Молитва к звездам

– Ты была на его приеме и не узнала род его занятия? – Ричард усмехнулся.

– Его вообще вчера не было. Прием устраивала его супруга – Кэролайн Стоун, в девичестве Уайт, мы дружили с ней в детстве и юности, а потом взрослая жизнь разбросала нас по разным берегам.

– Весьма интересно. Удивительно, почему я лично не знаком с этим Стоуном. Говорят, он важная шишка.

– Так вот, я иду сегодня к Кэрри, мы договорились пообедать и пообщаться, вчера мы не успели толком поговорить. И я хочу познакомиться с ее детьми.

– Хм, что ж, отлично. Ты помнишь, что завтра приедет Майкл?

– Ну, разумеется, я уже дала распоряжения по поводу ужина. Еще у меня к тебе есть пара вопросов. – Ее лицо вмиг помрачнело, она отставила чашку с кофе и вздохнула прежде, чем заговорила.

– Я весь внимание, – в отличие от супруги Дик не думал концентрироваться на разговоре, он успевал намазывать тосты, добавлять в чай сахар и листать свежую газету.

– Дик, неужели грядет война?

Он непонимающе сдвинул брови.

– Хм, что я могу сказать. На данный момент никто не делал официальных заявлений, но такая вероятность есть. А что?

– Да так, по Лондону гуляют слухи. Бланш на днях была у меня, они с мужем уезжают в Америку, дабы избежать внезапной опасности. Нам следует принять меры безопасности или тебя, как высокочтимого министра, обеспечат надежной защитой?

– Будь уверена, дорогая, так и будет. Мне пора. Майкл будет завтра в два, не забудь.

– Хорошего дня, Дик.

Когда Нора приехала к Кэрри, она немного занервничала. Она уже чувствовала, что жизнь Кэрри была куда более насыщенной, нежели ее собственная. Но она понимала также, что переживать из-за этого глупо, просто нужно быть выше всего этого. В конце концов, она рада, что у Кэрри все получилось несмотря на то, что Нора боялась за ее судьбу – сложно добиться чего-то, когда ты женщина, да еще и с такими взглядами как у Кэрри. Но та сломала все условности своей непоколебимостью и упорством.

Войдя в дом, Нора застала приготовления к ланчу. Кэрри спустилась к гостье с сияющей улыбкой, на ней было изящное платье мятного цвета с коротким рукавом, она выглядела невероятно мило и, что называется, по-домашнему. Следом за ней спустились дети, оба были светловолосые и прелестные. Джеральд походил на отца, фотографию которого Нора успела рассмотреть в гостиной. А Бекки была очень похожа на Кэрри в детстве. Казалось, что они были воплощением любви – светлые и лучезарные как первые отблески солнца на водной глади, ясноглазые и полные нежного детского очарования. У них были прекрасные манеры, они не шалили и вели себя пристойно и при этом довольно свободно, в их движениях и словах уже чувствовалась рациональность, они все понимали, но были детьми: непосредственными и веселыми. Нора поразилась, как Кэрри шутит с детьми и не запрещает им смеяться за столом или съесть больше десерта. Своих сыновей Нора воспитывала в большей строгости, может, поэтому между ними всегда была некая отчужденность.

– Твои дети – настоящее чудо, Кэрри, – сказала она, когда Джеральд и Бекки ушли на уроки. – Мои были настоящими прохвостами.

– Все дети чудесны, – улыбнулась Кэрри. – Я думаю, из твоих прохвостов выросли настоящие мужчины. Мне хотелось бы, чтобы мои дети выросли достойными людьми, и уверена, что так и будет. Но они дети, и шалости просто необходимы, благо они всему знают меру.

– Ты отлично воспитала своих детей.

– Я на это надеюсь. Давай выпьем чаю?

Они прошли в гостиную, куда принесли чай и десерты, и где они могли спокойно поговорить.

– Что ж, – начала Нора после некоторого молчания. – Когда вернется глава семьи?

– Ждем его завтра с первыми петухами, – улыбнулась Кэрри, в ее глазах вновь загорелись огоньки, Нора не могла этого не заметить.

– Стало быть, завтра мы не увидимся. Полагаю, одного дня не хватит, чтобы вспомнить минувшие двадцать с лишком лет. Завтра, к слову, приезжает мой младший сын Майкл.

– О, как чудесно! Как часто он бывает у вас?

