Последний самурай

Хелен Девитт

Последний самурай

Посвящается Энн Коттон

Благодарности

В 1991 году Энн Коттон приехала в школу деревни Мола в глухом районе Зимбабве – собиралась изучать женское образование. Там она познакомилась с двумя девочками, которые приходили в эту школу за сто километров, одни. Пансиона в школе не было, и они жили в хижине, которую сами же и построили. Считали, что им еще повезло, – обычно девочки в средней школе не учились, за это надо было платить; они бросали учебу и выходили замуж в двенадцать лет, в тринадцать. Энн вернулась в Великобританию и начала собирать деньги на их образование – торговала пирожными на Кембриджском рынке. В 1993-м основала Кембриджский фонд женского образования. Уговорила «Боди шоп» спонсировать общежитие в Моле. Уломала другие организации спонсировать другие школы – сначала в Зимбабве, затем в Гане. Убедила меня войти в правление; я бы не дописала эту книгу, если б всякий раз, когда я обещала что-нибудь сделать для Фонда, едва допишу, Энн Коттон не отвечала: «Ну конечно». Всю информацию о Кембриджском фонде женского образования можно получить по адресу CB3 9HH, Кембридж, Ньюнэм, Вордсворт-гроув, 25, и на веб-сайте www.camfed.org.

Благодаря профессору Дэвиду Левину эта книга стала гораздо интереснее, а ошибок в ней неисчислимо меньше; невозможно выразить, сколь многим я обязана ему за неизменное великодушие. И не могу описать, как я благодарна своей матери Мэри Девитт Гриффин – не только за моральную и финансовую поддержку, но за то, что многие годы она делилась со мной своими замечательными талантами. Тим Шмидт, Мод Чилтон и Стив Хутенски – бесподобные друзья; они знают, как я им признательна.

За свежий взгляд и внимание к деталям, когда и то и другое было необходимо позарез, спасибо Элисон Сэмюэл из «Чатто и Уиндус». Я благодарна Мартину Лэму, автору «Кандзи для начинающих», за то, что посоветовал мне программу Nisus, а также Нилу и Фусе Маклинн за огромную помощь с японским; спасибо Леонарду Гэмбергу за то, что взглянул на атом, Крису Дану – за то, что в первой версии проверил астрономию, Джеймсу Кейлеру – за любезный ответ на вопрос, в последнюю минуту возникший по прочтении «Звезд и их спектров», и Иэну Разерфорду за то, что нашел греческий шрифт, когда все сроки уже прошли. Все они, разумеется, не несут ответственности за ошибки, оставшиеся в тексте. Я особенно признательна множеству людей, которые помогли мне понять шедевр Акиры Куросавы; без них эта книга была бы совсем иной.

Без энтузиазма Джонатана Бёрнэма из «Ток Мирамакс Букс» рукопись не стала бы книгой; глубина моей благодарности говорит сама за себя.

Я хочу поблагодарить правообладателей за разрешение использовать материалы из следующих источников: «Биографический словарь кино» Дэвида Томсона; «Эскимосская книга знаний» Джорджа Бинни (Hudson’s Bay Company); «Учение о гармонии» Арнольда Шёнберга, пер. Роя Э. Картера (англ. издание – @ 1983 Faber and Faber Ltd); интервью Джона Денвера (Melody Maker, 3 марта 1976 г., с. 11, © Chris Charlesworth / Melody Maker / IPC Syndication); «Принципы аэродинамики: основы аэродинамического конструирования» Арнольда М. Кейти и Цзюэнь-Яня Чоу, 1986 (John W. Wiley & Sons, Inc.); «На глубине полмили» Уильяма Биби (Bodley Head); «Фильмы Акиры Куросавы» Дональда Ричи (University of California Press), © 1984 The Regents of the University of California; «Твердое тело» Х. М. Розенберга (© 1988 Oxford University Press), Oxford University Press; «Еврейская грамматика» Гезениуса, испр. и доп., ред. Э. Кауч, 2-е англ. издание А. Э. Каули (1910), Oxford University Press; «Сага о Ньяле» (выдержки со с. 244–246), пер. Магнуса Магнуссона и Херманна Палссона (Лондон, 1960) @ 1960 Magnus Magnusson and Hermann Pálsson, цитируется с разрешения Penguin Books Ltd. Я хотела бы поблагодарить Kurosawa Production K. K. за позволение цитировать сценарий «Семи самураев» (

).

