Полная версия
Копье прозрения
Мы переглядываемся, Савелий снимает кузовок и словно нехотя откидывает холстину. Его маслята сплошь одинакового размера, без единой червоточинки.
– Тьфу ты, нечистая сила, – с беззлобной завистью ругается отец Даниил.
Лицо Савелия идет пятнами, словно его ударили. Он отшатывается и накрывает кузовок холстиной. Батюшка ничего не замечает и обращается ко мне:
– Приходи ко мне в храм Библию читать, в субботу.
Я морщусь, но батюшка не отстает:
– Придешь?
– Мы же ее с тобой читали, отче. Там вряд ли что-то новое будет.
– Вот чудак человек, – наигранно удивляется батюшка и, словно актер, оборачивается то в одну сторону, то в другую, будто ищет поддержки у деревьев. – Разве Библию читают ради знаний? Ее читать надо, потому что она мысли в голове мнет, чтоб текли быстрее. Ты ж лик свой по утрам умываешь не для того, чтобы что-то новое в зеркале увидать? Вот так и Библию надо читать. Приходи!
Он пробует отыскать взгляд Савелия, но дядька угрюмо смотрит в лес. Молчание затягивается. Наконец Савелий бурчит:
– Ты бы, отец Даниил, не ходил так далеко. Один и безоружный. Вот в прошлое полнолуние опять человек пропал. Волки, что ль?
– Я человек божий.
– И что? Бог тебе в топь жердю протянет?
Батюшка вместо ответа подымает глаза к небу.
– Ладно, бывай, отче, зайду, – обещаю я.
Мне вдруг становится жаль его, духовный отец, как-никак. Батюшка кивает удовлетворенно и удаляется мелкими шагами. Я смотрю ему вслед, и одна мысль не дает мне покоя.
– А с чего ты так испугался его, Савелий?
– А чего обзывается?
Теперь мне ясно, что угрюмый невозмутимый Савелий на самом деле боится батюшку, как девица жениха на смотринах.
Савелий движется по лесу величаво. Он не кланяется веткам и не увертывается от торчащих сучков. Посохом отодвигает ветки и молодые деревья, попадающиеся ему на пути. Как бы ненароком я придерживаю упругую колючую лапку елки на уровне пояса Савелия, а когда дядька приближается, внезапно отпускаю ее. Дядька невозмутимо отражает ветку посохом и даже не бранит за шалость. Он задумался.
На опушке появляется звериный силуэт. «Кошка?» – собираюсь спросить я Савелия, но конфузливо проглатываю вопрос. Откуда тут кошка? Присматриваюсь – лиса. Маленькая, но толстая. Увидев нас, она снова прячется в зарослях.
В лесу становится теплее, вялые комары собираются вокруг нас, но им не хватает злости, я отмахиваюсь от них лениво. Крапива под стать комарам. Рыжая, пожухшая, она не жалит запястья, щекочет.
– Дядька Савелий, а почему в нашем лесу нет медведей?
– Почему – нет? Есть!
Савелий улыбается и показывает мне меховую кисточку на рукоятке своего ножа. Ею он очищает грибы от листьев и иголок, прежде чем положить в корзину.
– А почему мы их никогда не видали? – не отстаю я.
Улыбка Савелия становится загадочной, он не отвечает.
Мы утыкаемся в стену непроходимого молодняка. Стволы толщиной в руку растут слишком густо, не прорубиться. Мы идем вдоль них словно по просеке. Здесь все исхожено крестьянами, тропа вьется – кажется, что она огибает выброшенные кем-то червивые сыроежки. Я вполглаза смотрю по сторонам, без цели, корзина почти полна. Савелий ведет меня домой.