– Не чаще раза в месяц, уж больно занят учебой. Странная вещь: ты рожаешь детей и становишься для них целым миром, но стоит им вырасти, и они способны создавать свой собственный мир без твоего участия. Это печально… Понимаешь это только тогда, когда дети улетают из гнезда взрослыми птицами.

– Мне только предстоит с этим столкнуться. Хотя мне думается, что это нормально, и этого не избежать. Наша задача – дать нашим детям как можно больше, прежде чем они смогут этим воспользоваться. Так они будут знать, что правильно, а что нет. А ты будешь знать, что смогла наполнить их знаниями и любовью до краев.

– Ты права.

– А ты чем-то опечалена. – Кэрри понимающе улыбнулась. – Что-то не так?

– Нет, нет. Я просто восхищаюсь тобой и твоим видением воспитания и жизни. – Нора не хотела показывать свои слабости, но она чувствовала, что Кэрри видит ее насквозь.

«Нет, я не предоставлю ей возможность проявить жалость ко мне. Моя жизнь не идеальна, но я не жалкая». – Думала она, понимая, насколько уязвима. Вот оно! Чувство, которое преследовало ее на пути к дому Кэрри – она боялась, что раскроет себя и свои проблемы, она не хотела, чтобы Кэрри видела ее настоящую и словно ждала, когда же откроется вся правда о жизни Кэрри. Не бывает идеальной жизни, значит, у Кэрри тоже не все гладко, возможно, это просто маска. Такая же как у Норы.

– Ты хотела что-то у меня узнать? – Кэрри прервала повисшее молчание.

– Да – все! Я думала полночи о том дне, когда в последний раз видела тебя и о том, почему он стал последним… Я так захлебнулась семейной жизнью, что забыла о своем единственном друге. Почему так случилось, и почему мы не смогли это исправить?

– Просто мы… выросли.

– Неужели это оправдание?

– Нет.

– Ты встретила настоящих друзей, которые готовы разделить с тобой весь ужас этой жизни?

– Да. Но только одного – своего мужа.

Кэрри встала и подошла к окну. День был удивительно теплым и солнечным. Окно гостиной выходило в сад, где в золотых лучах купались сонные бутоны еще нераспустившихся роз и макушки зацветающих яблонь. Еле уловимое дыхание весны проникало сквозь окна и дурманило своей свежей сладостью. После нескольких дней проливных дождей, этот весенний воздух, в котором сливалось щебетание птиц и шептание пробуждающейся листвы, был словно медовый нектар жизни.

– Раз уж ты вспомнила про последний день, когда мы виделись, я начну с него.

VIII

Помню, что это был сентябрь. Я не очень люблю осень, кажется, что она убивает все светлое и теплое. Природа засыпает, оставляя нас наедине с грядущим холодом. Тот сентябрь был особенно дождливым и тоскливым. Я помню, как начало раньше смеркаться, и как я все чаще сидела одна в отцовском кабинете за книгами. Наш дом я любила больше всего на свете, он был средоточием всего доброго и бесконечно дорогого сердцу. Он не был большим, как мой нынешний дом. Но, господи, какой он был уютный, как там пахло! Особенно, когда Мини пекла яблочный пирог. Яблоки были из нашего яблоневого сада, такого же, как у меня сейчас. Я могу как раньше лежать в тени яблонь и слушать песни ветра в листве… Это непередаваемо. Дом был особенный. Не было роскоши или модно обставленных комнат, но каждый угол этого старого дома был пропитан счастьем. Как бы мне хотелось вернуться туда, словно мне опять семнадцать…

В один из тех сентябрьских дней я как обычно сидела в отцовском кабинете на полу с книжкой, кажется, это была «Божественная комедия» Данте. Папа сидел там же, пахло его трубкой и крепким кофе. Он и сейчас не изменяет традиции – курит крепкий табак и пьет крепкий кофе. Он спросил меня:

– Что думаешь о книге? – Когда мы говорили о книгах, он всегда спускал очки на нос и смотрел на меня с вызовом.

– Ну, мне кажется, что Данте описывал вовсе не ад, а наш земной мир со всеми его пороками. Это такая метафора. Как «Потерянный рай» Милтона.

– Ты думаешь, что все люди на земле порочны?

– Думаю, да.

– Даже ты, мышонок?

– У меня есть амбиции, судя по Библии, в этом нет ничего хорошего.