Пролог

Отец моего отца был методистский священник. Высокий, красивый, благородный; с роскошным басом. Мой отец был рьяный атеист и поклонник Кларенса Дэрроу[1]. Другие мальчики пропускали уроки, а он перепрыгивал целые классы, читал дедовой пастве лекции об углероде-14 и происхождении видов и в 15 лет получил полную гарвардскую стипендию.

Принес деду письмо из Гарварда.

Что-то глянуло из прекрасных дедовых глаз. Что-то сказало его роскошным басом: По справедливости, надо бы дать противнику шанс.

В каком смысле? спросил мой отец.

А смысл был такой: не надо отвергать Бога ради атеизма лишь потому, что умеешь переспорить необразованных. Пускай отец пойдет в духовную семинарию, даст шанс противнику; к концу учебы ему будет всего 19 – самое время пойти в колледж, если не передумает.

Отец, атеист и дарвинист, был человеком чуткой чести и воспротивиться не смог. Разослал заявления в семинарии, и все, кроме трех, его завернули – слишком мал. Три позвали на собеседование.

У первой была блестящая репутация, и поскольку отец был так юн, беседовал с ним ректор.

Он сказал: Вы очень молоды. Вы, наверное, хотите стать священником, потому что равняетесь на отца?

Отец сказал, что не хочет стать священником, но хочет дать противнику шанс, и объяснил про углерод-14.

Ректор сказал: священничество – это призвание, и наша программа задумана для тех, кто полагает, что призван. Очень сомневаюсь, что она пойдет на пользу вам.

Он сказал: Приглашение из Гарварда – замечательная возможность. Может, взять там курс теологии и дать противнику шанс вот таким образом? В конце концов, если не ошибаюсь, Гарвард начинался с богословского факультета – надо думать, богословие там до сих пор преподают.

Ректор любезно улыбнулся и предложил, если отец сочтет, что противнику нужны и другие шансы, составить список подходящей литературы. Отец поехал домой (жили они тогда в Су-Сити) и всю дорогу думал, что так противник, наверное, свои шансы получит.

Он поговорил с отцом. Прозвучал такой довод: курс теологии в сугубо светской обстановке вряд ли произведет надлежащее впечатление, но пускай мой отец решает сам.

Отец поехал во вторую семинарию, с хорошей репутацией. Беседовал с ним декан.

Декан спросил, почему отец хочет стать священником, и отец объяснил, что не хочет стать священником, а потом про углерод-14.

Декан сказал, что уважает стремления моего отца, однако они отдают капризом, а затем отметил, что мой отец очень юн. Посоветовал сначала пойти в Гарвард, а потом, если отец не расхочет давать противнику шанс, декан с удовольствием рассмотрит его заявление.

Мой отец пришел к своему отцу. Роскошный бас отвечал, что выпускник с гарвардским дипломом вряд ли устоит перед соблазном немедленно начать карьеру, но пускай мой отец, конечно, решает сам.

Мой отец поехал в третью семинарию, мелкую и заштатную. Беседовал с ним заместитель декана. Стояла жара, и хотя на замдекана дул маленький вентилятор, багровый толстяк ужасно потел. Замдекана спросил, почему мой отец хочет стать священником, и тот объяснил про шанс противнику и про углерод-14.

Замдекана сказал, что церковь оплачивает обучение семинаристам, которые хотят стать священниками. А поскольку мой отец священником стать не хочет, пускай платит $ 1500 в год.

Мой отец вернулся к деду, и тот сказал, что мой отец, наверное, сможет заработать $ 750 летом на бензоколонке, а он, дед, добавит недостающее.

И мой отец пошел в семинарию. Говоря, что он пошел в семинарию, я имею в виду, что он поступил в семинарию + по субботам из любопытства ходил в синагогу, поскольку правилами это не запрещалось, а почти все остальное время играл в пул «У Хелены», в единственном баре города, где соглашались обслужить 16-летнего.

Он ждал, что дед спросит, каково ему в семинарии, но дед так и не спросил.

В синагоге мой отец познакомился с человеком десятью годами старше – тот вел службы и почти всегда выходил читать. Вылитый Бадди Холли – люди так его и звали, Бадди (ему нравилось больше, чем Вернер). Мой отец сначала решил, что это раввин, но городок был мелкий, на раввина средств не имел, а службы вели местные добровольцы. Бадди мечтал петь в опере, но его отец заставил его выучиться на бухгалтера, и Бадди приехал из Филадельфии работать бухгалтером. Он тоже целыми днями гонял шары «У Хелены».