Просека резко виляет в сторону, и я замираю, чудом сдержав крик. Прямо посреди тропы высится огромный гриб альбинос, полностью белый от корней до самой макушки. Я сразу понимаю, что это за гриб. Породу его никто не знает, нет такой породы. Он появляется из-под снега каждую весну и торчит из года в год, ждет, что его срежут, словно в лица прохожим заглядывает. Но никто не рискует. Старики говорят, что не простой тот гриб, а грибной царь. Старикам верят, вот и не берут гриба, боятся. А как взять, когда стережет его сам Хозяин леса? Оно конечно, кто рискнет срезать грибного царя, тот вправе загадать заветное желание. Но, если желание покажется Хозяину пустяком, – жуткая гибель ждет гордеца. Вот и не хотят тревожить Хозяина леса. Живет он себе в самой чаще, в глубине болот, заплутавшими грибниками и охотниками пробавляется, и пусть его. Не буди лиха! Никто в лес без нужды не суется. Торговые люди собирают караваны, чтобы ехать из Велижа в Жижецк, а на ночь разворачивают табор. Один отец мой ничего не боится, ходит где хочет и когда хочет. Бают, что мир у него с Хозяином леса, потому не боятся князья Друцкие нечистой силы, да кто их, те байки, слушает. Только без страха правит батя своими угодьями, затерянными среди лесов и болот, и смердов пускает на свои земли жить и кормиться. Растят они жито и коноплю, платят оброк чаще пенькой, чем хлебом, молятся богу, да добрых князей Друцких благодарят. Отец продает ту пеньку купцам, богатеет, и всем хорошо. А что про нечистую силу болтают – так говорить не запретишь. Пусть себе говорят.
Вон и Савелий не боится Хозяина. Вот почему отец выбрал его в дядьки! Чудак человек, Хозяина не боится, а батюшку робеет.
Додумать мысль я не успеваю. Тропа приводит к канаве, через которую переброшены два бревна. Почти касаясь шершавой коры, торчит из земли отличный подосиновик. Я же тут проходил на прошлой неделе! Когда успел вырасти? Отправляю гриб в корзину, к собратьям, облепленным палыми листьями. Мне лень очищать от них грибы. В глаз мне попадает соринка, я часто моргаю. Лес словно срывает покров, и через набежавшую слезу я вдруг вижу целую полянку подосиновиков. Всего дел-то – пролезть под кустами. Я становлюсь на четвереньки и ползу, чувствуя, как цепкие ветки впиваются в ткань на спине. Особо вредная колючка добирается до кожи, но мне все равно, азарт охватил меня. Я набираю отличных, крепких, пахнущих летом грибов, прямо в подол рубахи и, не разгибаясь, лезу обратно к Савелию. Как вдруг кто-то срывает с меня шапку! Закипая от гнева, я оглядываюсь в поисках обидчика. Савелий хохочет: шапка висит на ветке. Я тоже смеюсь, роняя только что собранные грибы в траву.
– А ты, княже, жадный, – говорит Савелий, отсмеявшись. – Мог бы и белкам оставить.
Но я не чувствую себя виноватым.
– Не. Не жадный, а настойчивый. Должны же у меня быть качества, благодаря которым мои пращуры стали князьями? – торжественно пересказываю слова отца.
Савелий хмыкает, расстилает холстину и высыпает содержимое моей корзины. Перебирает и ворчит:
– Зачем лопухов набрал? Дешевое тщеславие. Учу тебя, учу…
Гигантские шляпки подберезовиков слишком мягкие, они отваливаются от ножек и расползаются в руках.
Ой не простой мужик Савелий! Словечками бросается не мужицкими. «Тщеславие». Разве так мужики говорят? У них короткие рубленые фразы, без красивостей. И слова короткие, из трех слогов, не более. «Лишний» слог смерды обычно глотают. У них «врона» вместо «ворона». Содержимого дядькиной корзины я не вижу, она аккуратно прикрыта холстиной от листопада. Видать, основательность – еще одна причина назначить Савелия мне в учителя.
Пока я ищу причины, дядька наводит порядок в моей корзине, и мы идем дальше. Тропа сливается с Королевской дорогой. Дорога заросла мхом, она брошена столетия назад. Меня тяготит молчание.
– А почему эту дорогу называют Королевской? – спрашиваю просто так, лишь бы что-нибудь спросить.
Савелий презрительно сплевывает:
– Ни короли, ни князья дорог не строили. А эта вообще странная: ведет из ниоткуда и упирается в реку, где нет и никогда не было моста.
Дядька идет сторожко, косится в сторону: ждет, когда снова появится наша тропа. Не нравится ему Королевская дорога. Тревога передается мне.
– Реку я тоже не люблю. Мужики окрестные обезрыбили ее, рыбачить на лесные озера ходить станем. Вот там улов! Караси – во! – обещает Савелий и показывает лопату-ладонь. – Чисто твои карпы с ярмарки.
Мы возвращаемся на тропу, лес снова другой. Палая листва покрыла землю и громко шуршит под ногами, забивает собой иные запахи. Сквозь кроны высоких деревьев на меня обрушивается солнечный свет. Осень близко, но солнце еще яркое, с радостью подставляю ему лицо.
– Шагай, шагай, княжич, – ворчит Савелий и добродушно подталкивает меня в спину. – Вот наступит Воздвиженье. Земля сомкнется, перестанет питать соками и грибы, и деревья, застынет. И нам на печь забиваться скоро. Синичку, что ли, завести?
Порыв ветра срывает с деревьев облако листьев. Они медленно покачиваясь, опускаются на землю. Солнечный свет играет всеми оттенками осенних цветов: желтый, зеленый, коричневый, багряный… Пока облако не редеет, я любуюсь им, задрав голову.
Руки устают, и корзина становится неподъемной. Какое-то время я перекладываю ее из руки в руку, но в конце концов прижимаю к груди. Так и иду, вдыхая аромат грибов. Корзинка – с горкой! Я совершенно счастлив!
Сквозь строй деревьев виднеются крыши хат, но Савелий не хочет идти по околице. Ворчит:
– Все бы тебе хвастать добычей и дразнить крестьян!
Мы забираем в сторону. Справа от нас вереница баб возится среди пожухлой травы. Это бабий лес. В нем нет кустов, только сосновые стволы. И настоящих грибов тут нет, попадаются одни сыроежки, и те редко. Зато летом полно земляники, аж обувка краснеет. Сейчас для ягод не сезон, бабы, как и мы, вышли по грибы. Тут и там мелькают цветастые платки, бабы перекрикиваются звонкими голосами, чтобы не потеряться. У них маленькие нарядные корзинки, чтобы нести не тяжело было. Мы незаметно проскальзываем мимо.
– Дядька Савелий, а я у тебя заночую?
– Чего так?
– Братья воевать собрались, в Торопец поедут. За трапезой снова станут ныть, что король их не ценит, отец уделов не режет. А потом напьются и в сотый раз расскажут, как год назад отразили русский набег. Может, подерутся еще. Или песни горланить станут. Надоело. Скука. Не хочу я.
Савелий, прежде чем ответить, смотрит на небо. Выдавливает, словно нехотя:
– Ладно.
Но я вижу, что он доволен.
В лесной хижине уютно и тепло, в густой грибной дух вплетаются странные сладковатые нотки. Мед, что ли? Я с облегчением ставлю корзину на земляной пол, скидываю сапоги и валюсь на набитый сеном тюфяк в углу. Сразу же засыпаю, предоставив Савелию разбираться с «уловом».
***
– Княжич, вставай, беда! Бежать надо!
Савелий выглядит так, словно не ложился.
– Что стряслось?
– На замок напали!
Вскакиваю и бегу вслед за Савелием прямо сквозь заросли, ветки хлещут по лицу. Мне не больно. Велижский замок окружен огнями, слышен лязг оружия и амуниции. Солдаты. Бесшумными тенями мы проносимся мимо.
Почти сразу я понимаю, что оборона вот-вот рухнет. Слышу, как отец изрыгает проклятья с вершины замковой Вежи. Отборные ругательства заглушает звон мечей.