– Если судить по Библии, в мире давно не осталось ничего хорошего. Даже вера и та предается во имя земных благ. Но ты должна судить не по Библии и не по Данте о мире. Только то, что ты считаешь правильным и есть хорошо для тебя. Тебя могут и будут осуждать за это, потому что, как ты справедливо отметила, все мы грешны, но много ли правды и значения несут осуждения завистливых или чопорных зануд? Дочитай и расскажешь мне, какой из грехов кажется тебе наиболее страшным.

Тогда я решила, что уныние… Что может быть хуже того, когда человек самовольно закапывает себя в яме отчаяние и печали? Я до сих пор так считаю. Ни гнев, ни блуд, – они имманентны природе человека, – но уныние приходит извне. Я боролась с унынием всю жизнь, и все равно временами оно стучит в мою дверь.

Когда я вышла из папиного кабинета, я пошла к пригорку, где мы встречались по субботам, чтобы пойти гулять у реки. Но тебя не оказалось там. Впервые за десять лет ты не пришла. Я ждала около часа, прежде чем пойти к тебе домой. До сих пор помню желтый фасад твоего дома и большую парадную лестницу. Ваша экономка варила потрясающий шоколад с корицей, она приготовила мне его, когда я пришла. В тот день тебе сделал предложение Ричард Блоссом, поэтому ты не пришла и спустилась не сразу.

– Кэрри, дорогая! Прости, что не пришла на наше место, но у меня такие новости! Он пришел, поэтому я не могла уйти раньше, – ты хватала меня за руки, тебя трясло от возбуждения и волнения. Я сразу поняла, что произошло.

– Ты же не выйдешь за него замуж сейчас, так?

– О чем ты? Конечно, выйду. – Ты выглядела оскорбленной.

– Нора, но ты же его совсем не знаешь, прошло так мало времени. Неужели ты готова выйти замуж? Вот так сразу?

– Да, готова, и выйду.

Но ты не была готова. Ты была наивной и открытой девочкой, которой нужна была забота и защита, и ты отчаянно мечтала сбежать из ненавистного дома. Ричард тебе не подходил, прости, но я так правда думала. Он был похож на принца, но не являлся им на самом деле. Мне казалось, что столь ранний брак не сулит ничего хорошего, я была уверена, что ты будешь страдать. Но сейчас я вижу, что ошибалась. Я понимала все твои мотивы и не могла винить тебя. Но как же я злилась! Злилась на тебя, на то, что ты так быстро сдалась. И нет, замужество – не всегда тюрьма, но и не всегда – любовь. Я боялась, что ты не знаешь себя и любви, что ты запутаешься и обожжешься. Но твоя жизнь сложилась вопреки всем моим страхам, и я не могу не радоваться своим заблуждениям. Ты выбрала свой путь, и я обязана была уважать его. Однако тогда не могла. Тогда я думала, что ты горько ошиблась, поспешила, но мне очень стыдно, ведь ты обрела счастье. Счастье всегда понималось нами по-разному, так и должно быть. Я помню, что после нашего разговора я отправилась к реке. Я долго бродила там и думала о наших решениях, о том, что мы выросли и теперь должны выбирать дорогу. Но был ли этот выбор? У меня был, а у тебя… Ты боялась, что возможности может больше не представиться, ты боялась остаться в лоне родительского сумасбродства, тебя всегда пугала перспектива остаться в старых девах, в отличие от меня.

Когда я вернулась домой, мне пришла от тебя записка.

Кэрри, мне очень больно оттого, что ты не порадовалась за меня. Я знаю, что ты не расположена к раннему браку, но я правда влюблена и знаю, что Дик тоже влюблен. Мы знакомы не так долго, но у меня будет целая жизнь, чтобы постичь его душу и характер. Прими мое решение и не осуждай меня, если сможешь. Через два дня мы уезжаем в Лондон, где пройдет церемония, я надеюсь, что ты поедешь с нами. Мы хотим устроить пышное торжество, и я хочу, чтобы ты помогла мне в этом. Завтра мы устраиваем обед в честь помолвки, твоя семья приглашена. Я люблю тебя, дорогая, и очень жду.

Эли

Ты помнишь, почему я не пришла тогда? Тогда моя семья испытывала финансовые трудности, и меня с сестрой должны были отправить к тетушке в Кембридж, где я впоследствии держала экзамен для поступления в университет и обретала себя. Мы встретились с тобой перед твоим отбытием в Лондон, тогда мы попрощались на двадцать пять лет.

– Кэрри, неужели ничего нельзя сделать? Я могу попросить Дика, чтобы он…

– Эли, будь добра, замолчи! Хватит чествовать своего жениха! Мне не нужна его помощь, отец выберется из этого положения, это временно.