К концу третьего курса мой отец великолепно наловчился гонять шары. С выигрышей скопил где-то $ 500, а играл небрежно, чтоб не выигрывать часто и помногу. Всех завсегдатаев он обыгрывал, но однажды вечером в бар вошел чужак.

Так получилось, что чужак сначала сыграл со всеми остальными. Он бил плавно, двигался экономно, и было ясно, что с игроком такого класса мой отец еще не сталкивался. Отец хотел с ним сыграть; Бадди отговаривал. Бадди казалось, с чужаком что-то не то; либо выиграет больше, чем мой отец может проиграть, либо проиграет и вытащит пушку. Мой отец сказал, что это какой-то бред, но тут чужак склонился над столом, куртка у него задралась, и они увидели пистолет на поясе.

Игра закончилась, отец подошел. Он сказал: Мой друг говорит, ты опасен.

Чужак сказал: Со мной бывает.

Мой отец сказал, широко ухмыляясь: Он говорит, ты меня убьешь, если выиграю.

Чужак сказал: А ты считаешь, что выиграешь?

Мой отец сказал: Мы оба знаем, как это выяснить.

Чужак сказал: Ты кто таков будешь?

Мой отец сказал, что учится в семинарии.

Чужак удивился, что семинарист ошивается в баре.

Все мы грешники, брат, сказал мой отец весьма издевательским тоном.

Чужак и мой отец сыграли, из рук в руки перешла пятерка.

Чужак спросил: Отыгрываться будешь?

Они снова сыграли, на сей раз подольше. Мой отец по-прежнему играл небрежно; он, естественно, молчал, когда бил чужак, а когда наступал его черед, отвечал на вопросы чужака издевательскими байками про семинарию. Чужак был немногословен, но, судя по всему, забавлялся. В итоге отцу подфартило, он ударил, выиграл, и из рук в руки перешла пятерка.

Чужак сказал: А теперь давай разнообразим.

Мой отец сказал: Какого ты хочешь разнообразия?

Чужак спросил, сколько денег у отца за душой, и Бадди Холли за спиной одними губами зашептал НЕТ НЕТ Не говори ему идиот, а мой отец сказал, что у него $ 500.

Чужак сказал, что против $ 500 поставит сколько угодно. Шутка это была или нет, отец не понял.

Он сказал: Стольник. Пять раундов.

Чужак сказал, что тогда хочет посмотреть на отцовы деньги, ему пора ехать, и торчать здесь ради стольника он не намерен. 5 к 1, сказал он.

У отца при себе было $ 25. Еще $ 25 он одолжил у Бадди, а остальные добрал десятками и пятерками у завсегдатаев бара, которые понимали, что он их не кинет.

Они сыграли два раунда, и чужак выиграл оба с легкостью. В третьем раунде чужак начал было выигрывать с легкостью, но тут к отцу вернулась удача, он собрался и выиграл. Четвертый раунд он тоже выиграл, хотя битва была тяжела, а потом он выиграл и пятый раунд, и в баре стало тихо. Другие завсегдатаи тоже видели пистолет.

Чужак сунул руку под куртку, и все замерли. Он вытащил бумажник. Из толстой пачки вынул пять 100-долларовых купюр.

Он сказал: У тебя, небось, не бывало таких деньжищ за раз.

Мой отец заметил, что $ 500 у него уже есть.

Чужак сказал: $ 1000! Куча денег.

Он сказал: Смотреть тошно на человека при деньгах, который не знает, куда их деть.

Мой отец спросил: В каком смысле?

Чужак сказал, когда узнаешь что-нибудь чуть раньше остальных, можно подзаработать, коли деньжата водятся.

Мой отец сказал: Что ты такого знаешь?

Чужак сказал, что не удивится, если тут проложат новое шоссе.

Отец сказал: Если знаешь точно, что ж сам не подсуетишься? Домик себе прикупи.

Чужак сказал: Не люблю собственность. Руки связывает. Но если б не был против собственности, да еще бы $ 1000 раздобыл, уж я бы знал, куда деньги деть.

Бар закрылся, и чужак уехал. Так случилось, что миссис Рэндольф, домовладелица Бадди, хотела продать дом и переехать во Флориду, но никто не покупал. Мой отец заметил, что если чужак сказал правду, можно этот дом купить, перестроить в мотель и заработать кучу денег.

Если, сказал Бадди.

Вообще-то оба они были убеждены, что чужак знал, о чем толкует; пистолет добавлял его байке таинственного весу.

Мой отец сказал, что у него нет времени: как окончит семинарию, пойдет в Гарвард. Он уже туда написал, что согласен на то их приглашение.

Прошло несколько недель. Из Гарварда пришло письмо: так и так, нам бы хотелось посмотреть, чем вы занимались последние годы; попросили глянуть отцовы оценки и рекомендацию. Отец все отправил, миновала еще пара месяцев. В один прекрасный день пришло письмо, которое, наверное, трудно было писать. В нем говорилось, что Гарвард готов принять отца на основании его прошлых оценок, а затем разъяснялось, что стипендии, однако, присуждаются по заслугам, и не очень справедливо по отношению к другим студентам дать стипендию человеку, у которого средний балл – «удовлетворительно». И что, если отец решит поступать, ему, как и всем, придется платить за образование.

На Пасху отец поехал домой в Су-Сити. Бадди отбыл в Филадельфию праздновать Песах. Мой отец принес своему отцу письмо из Гарварда.

Дед поглядел на письмо и сказал, что, похоже, воля Божья не велит моему отцу поступать в Гарвард.

Четыре года назад пред моим отцом распахивалось блестящее будущее. Теперь ему светила жизнь третьесортного выпускника заштатной семинарии – решительно бесполезная специальность для человека, неспособного стать священником.

Отец от негодования онемел. Ни слова не сказав, вышел из дому. Сел в «шевроле» и проехал 1300 миль.

В последующие годы мой отец играл порой в игру. По дороге в Мексику знакомился с кем-нибудь и говорил: Вот тебе пятьдесят баксов, сделай одолжение, купи мне лотерейных билетов, – и давал человеку визитку. Скажем, шансы против джекпота – 20 миллионов к 1, шансы против того, что человек отдаст моему отцу выигрышный билет, – еще 20 миллионов к 1, и нельзя сказать, что жизнь моего отца полетела под откос, потому что был 1 шанс к 400 триллионам, что она туда не полетела.

Или отец знакомился с человеком по пути в Европу и говорил: Вот тебе пятьдесят баксов, если заедешь в Монте-Карло, сделай одолжение, сходи к рулетке и поставь их на 17, и пусть лежат 17 заходов, а человек говорил, что в Монте-Карло не собирается, а отец говорил: Но вдруг соберетесь, – и давал ему визитку. Потому что каковы шансы, что человек передумает и поедет в Монте-Карло, каковы шансы, что 17 выпадет 17 раз подряд, каковы шансы, что человек пришлет моему отцу деньги? Каковы бы ни были шансы, это не совсем невозможно, всего лишь крайне маловероятно, и не было абсолютной уверенности в том, что мой дед погубил моего отца, потому что был 1 из 500 триллионов триллионов триллионов шансов, что дед его не погубил.

Мой отец долго играл в эту игру, потому что считал, что надо дать деду шанс. Не знаю, когда сыграл в последний раз, но первый – когда, не сказав ни слова, вышел из дому и поехал за 1300 миль в Филадельфию к Бадди.

Мой отец бросил машину у Бадди перед домом. В гостиной громко и зло колотили по клавишам пианино. Хлопали двери. Люди громко разговаривали. Кто-то заорал. Пианино умолкло. Кто-то взялся играть на пианино, громко и зло.

Мой отец разыскал Бадди, и тот объяснил, что происходит.

Бадди мечтал петь в опере и работал бухгалтером. Его брат мечтал играть на кларнете и работал в отцовской ювелирной лавке. Его сестра Фрида мечтала играть на скрипке и работала секретаршей, а потом вышла замуж и родила троих. Его сестра Барбара мечтала играть на скрипке и работала секретаршей, а потом вышла замуж и родила двоих. Его самая младшая сестра Линда мечтала петь и решительно отказалась учиться на секретаршу, а отец решительно отказался оплачивать ее занятия музыкой. Линда села за пианино и заиграла шопеновскую прелюдию № 24 ре-минор – злую пьесу, которая после сорока повторов лишь набирает трагической остроты.

Дело в том, что отец их был из Вены и с детей спрашивал строго. Все дети виртуозно играли на пяти-шести инструментах, но терпеть не могли заниматься: из каждой пьесы выходили окровавленными, но непобежденными, или избегали ранений чудом; все они считали, что станут музыкантами. Бадди первым узнал, что музыкантами они не станут. Мистер Кёнигсберг полагал, что талант либо есть, либо нет; его дети не вырастали Хейфецами, Казальсами или Рубинштейнами, а значит, им не хватало таланта на профессиональную карьеру; а значит, лучше им играть для души, и когда Бадди окончил школу, отец объяснил, что Бадди надлежит стать бухгалтером.