– Эх, холопы продали господ! – говорит Савелий и презрительно сплевывает под ноги.
Он резко останавливается, толкает меня в придорожную канаву, падает рядом сам. Мимо на рысях проносится отряд конных. Во главе меж двух факельщиков Ян Ильинич нетерпеливо стягивает с плеча лук. Дядька смотрит им вслед, вздыхает:
– Не выдюжит один князь Димитрий. Пошли, княжич!
Я хочу к отцу, но Савелий тянет меня в лес, к болоту. Иду к болоту.
Светает. Я покорно стою на кочке, проворный Савелий рубит молодые деревья и стелит гать. Иногда он бесцеремонно, как маленького, переносит меня с кочки на кочку. Я стараюсь пореже дышать. Болотная сырость заполняет грудь вязкой тяжестью, но Савелий не обращает внимания на запах топи. Следующая кочка неустойчива, я с трудом удерживаю равновесие.
– Эх, Юрий, подвел я старого князя, – вздыхает Савелий, резко обернувшись ко мне.
Он смотрит на что-то за моей спиной, я хочу обернуться, но боюсь свалиться с кочки. Очень четко вижу, как лицо Савелия бледнеет, а из груди его вырастает треугольный наконечник. В глазах Савелия тоска, он поворачивается к болоту, словно хочет еще разок посмотреть на обманщицу топь, покрытую маняще свежей травой. Тяжело, словно дуб, дядька рушится, расплескивая лицом вязкую жижу. Из спины его торчит черно-белое оперение арбалетного болта. Белая серединка краснеет, пропитываясь свежей кровью, темное пятно медленно расползается по старому кафтану. Я не отрываясь смотрю на секунду назад источавшее звериную силу тело, на могучего человека, разом превратившегося в беспомощную куклу, пока меня грубо опутывают толстой веревкой, плотно прижимая мне руки к бокам.
– Пшел, щеняка! – слышу я грубый приказ, сопровождаемый рывком веревки.
Наконец я отвожу взгляд от тела Савелия и вижу солдат в великокняжеских доспехах. Покорно иду обратно к замку.
Глава 3
Городская площадь Велижа залита слишком ярким для осени солнечным светом. Толпа теснится около помоста, освобождая благородным зрителям места поудобнее. В отличие от смердов, радующихся предстоящему зрелищу, благородные похожи на стаю кур, забившуюся под насест. Того и гляди, заквохчут тревожно. Смешно, но мне не до смеха. На помосте стою я, связанный. По бокам двое дружинников, охраняют ли, стерегут ли – не понять. На другом конце помоста, тоже под охраной дружины, стоит связанный отец. Между нами – старое деревянное княжеское кресло. С балкона Вежи на нас смотрит роскошно одетый старик с короной на голове. На лице старика презрительная скука, вокруг него рыцари в богато убранных доспехах. Впервые я вижу великого князя литовского и короля польского Казимира Четвертого.
Высокий монах со стеклышками на носу поднимается на помост, встает перед нами и вслух читает с норовящего свернуться в трубочку пергамента. Трескучие фразы, составленные из знакомых слов, понятны не сразу, их жуткий смысл я постигаю постепенно.
– …С божьей помощью… раскрыто участие князя Дмитрия из рода Друцких в заговоре казненных ранее Михаила Олельковича князя Слуцкого и Ивана Юрьевича Гольшанского. Оные князья… нарушив вассальную присягу… задумали убить Великого князя Литовского Казимира Ягайловича и захватить престол …
– Десять годков прошло с того, – слышу я ропот толпы, – или того больше!
Монах невозмутимо продолжает чтение:
– …Найдено письмо… собственноручно князь Дмитрий подписью… подтверждает причастность к кругу заговорщиков… неопровержимое доказательство…
Мой отец? Заговорщик? Какое еще письмо? Я изо всех сил пытаюсь вспомнить, писал ли отец хоть что-нибудь, но не могу. И прибора у него не видел никогда, все писарь с собой носил.
– …Князя Дмитрия Друцкого к смерти через отсечение головы… сынов Василия, Богдана, Андрея Друцких лишить уделов, отловить и взять под стражу для дознания, назначить наследником же всех земель рода Друцких… князя Юрия Дмитрича Друцкого…
Чтец перечисляет наши уделы, а я удивляюсь. Думаю, что ослышался. Не мог же он на самом деле это сказать! Меня – наследником всех земель? Зачем?
– …Приговорить оного к ослеплению… за малолетством и немощью назначить опекуна… боярин Роман Ильинич Дречилуцкий … немало способствовавший раскрытию… представившего письмо… Друцкого Велижского в приснопамятном заговоре…
Так вон кто, оказывается, письмо «нашел»! Я в ярости сжимаю кулаки и встречаюсь взглядом с отцом. В глазах отца пустота. «К смерти через отсечение головы», «отловить и взять под стражу», «приговорить к ослеплению»… Неужели это – про нас? Слезы наворачиваются на глаза.
Толпа гудит. До меня долетают слова:
– Отомстить за родичей не сможет…
– А старшие князья Друцкие, в Луцке?
– При заложниках Дмитричах? Пока живы, будут тихо сидеть.
Монах, закончив читать, спускается за оцепление, где я вижу Савелия – живого! Кафтана на нем нет, белая рубаха сливается с бледным как мел лицом. Он шепчет на ухо монаху, и тот поворачивает голову, смотрит на Савелия пристально, с недоверием. Все же кивает, соглашаясь, что-то негромко говорит палачу. Подручные палача не медлят, усаживают меня на деревянное кресло, привязывают руки, ноги и голову веревками. Затыкают рот кляпом. Один из них задирает мне веки, мажет липким и приклеивает их ко лбу так, что я не могу моргнуть.
Палач поднимает ослепительно сияющий медный щит с изображением нашего герба. Я смотрю, как солнце касается рельефного родового герба Друцких. «В червленом поле обращенный вниз острием меч серебряный», – мысленно произношу я. Палач ловит солнечный зайчик, направляет мне в левый глаз. «Меч с золотым эфесом, по обеим сторонам которого четыре полумесяца», – упрямо твержу я. Пробую моргать. Тщетно. Жгучая боль наполняет глаз, скулу, взламывает висок. «Четыре полумесяца, по два с каждой стороны», – повторяю я так, будто самое важное сейчас – это описание родового герба. Нестерпимо яркий свет проникает в мозг, со звоном лопается там, рассыпаясь сотней иголок, и гаснет. Второй глаз полон слезами так, что я ничего не вижу, только ощущаю невыносимую пульсирующую боль внутри головы, за бровями. «Полумесяцы, обращенные рогами друг к другу!» – я изо всех сил сосредотачиваюсь на описании герба. Чувствую, как дрожит рука палача. Серебряный меч на червленом щите вспыхивает в последний раз, и меня окутывает бесконечная темнота. Я надеюсь потерять сознание. Чтобы перестать чувствовать боль. Чтобы не слышать звуков мира, который мне не суждено больше видеть. Но тщетно. Сквозь маету подступающего, но так и не наступившего беспамятства я слышу плач, бабий вой, выкрики из толпы. Дробный перестук застилает иные звуки. Сквозь боль я вслушиваюсь, силясь понять, что это, и понимаю, содрогнувшись. Это катится по доскам отрубленная голова отца. Князь Дмитрий Велижский, как положено Друцким, умер молча.
Грубые руки развязывают меня, ставят на колени, плещут в лицо водой. Я наконец могу смежить веки. Тьма под веками не совсем черная, скорее багровая. Цвета венозной крови.
***
– Вот твоя опочивальня, выродок!
Меня бесцеремонно толкают в спину, я пытаюсь удержаться на ногах, но спотыкаюсь и падаю на теплые живые тела. Это свиньи. Они визжат и шарахаются в стороны. Под ладонями моими сено и сухое свиное дерьмо. Я поднимаюсь и ощупью выбираюсь из свинарника.
– Сюда, княжич, сюда, – манит меня незнакомый голос.
Я иду на голос. Может, повезет, и удастся выбраться за ворота замка. Но надежды тщетные: мне ставят подножку, и я снова падаю. Со всех сторон раздается злобный смех. Сколько их? Я шарю руками по полу, пытаюсь понять, где нахожусь.
– Хватит, попили нашей кровушки!
– И чего боярин Роман решил, что мы за ним смотреть станем? Тьфу!
Плюют, похоже, в меня, но не попадают.
– А ну пшли вон, холопье! Разошлись по работам! – лязгает смутно знакомый голос.
Я силюсь узнать голос, но не могу. Оказывается, без глаз это трудно.
– Кто позволил глумиться над моим будущим зятем?
Вот, значит, кто на выручку пожаловал! Роман Ильинич, собственной поганой персоной. Чего ему быть добрым ко мне, сыну его стараниями убиенного князя?
– Ты! Стоять, пся крев. Умыть его! Одежду дать чистую. И чтобы – ни-ни у меня!
Мне помогают подняться.
– Не благодари, – говорит Роман Ильинич, это уже мне.
Гневные слова готовы сорваться с моих губ, но я закусываю их вместе с губами.
– Я могу приказать им ухаживать за тобой, но любить они тебя не будут, извиняй, – предупреждает будущий тесть, наклонившись к моему уху.
Любви холопов мне не надо. Я молчу.
– Хозяйство вести мой Янек тебе поможет, – продолжает Роман Ильинич.
Меня передергивает, но я по-прежнему молчу.
– Друзей его, шляхтичей, посадим по вескам старостами. За твоими селянами смотреть надо. Старост одарим землей и людишками. Что скажешь?
– Скажу, что услышал, – брезгливо цежу я.
После пережитых унижений злость подступает к горлу.
– За мой счет меня же и пасти будут. Тьфу, курва-мать!
– Ишь, как ты заговорил, отрок, – ухмыляется, не таясь, боярин.
Издевка в его голосе слышится мне так же ясно, как возня поросят за стеной.
– Ну так слушай. Мы все умрем, кто раньше, кто позже, и о себе печься – последнее дело. Забочусь я о внуках своих, детях твоих. Кровь в них наша течь будет, твоя да моя, и удел у них будет крепкий.
Голос Романа Ильинича звучит искренне, но я не лыком шит.
– Ой, путаешь меня, боярин. Разве не Ян по мужеской линии всему наследник?
– Все мы под Богом ходим! Не ведомо, кто первых внуков мне родит, кобель Ян или Зося от тебя! Сколько тех внуков будет? Сколько выживут? Вон у твоего батьки сколько сынов было, все ныл, что домен дробить придется, а чем кончилось? А? Грех на мне, по-твоему? Думаешь, знал я, что король княжичей в заложники возьмет?
Я чувствую колебание воздуха: боярин крестится, дышит тяжело, успокаивается. Трудно ему, бедняге. Эх, был бы у меня меч! На голос бы ударил, не пожалел бы паскуду предательскую.
– Не след тебе, княжич, со мной ссорится, – говорит вдруг Дречилуцкий устало. – Думаешь, отец твой ангел был? С крыльями? Мы соседи теперь, породнимся скоро. Княжеские заговоры, казни, войны усобные да измены – то промеж них всегда было. Ты на меня зла не держи! Я вассальную клятву королю принес и долг свой исполнил, и оправдываться в том не буду. Понял, щенок?
Роман Ильинич сочно сплевывает на пол. Я чувствую его жесткий взгляд, наверняка желваки гоняет.
– Ян по малолетству задирал тебя. Говорил ему, говорил, да что с него взять. Дурак! Но сейчас велю – смирным будет. Ты только его не дразни понапрасну. Горяч больно. Ладно, ступай!
Легко сказать – ступай! Я всматриваюсь бесполезными слепыми глазами. Ни проблеска. Тьма кругом, вечная, непроглядная. Рука холопа трогает меня за рукав, тянет. Я послушно иду, куда ведут.
***
Жизнь слепца полнится один на другой похожими днями, и много таких дней протекло мимо жизни, пока не научился я передвигаться сам, сначала по замку, а после и за пределами его. Но еще больше времени утекло в черный песок будней, пока не стал я сам ходить по лесу и добрался, наконец, до места, ставшего болезненным наваждением и целью, подвигающую меня каждый день отходить все дальше и дальше от хорошо знакомого бабьего бора.
Вот он! Я, дрожа, обхватываю руками холодный ствол грибного царя. Смутная догадка плещется на дне души, но я не верю, все еще не верю. Достаю нож и пытаюсь перерезать ножку альбиноса. Повторяю, как заведенный: «Глаза! Глаза, верни мне глаза! Верни!» Но все напрасно, и лезвие скользит, оставляя неглубокие царапины. Врут старики: и ножка, и шляпка грибного царя выточены из мрамора, чистого, холодного и бесполезного. Привет из прошлого, забытый в лесу неведомыми предками, не может вернуть мои глаза. Древнее чудо оказалось обманкой. Я стою на коленях и плачу посреди потрепанного поздней осенью леса.
Я бреду через лес, шуршу листьями. Даже ноги специально подволакиваю, чтобы шороху было больше. Пахнет ночными заморозками, но не этот запах манит меня. Из-за голых деревьев доносится запах ржавого железа. То появляется, то исчезает. Я иду на ветер! Постукивая посохом по гулким стволам, я бреду вперед. Никто не следует за мной. Впервые после гибели отца я чувствую себя свободным.
Вот это место. Я его помню. Ажурный мостик – из ниоткуда в никуда, и никакой дорожки возле. Краска полностью облезла. Когда я трогаю узоры, мне кажется, что они заржавели настолько, что вот-вот зашуршат, как вязанки сухого папоротника у жилища Савелия. На мостике приятно сидеть, свесив ноги. Там внизу – топь. Адова топь.
Блеклое октябрьское солнце пробует согревать. Подставляю ему лицо. У людей для меня больше нет тепла. Тепло осталось только у солнца, ослепившего меня. Я помню, что болото красиво своей, особой красотой. Вода наверняка покрыта ряской, плотной, ярко-зеленой. Местами из-под воды торчат облепленные темной глазурью сучки. Ничто не нарушает покой Адовой топи. Ни лягушки, ни водомерки не водятся здесь. Топь мертвецки неподвижна. По всему болоту, чем дальше – тем чаще, торчат черные, лишенные листьев стволы деревьев. Величественные, как стражники по краям дороги. Дороги в преисподнюю. Но всего этого я не вижу, могу только угадывать. Не увижу уже никогда, так будет точнее.
Отец и мать заждались меня на том свете. Пойду им навстречу по небесной дорожке, а они руки протянут, встретят. Жаль, руки на себя наложить – грех, разминусь с родителями. Боюсь. Вот бы погибнуть, как хотел, но не смог умереть отец – с мечом в руках.
– Что ты тут делаешь, княжич?
Савелий не здоровается, но я чувствую за спиной его тяжелый сладковатый запах. Не отвечаю, сижу и слушаю, как дядька сипло дышит. Наслушавшись, спрашиваю:
– Как ты сумел выжить, Савелий?
– Болт оказался слишком короткий, перебил ребро и застрял, – быстро отвечает дядька.
Облегчение, с которым он выдает заготовленный ответ, выдает ложь. Только я и так бы не поверил, слишком хорошо рассмотрел высунувшийся из груди Савелия наконечник болта.
– Просто сижу, – меняю я тему.
– Ты знаешь, Юрий, что впереди тебя бездна?