяца через два. Первый из них я пролежал на доске, второй – на обычной постели. Табиб давал мне лекарство: пилюли, составленные из 68 высушенных трав. Назывались они Хап-дора. Боли продолжались – и в ногах, и в позвоночнике, но прибавлялись и ощущения. Я начал чувствовать, что происходит в моем кишечнике, в прямой кишке, в мочевом пузыре… И вот настал день – кажется, пятьдесят пятый, – когда табиб и отец подняли меня, держа на весу, и с их помощью я сделал четыре шага… А дальше – два костыля, через месяц – один… Однажды я услышал: «сегодня попробуй сам»… И я пошёл, пошёл сам – качаясь, придерживаясь за стены – но пошел!

– Счастливый день! – пробормотал я.

– Еще бы! – кивнул Мухитдин Инамович. – И хорошо, что в этот день я не знал, сколько впереди тяжелого. Даже не в переносном смысле, а в прямом: табиб стал нагружать меня тяжестями. Два мешочка песка – один на спине, другой на груди – перекинуты через плечо… По мешочку с песком – в обеих руках… Уж не помню, сколько они весили вначале, но дошло до 30 килограммов на каждую руку. Попробуй-ка пошагай! Но я шагал, радовался, кое о чем раздумывал.

Через полгода я уже мог ходить совершенно свободно. Однажды табиб сказал: «пора нам расставаться» – Вот тут-то я и осмелился ответить: расставаться не хочу. Я почтительно прошу табиба разрешить мне быть его учеником. Табиб не сразу дал согласие. Сначала память мою проверил, определил чувствительность пальцев. Это ведь очень важно для доктора-пульсолога… И, наконец, я услышал решение: «согласен учить тебя, но с условием: институт ты не бросишь. Заниматься приезжай по выходным, а на остальные дни недели будешь получать задания»… Что тут поделать, – вздохнул Мухитдин Инамович. – Спорить с учителем я не смел. Пришлось согласиться.

Сказать по правде, я так и не понял – почему табиб Абдулхаким Бобо принял такое решение: ведь учеба в институте, плюс еженедельные поездки в Джелалабад, плюс задания на каждый день были для его ученика очень тяжелой нагрузкой. Особенно после такой ужасной травмы. Но, возможно, учитель считал такую нагрузку полезной для воспитания трудолюбия и чувства ответственности. Мухитдин Инамович эту ношу выдержал мужественно и с честью. Закончив институт (кстати, с золотым дипломом), он начал работать инженером, по специальности. А жить перебрался к учителю. Ученичество его длилось пятнадцать лет.

* * *

– Трудно было, уставали? – спросил я.

– Не без этого. Но занятия с таким мудрым учителем доставляли огромную радость. Учил он меня древней тибетско-восточной медицине, пульсодиагностике, учил, как лечить травами. Кроме медицины прекрасно знал биологию, астрономию. Но мудрость табиба заключалась не только в его познаниях. Я постоянно ощущал воздействие его доброты, справедливости, благородства. Вот расскажу тебе такой случай… Пошел я вскоре после выздоровления в андижанскую больницу, к тому самому врачу, который собирался меня оперировать. Здороваюсь, а он вдруг спрашивает: «Ну, как твой брат? Жив?» – «Почему брат? – говорю. – Это же я лежал в больнице, со мной была беда». – Врач засмеялся: – «Не шути! Такого быть не может! Тот парень был безнадежен». – «Как это безнадежен? Да меня же вылечили!» – «Кто?» – «Один старый доктор». – «Зачем неправду говоришь?» Тут я стал показывать, что совсем здоров: делал приседания, стул поднимал одной рукой… Врач только руками махал: «Не морочь мне голову, все равно не верю, что ты – тот парализованный парень!» Я разозлился, ушел. Пожаловался табибу. «Ох, – говорю, – как же мне хочется насолить этому дураку доктору!» А табиб ответил: «Что же ты обижаешься? Подумай немного о связи событий… Если бы этот врач твоему отцу не сказал, что ты безнадежен, но он все же будет тебя оперировать – отец не привез бы тебя ко мне. Значит, ты благодарить должен доктора! И пожалуйста, сделай это до следующей встречи со мной». Табиб вообще был убежден, что во всех людях надо искать хорошее и делать им добро. Он говорил: «Даже если к тебе подойдет твой враг с пистолетом, ты скажи, что сперва хочешь прослушать его пульс, а потом он может стрелять…» Вот с каким человеком свела меня судьба!