– Да, конечно, временно! – ты сжала мои руки с такой силой, словно пытаясь тем самым убедить меня в своей решимости мне помочь.

– Что ж, прости меня, Эли, но я не смогу помочь тебе со свадьбой, надеюсь, ты понимаешь. Я очень хотела бы, но…

Но я не хотела. Мне не нравился Дик, и не нравилось то, что ты выходишь замуж, будучи слепой. Ты была слишком доброй и тонкой душой, мне казалось, что он затуманил весь твой здравый смысл. Но какой здравый смысл может быть у девочки семнадцати лет? Поэтому, как ни совестно мне это признать, я была рада возможности улизнуть из Солсбери, хотя лично мне ничего хорошего это не сулило, по крайней мере, я так думала.

– Я все понимаю, дорогая. Мне очень будет не хватать тебя, но я не смею обременять тебя своими делами. Радоваться, когда такое несчастье постигло твою семью, было бы кощунством. Я очень надеюсь, что, возможно, тебе удастся прибыть на торжество, хотя бы на церемонию.

– Не могу этого обещать, Эли, ты же знаешь. Но я хочу сделать тебе свадебный подарок прямо сейчас на случай, если мы не увидимся до твоей свадьбы.

– Кэрри, ну что ты, не нужно!

Наверно, ты уже не помнишь этот золотой кулон в форме голубки. Ты всегда была для меня воплощением чистоты и непорочности. Эта голубка – символ Святого духа, дружбы и любви. У меня был такой же. И он до сих со мной, как напоминание о тех светлых и счастливых днях с тобой.

– Он такой чудесный! – ты прослезилась.

– Мне очень и очень жаль, Эли. Я знаю, что нужна тебе. Прости.

– Я не могу простить тебя за то, в чем нет твоей вины! Я буду очень счастлива, если ваши дела поправятся, и ты по-прежнему будешь учиться и жить в своем любимом доме. А за меня не беспокойся, я обрела свое счастье.

– Хочется верить, что это так.

– Поверь! Просто поверь. Я наконец буду любима. А большего мне не нужно.

Тогда мы и простились. В тот же день ты отбыла в Лондон, а через пару дней мы с сестрой отправились в Кембридж, где началась совершенно новая глава моей жизни.

Тетушка Кинг была в том возрасте, когда осознаешь бренность всего сущего и уже не стремишься быть на короткой ноге с молодежью, выглядеть как они и следовать последним модам, дабы замедлить старение на год-другой. В ее взгляде читалась мудрость, соседствовавшая с легкой иронией по отношению ко всему. С ней было безумно интересно беседовать, потому что она была умной и много училась в свое время. И, как видно, учения эти не прошли бесследно – она помнила все, могла говорить обо всем, и по большей части именно она поддержала мою идею получить диплом. Тетушка стала мне отличным наставником и в какой-то степени другом. Она была строга, но никогда не выходила за рамки. Будучи бездетной сестрой нашей матери, она относилась к нам так, как относилась бы к своим собственным детям, если не лучше. Она любила носить темно-синее платье простого покроя с брошью в виде совы, черную изящную шляпку и аккуратный ридикюль с золотой бляшкой – особый предмет ее гордости. В ее доме была масса интересных старинных вещей, которые, тем не менее, недурно вписывались в обстановку ее достаточно современно меблированной квартиры. Ее любимым занятием было чтение в гостиной за чаем. Туда могли приходить и прочие ее квартиранты, которых было около семи человек. Все они любили и уважали тетушку Кинг, и как бы боясь потерять ее расположение, всегда исправно платили за аренду. Исключая, конечно, студента Гарри Смита, по совместительству художника, который погряз в долгах, но менее любимым жильцом от этого не стал. Как-то раз тетушка сказала о нем:

– Этот парень особенный тип. В наше время таких юношей становится все меньше. Он – талант, но на каждый талант требуется чековая расписка. Что поделать. Зато какой приятный! Мне нравится его общество, а то, что его костюму уже второй год пошел – издержки избранной колеи, и меня это нисколько не тревожит.

Мы сразу почувствовали себя хорошо у тетушки. Моя сестра Лиззи, правда, была не в восторге от Кембриджа. Она тяжело переживала потерю состояния и переезд – все от ее заносчивости. Ей всегда почему-то казалось, что она королевских кровей, хотя мы были вполне заурядной семьей среднего достатка. А когда ей миновало двадцать (если ты помнишь, она была старше меня на три года), она в край испортилась: вечно причитала, что она останется старой девой и что ей скучно. Конечно, если бы она занималась хоть чем-то помимо чтения глупых женских романов, мне думается, скука не обременяла бы ее. К слову, тетушка занялась ей уже через месяц. Лиззи научилась вести бухгалтерию и даже нашла в этом определенный интерес. Я люблю свою сестру, но тогда она казалась мне невыносимой занудой.

– Как ты думаешь, мы надолго здесь? – спросила она меня, когда мы сидели за работой перед чаем. Тогда мы уже месяц как жили в Кембридже.

– Не знаю. Но мне нравится.

– Здесь так мало увеселений. Надо попросить тетю, чтобы она дала нам свой кэб, и прокатиться по городу.

– Неплохая идея.

– Неужели тебе и вправду все нравится?

– Да. По-моему, люди здесь очень милые, есть с кем поддержать беседу.

Лиззи сморщила свое лицо в веснушках, и, откинув рыжие кудри, бросила вышивание на столик.

– Мне кажется, что нас нарочно заперли здесь!

– Успокойся. Никто нас здесь не запирал. Если ты не заметила, сейчас наша семья переживает не самый легкий период в жизни, и нам стоит повзрослеть и принимать все уколы судьбы с достоинством.

Но она словно не слышала меня.

– Когда родители приедут за нами?

– Когда ты найдешь себе жениха, – уколола я ее.

После этого она нахмурилась, взяла работу и не разговаривала со мной до чая.

Мы с Лиззи всегда были абсолютно разные. Странно, что она родилась в моей семье, а не в твоей. Мои младшие братья были такими же неуемными, как я, родители – люди, любящие путешествовать и открывать новые впечатления и знания. А Лиззи… Как в такой энергичной семье родилось это рыжее недоразумение? Ей никогда и ничего не было интересно, кроме балов и глупых сплетен. Я ее не понимала, а она – меня. Но ей это и не было нужно. А мне – да. Поэтому, когда я не находила и толики интереса в ее безжизненных глазах, я обращалась за помощью к тетушкиным постояльцам – интересным и живым людям (преимущественно).

Как я говорила, их было семеро, и почти все они были бедны как церковные мыши. Я особенно тепло относилась к уже упомянутому Гарри-художнику. Он пропускал семинары в университете, чтобы ходить на пленэр с кучкой таких же, как он «не ограненных алмазов», как они себя именовали. Гарри всегда ходил в потертом сером костюме и всегда взъерошивал и без того лохматую копну темно-каштановых волос. Он был довольно красив, но слишком худощав, зато его карие глаза излучали невероятною доброту и сердечность. Не имея средств на существование и будучи в долгах как в шелках, он умудрялся принести на чай пирожные или кулек конфет. Нам с сестрой он часто преподносил тыквенные бисквиты, вкус которых я до сих пор отчетливо помню. Милый Гарри! Мы обменивались книгами и болтали на балконе о великих поэтах и художниках, обсуждали новые веяния в искусстве, он показывал мне свои работы и был таким вдохновленным и счастливым, словно в этом и есть смысл его жизни на земле. Так и было. Он был одним из тех людей, которые находили и одновременно теряли себя в искусстве.

Вторым моим любимчиком был Питер Гроу. Это был тучный мужчина лет сорока, который жил у тетушки дольше всех. Он был беден, но тем не менее, умудрялся элегантно и модно одеваться. Я восхищалась его знаниям! Он много путешествовал по свету, знал пять языков и учил меня точным наукам и итальянскому. Он был свободным переводчиком, бегал по конторам, где брал стопки документов, которые переводил на французский и немецкий языки.

Еще была миссис Оуэн. Высокая и миловидная леди, которая жила со своей дочерью Мерил, моей ровесницей. Мерил стала мне настоящей подругой, с которой я поддерживаю связь по сей день. Несмотря на отсутствие средств, она обладала невероятным вкусом во всем: в манере одеваться, в выборе книг и окружения.

К остальным постояльцам, например, к мистеру Боулу или вдовушке миссис Финиган, я относилась менее тепло, потому как они не отличались ни интеллектом, ни интересами, которые можно было обсудить, ни, тем более, каким-либо призванием. За чаем они, как правило, переговаривались с моей тетушкой и миссис Оуэн, на замечания молодежи мистер Боул бросал странные реплики невпопад, лишенные всякого смысла и совершенно не относящиеся к предмету разговора.

Как раз в тот день, когда Лиззи надулась на меня, я читала что-то из Шекспира. Ко мне постучались. Мы с Элизабет жили в необычайно уютной комнате: стены бежевого цвета, очаровательный письменный стол для занятий, который вмещал нас обеих (хотя Лиззи не была охотницей до знаний), ширма, высокое трюмо и большое окно с видом на многолюдную улицу Сентбридж.

Когда раздался стук в дверь, я встрепенулась и подбежала к зеркалу, чтобы поправить волосы и платье. На пороге оказался Гарри.

– О, я и не ждала тебя! Входи, присядь.

Он кротко улыбнулся, вошел в комнату со стопкой книг и присел за стол, небрежно закинув ногу на ногу.

– Прости, что как гром. Но не мог ждать до чая. Смотри, – он протянул мне книги.

– Это что… коллекционные издания Вальтера Скотта? – у меня не на шутку перехватило дыхание.

Он кивал, испытывая неописуемое удовольствие от того, что угодил мне.

– Я знал, что ты оценишь! Здесь три тома.

– Но где ты их взял? – Я словно сокровища рассматривала столь ценные книги.

– Выменял на пару своих картин, – сказал он просто, махнув рукой, я подняла глаза.

– Гарри… и не жалко?

Я знала, как он ценил свои работы, они и вправду были отличные, но ему редко удавалось их продать. А когда удавалось, он тратил деньги на холсты и книги.

– Брось! Ради друга ничего не жалко. Они твои! – Все происходящее бесконечно радовало его.

– Шутишь? Я могу взять почитать, но принять столь дорогой подарок…

– Кэрри, я настаиваю. В конце концов, не так часто я имею удовольствие дарить близким подарки, я и забыл, что такое – видеть на лице человека искренний восторг.

– Но это такой дорогой подарок… – вновь повторяла я.

– По-моему вполне себе обычный, не забудь поделиться своими впечатлениями!

– Гарри, ты ходишь в старом костюме, но даришь мне такие редкие книги. Ты же мог продать их и… – мне стало неловко за свою прямолинейность.

– Я больше не хочу это слышать, – произнес он мягко. – Тебе они нравятся?

– Ну что за вопрос! Да! Спасибо тебе! Это чудесный подарок.

Мы с минуту помолчали.

– Значит, ты считаешь, что я плохо выгляжу? – рассмеялся он.

– Какая же я бестактная! – я закрыла лицо руками. – Прости мне это неуместное замечание.

– Кэрри, мне нравится твоя честность. Это одна из причин, почему мы с тобой друзья. Тебе незачем извиняться за правду.

– Мне очень приятно, – сказала я после некоторого молчания. – На какие картины ты выменял книги?

– Один пейзаж и портрет дамы в кафе.

– В желтом платье?

– Да.

– Мне нравится это картина. Уверена, что однажды увижу ее в одном из салонов.

Гарри снова улыбнулся, но теперь своей особенной, грустной улыбкой. Она появлялась на его лице, когда речь заходила о творчестве и его картинах.

– Я напишу еще сотню картин.

– И правильно! Ты очень талантливый, Гарри. Ты ходил на занятия сегодня?

Он покачал головой.

– Вот в чем твоя проблема. Ты хочешь завоевать мир своим искусством, но упускаешь из вида важный фактор – чтобы стать гением, нужно учиться. Получить образование… Знаешь, как это много значит? И к тому же, у тебя всегда будет профессия, если вдруг с живописью не заладится.

Он молчал, а я не унималась.

– Пойми, что у тебя есть огромная привилегия, и грех было бы ей не воспользоваться. Ты столько узнаешь в университете: и об истории искусств, и о техниках, обо всех математических тонкостях! Подумай, насколько это тебе поможет.

Гарри все еще молчал. Я говорила мягко, но все же испугалась, что обидела его.

– О чем ты думаешь? Снова я не к месту со своей правотой? Мне просто хочется помочь тебе понять…

– Ты должна идти учиться, – перебил он, словно не слыша, что я говорила до этого.

– Что? – оторопела я.

– Тебе нужно держать экзамен и учиться. У тебя прочный фундамент для того, чтобы совершенствовать свои знания. Я же – пропащий. Мне это не нужно. Я поступил, чтобы уважить отца. Я люблю учиться, но сам. Университет не для меня. А вот тебе он помог бы прорубить дорогу к успеху.