Бадди сказал моему отцу: Понимаешь, я тогда не хотел огорчать отца, делать из мухи слона, думал, чего это я возомнил, будто умею петь, но потом все сдались, даже не пикнув. И я вот думаю – может, это я виноват? Если б я встал на дыбы, отец бы смирился, а они все не решили бы, что у них выбора нет, я вот думаю – вдруг это я виноват?

+ с надеждой замер…

+ и мой отец сказал: Ну а кто еще виноват? Ты зачем спасовал? Уступил противнику. Постарайся хотя бы, чтоб это больше не повторилось.

Мой отец понимал, что всегда будет ненавидеть себя за то, что уважил дедовы желания, и теперь решил, что хоть кто-то должен избежать этой ошибки.

Ей есть где жить? спросил он.

Нет, сказал Бадди.

Ну, пусть чешет на прослушивание, сказал мой отец и пошел в гостиную, а за ним, намереваясь защищать эту позицию, направился Бадди.

В гостиной сидела 17-летняя девушка с угольно-черными волосами, огненными черными глазами + огненно-красной губной помадой. Головы она не подняла, поскольку увлеклась 41-м исполнением шопеновской прелюдии № 24 ре-минор.

Мой отец остановился у пианино и вдруг подумал: Каковы шансы против поступления в семинарию, и походов в синагогу, и обучения игре в пул, допустим, он влюбился в еврейку из Филадельфии, разбогател на мотелях, и жил счастливо до скончания своих дней, скажем, шансы – миллиард к одному, что не равно невозможности, а значит, если подумать, не совсем невозможно, что на самом деле его отец не…

Линда съехала по басам и прогремела тремя злыми нотами. Р-рок. Р-рок. Р-рок.

Пьеса закончилась. В паузе Линда глянула на гостя.

А вы кто? спросила она.

Бадди представил моего отца.

А, атеист, сказала моя мать.

I

– Сделаем бамбуковые копья! Убьем бандитов!

– Нельзя.

– Не выйдет.

Три крестьянина («Семь самураев»)

Каждый год бандиты устраивают налет на деревеньку, и крестьяне лишаются урожая, а порой и жизни. В этом году старейшины решают воспротивиться. Они слыхали, что в одной деревне наняли ронинов и тем спаслись. Они договариваются поступить так же и посылают гонцов на поиски желающих. Заплатить самураям нечем – только пищей, ночлегом и радостью битвы, – но крестьянам везет: первым они встречают Камбэя (Такаси Симура), сильного, целеустремленного человека, который соглашается им помочь. К нему прибивается молодой ронин Кацусиро (Ко Кимура), затем он случайно сталкивается со старым другом Ситиродзи (Дайсукэ Като). Сам он привлекает Горобэя (Йосио Инаба), а тот Хэйхати (Минору Тиаки). К ним присоединяется искусный фехтовальщик Кюдзо (Сэйдзи Миягути), и наконец, Кикутиё (Тосиро Мифунэ), крестьянский сын, который ходит за ними, завороженный – как и все они – Камбэем.

Прибыв в деревню, они готовятся к войне. Не дожидаясь атаки, они штурмом берут бандитскую крепость, сжигают ее и убивают нескольких бандитов, однако погибает и Хэйхати. Бандиты нападают на деревню, и самураи отражают атаку, однако погибает Горобэй. Затем они придумывают план: впустить несколько бандитов в деревню и забить копьями. В финальной битве погибают Кюдзо и Кикутиё, однако все бандиты тоже гибнут.

Весной вновь пора сеять рис. Из семи самураев остались только трое, и вскоре они разойдутся каждый своей дорогой.

Дональд Ричи. «Фильмы Акиры Куросавы»

1

Говорят ли самураи на японском по-пингвиньи?

В Великобритании 60 миллионов человек. В Америке 200 миллионов. (Правильно, да?) Я даже не угадаю, сколько миллионов англоязычных из других стран добавятся в общую сумму. Но руку дам на отсечение, что из всех этих сотен миллионов от силы человек 50 прочли Aristarchs Athetesen in der Homerkritik[2] (Лейпциг, 1912) – труд, не переведенный с родного немецкого и обреченный пребывать непереведенным до скончания времен.

В 1985 году я вступила в этот крошечный орден. Было мне 23.

Первая фраза сей малоизвестной работы выглядит так:

Es ist wirklich Brach- und Neufeld, welches der Verfasser mit der Bearbeitung dieses Themas betreten und durchpflügt hat, so sonderbar auch diese Behauptung im ersten Augenblick klingen mag.

Я учила немецкий по «Самоучителю немецкого языка» и мигом распознала несколько слов:

Это поистине что-то и что-то, которое что-то с чем-то эти что-то делает что-то и что-то обладает, то есть что-то также это что-то может что-то при первом чём-то.

Остальное я расшифровала, посмотрев слова Brachfeld, Neufeld, Verfasser, Bearbeitung, Themas, betreten, durchpflügt, sonderbar, Behauptung, Augenblick и klingen в немецко-английском словаре Лангеншидта.

Если б видели знакомые, вышло бы неловко, потому что немецкий мне уже полагалось освоить; а нечего было убивать время, проникая на оксфордские лекции по аккадскому, арабскому, арамейскому, хеттскому, пали, санскриту и йеменским диалектам (не говоря уж о высшей папирологии и подготовительной иероглифике); надо было брать приступом фронтиры человеческих познаний. Беда в том, что если ты выросла в городишке, который счастлив заиметь свой первый мотель, в городишке, который только смутно (если вообще, говоря вообще) осознает самое существование Йемена, тебя так и подмывает изучать йеменские диалекты, поскольку ты подозреваешь, что другого шанса может и не быть. Чтобы поступить в Оксфорд, я наврала обо всем, кроме своего роста и веса (в конце концов, отец мой наглядно иллюстрирует, что бывает, если рекомендации и оценки тебе предоставляют другие люди), и хотела выжать из учебы максимум.

То обстоятельство, что я доучилась и получила исследовательскую стипендию, лишний раз доказывает, сколь целесообразнее рекомендации и оценки, которыми я снабдила себя сама (став круглой отличницей, natürlich[3]; вписала, к примеру, фразу «У Сибиллы разносторонние интересы и исключительно самобытный ум; обучать ее – сплошное удовольствие»), нежели все то, что сочинили бы любые мои знакомые. Одна беда – теперь придется исследовать. Одна беда – когда член стипендиатского комитета сказал: «Немецкий вы, разумеется, знаете в совершенстве», – я беспечно ответила: «Разумеется». Ну а что – это могло оказаться правдой.

В общем, Рёмер – слишком темная материя, ему не место на открытых полках Нижнего читального зала с востребованными классическими текстами. Год за годом эта книга пылилась во тьме недр земных. Ее пришлось добывать из книгохранилища, направить можно в любой читальный зал Бодлианской библиотеки, и я заказала ее в резервный фонд Верхнего читального зала Корпуса Рэдклиффа – библиотеки под каменным куполом посреди площади. Там можно читать безнадзорно.

Я сидела на галерее, глядела на этот воздушный колокол, на сводчатые стены, забитые исключительно интересными на вид томами неклассического содержания, или в окно, на бледные камни колледжа Всех святых, или же, само собой, на Aristarchs Athetesen in der Homerkritik (Лейпциг, 1912). Поблизости – ни одного античника.

У меня сложилось впечатление, что смысл фразы таков: Приступив к этой теме, автор поистине пересекал и боронил непаханое новое поле, и на первый взгляд это заявление может показаться особенным.

Похоже, она не стоила затраченных усилий, но мне полагалось продолжать, и я продолжила, или, говоря точнее, собралась продолжить, но тут подняла голову и слева на полке ненароком заметила книгу о Тридцатилетней войне, на вид исключительно интересную. Я ее достала, она и впрямь оказалась исключительно интересна, и когда я от нее оторвалась, уже настало время обедать.

Я пошла на Крытый рынок и час разглядывала свитера.

Кое-кто придерживается мнения, будто контрацепция аморальна, ибо цель совокупления – размножение. Кое-кто придерживается схожего мнения, будто единственная причина читать книгу – написать книгу; люди извлекают книги из праха и тьмы, пишут тысячи слов, которым предстоит кануть во прах и тьму, а затем их извлекут из праха и тьмы, дабы другие люди присовокупили свои тысячи слов к этим тысячам слов во прахе и тьме. Порой книгу извлекают из праха и тьмы, дабы породить книгу, которую потом станут продавать в магазинах, и она, быть может, окажется интересной, но люди, которые ее купят и прочтут, поскольку она интересна, – это несерьезные люди, а были бы серьезными, наплевали бы на интересность, писали бы тысячи слов и затем поручили их праху и тьме.