– А как он выглядел? – спросил я. Мне очень хотелось представить себе табиба.

– Жалко, что нет у меня фотографии… Он с первого взгляда внушал уважение. Голова седая, длинная седая борода, а глаза такие ясные, такие мудрые. И проницательные – в душу тебе глядят. Держался прямо, никогда не сутулился. Учителю был 81, когда мы встретились. А покинул он этот мир 94-летним старцем.

* * *

Мы помолчали. Я понимал, что Мухитдину Имамовичу тяжело это вспоминать, и не стал задавать ему вопросов об уходе табиба.

– Ну, а когда не стало учителя, наступили для меня трудные времена. Лечить я не имел права: у меня был диплом инженера, а не врача, да к тому же восточная медицина в те времена в Советском Союзе не признавалась наукой. Абдулхакиму Бобо разрешали заниматься частной практикой, потому что у него лечилось местное начальство. Но у меня таких шансов не было…

И тут снова пришел на помощь Его Величество Случай. Мухитдин Инамович узнал о талантливом физике – Абраме Самуиловиче Магаршаке, который руководил научно-исследовательской лабораторией дистанционной диагностики. Эта лаборатория принадлежала Институту общей физики и геохимии Академии Наук в Москве. По счастью, в Намангане, при педагогическом институте, был создан филиал этой лаборатории. Умаров пошел знакомиться с Магаршаком. Для начала предложил физику, что, прослушав его пульс, расскажет, чем он болеет. Получив точное перечисление своих заболеваний, пораженный физик сказал лекарю: будем работать вместе… Он слышал, конечно, о пульсодиагностике и раньше, но теперь убедился, что по пульсу можно получать огромную биомедицинскую информацию, что пульс на колебательном уровне артерии дает полный отчет о работе сердца, печени, и всех других внутренних органов. Мало того – пульс, очевидно, дает знать и об инородном теле…

– Можешь ты «услышать» первую раковую клетку в организме? – спросил как-то физик у Умарова. Тот ответил:

– Не только слышу, но могу ее и отторгнуть.

Магаршак и его коллеги решили с помощью Умарова создать пульсодиагностический прибор. Мухитдин Имамович стал научным сотрудником лаборатории, а вскоре и заведующим сектором медицинской диагностики.

Вот так доктор-табиб оказался в кругу крупных ученых. И, наконец, состоялась его встреча с известным физиком Прохоровым, который своим научным авторитетом поддержал восточную медицину и, в частности, ту ветвь ее, которую взращивал Умаров.

Наконец-то перед Умаровым открылась широкая дорога. В 1985 году министр здравоохранения разрешил ему лечить больных в московских больницах. Он получил право заниматься своим любимым делом не только в родном Узбекистане, но и по всему Союзу. У него десятки учеников. При его участии центры восточной медицины были созданы и в Москве, и в Намангане, и во Владивостоке, и в Хабаровске.

…Я слушал этот поразительный рассказ и думал: сколько трудностей преодолел этот спокойный, неторопливый с виду человек! И достиг того, чего, казалось бы, достичь было невозможно… Да, он хорошо отблагодарил своего учителя. Он достойно продолжил его дело.

А доктор, закончив свой немногословный рассказ, сидел передо мной и задумчиво дымил сигаретой. Казалось, он сейчас где-то далеко, может быть, там, в Москве, где он, почти не говоривший тогда по-русски, нашел таких замечательных друзей…

Он снова закурил – не знаю уж, в который раз – и я, не удержавшись, спросил:

– Как же вы, врач, себя не бережете?

Он пожал плечами:

– Не так уж это вредно. Даже и польза есть: стрессы снимает… И я не установил в своей практике, что курение меняет строение клетки.

Господи, – подумал я, – чего он там только не прослеживает в своей практике! И тут у меня вдруг вырвалось: