Якса. Царство железных слез

Это были рыцари, воины. Подбритые, коротко постриженные головы. Гордые бородатые лица лендичей. Стиснутые губы, не выпускающие ни единого стона. Они умирали под троном кагана день за днем. И на рассвете сюда пригоняли новых – выбранных из пленников, из узников, которых приволакивали хунгуры и сдавали все более многочисленные предатели-лендичи.

Гантульга опустил ковер, закрыл кровавую путаницу тел.

– Встань, Булксу. Встань и иди!

Хунгур медленно поднялся, все еще сгибаясь к земле. Каган похлопал его по плечу.

– Ступай за мной!

Стражники расступились, боковые пологи юрты разошлись вверх и в стороны перед каганом и его гостем. Они вышли к лагерю, прямо в море шатров, юрт и жилищ. На огромное бескрайнее поле, где стояли лагерем, кормили лошадей, чистили оружие, шкуры и доспехи тысячи людей, слуг и полунагих рабов.

Каган показал в угол у ограды из старых завес, украшенных тамгами рода Дуума. Туда, где кружились двое мерзких с виду шаманов с выбритыми деформированными головами, что напоминали крысиные. Тела их покрыты были клочьями шкур, на шеях висели черепа, тотемы и амулеты.

Они не бездельничали, но при виде кагана удвоили усилия. Шаманы резали топориками и ножами длинный заостренный кол. Выковыривали знаки и заклятия на палке, слишком тонкой для взрослого обреченного, но… Именно! Булксу понял, отчего кол столь невелик. Предназначался он для ребенка… для маленького.

И вдруг он почти услышал пронзительный крик и писк мальчика. Его жуткий скулеж, вой, мольбы и просьбы.

– Когда каган приносит клятвы, он должен их сдерживать, – говорил карла. – Чтобы слово его не оказалось птицей, что исчезает за окоемом.

– Милость моя безмерна, Булксу. – От голоса кагана хунгур пал на колени и ударил челом. – Не спрашивай меня, где найти остальных Дружичей. Получишь проводника, который проведет тебя к самому их гнезду. Баатур! Ступай сюда!

Он махнул рукой, и меж шаманами протиснулся высокий хунгур с остроконечной головой, что выдавало благородное происхождение. Но лицо его было мертвым, словно камень. Манкурт. Раб без воли и души. Превращенный в неразумного слугу, он нес, даже волок набитый чем-то кожаный мешок. Распустил ремень, растянул горловину, сунул руку.

Неожиданно вынул человеческую голову, отделенную от туловища ровным ударом. Голову мужчины в расцвете лет, с длинными поседевшими волосами, с благородными чертами, с короткой бородой.

– Милош поведет тебя к цели, – прохрипел Гантульга, прижимаясь к ноге кагана, будто к отеческой. – Да, не удивляйся ничему. Мы отрубили ему голову, но в башке этой еще осталась толика души. Наш шаман Куль-Тигин посадил ее на Древо Жизни, не позволяя, чтобы ее унес Таальтос. Прежде чем Милош исчезнет, он ответит на все твои вопросы, хотя и сделает это без желания.

– Покажи ему!

Карла прыгнул к огню, поднял раскаленное тавро с тамгой, которой клеймили скот, рабов и коней кагана. Шаман опустил голову лендича. И тогда Гантульга прижал раскаленное тавро к его щеке. Придержал, оттискивая явственный след. И вдруг голова застонала. Тихо, едва слышно, ни на что не похожим голосом, полным страданий.

– Мой Милош, верный слуга Лазаря! – отозвался каган. – Убийца отца. Говори, где твой сын, Якса. Где жена Венеда? Где земли, где кони, где невольники? Где юрта и остальной род? Избегнешь страданий!

– О-о-о-она плоха-а-ая, дурна-а-ая, из глу-у-убин взыва-а-аю к ней, господи-и-ин… Вене-е-еда! Вене-е-еда! – ужасно застонала голова. – Дайте мне к ней…

– Говори, где ее можно найти, и мы сделаем так, что вы соединитесь.

– За-а-а-а Дуной, за Старой Гнездицей, к се-е-е-еверу направьте стопы свои… Там, там Дружица-а-а-а. Та-а-а-ам…

Гантульга улыбнулся, поцеловал Милоша в окровавленные губы. Натянул на голову край мешка, завязал ремень.

– Дай ему!

Послушный слуга бросил мешок так, что тот покатился под ноги Булксу.

– Он боится боли. Выдави из него все, что нужно. Ступай, отомсти за моего отца. Выбей Дружичей и приведи мне маленького сына Милоша.

Булксу ударил челом, рукой на ощупь потянулся за мешком с останками Милоша, отступил спиной вперед.

Каган развернулся, взял на руки Гантульгу как ребенка и направился к юрте. Всюду, где он ступал, опускались головы, наклонялись топоры и копья, бунчуки и шапки.

За большой юртой Булксу вышел на всадников, ждущих у ее входа. Это не были хунгуры или союзники – даугри или угорцы, – были это лендичи высоких родов и обширных волостей. Нынче уже не горделивые, нынче уже не конные и не оружные, но сломленные, согнутые тяжестью поражения. Побитые и покоренные.

Группу возглавлял высокий мощный мужчина с орлиным носом, черной бородой, в сварнийском шишаке с бармицей и с железными бляшками на кольчуге. Когда Булксу проходил мимо, он как раз снимал с пояса меч. А потом пал на колени, покорно, как пес, ожидая, пока каган решит принять у него клятву. За ним стоял старик в обшитом мехом плаще, с лысоватой головой, держа станицу – хоругвь, украшенную деревянным, тупо глядящим во все стороны Трибогом. А дальше стоял на коленях отряд воинов, усатых и бородатых, с головами, бритыми под горшок, в кольчугах, кожанках и сюркоттах.

Будь у Булксу больше времени, он бы увидел, как на его глазах творится история, а палатин Старшей Лендии Драгомир бьет челом и приносит клятву кагану хунгуров. Но голова в правой руке Булксу напоминала об обязанностях. Он шел к юртам, шатрам, туда, где у двухколесной повозки, запряженной каурыми лошадьми, ждала его жена Конна и сын. Маленький, всего шести весен Могке, что выставлял нетерпеливое личико в малахае над бортом.

Булксу подошел ближе, осторожно положил мешок на повозку, а потом сам туда вскочил. Поцеловал и обнял жену. Схватил и поднял Могке. Целовал, прижимал к груди, а в глазах его светилось счастье.

– Могке, малыш мой. Мой сынок, моя душа, жеребенок мой, – шептал он. – Могке, отцу твоему дали важное задание. Отец твой выслужится кагану, а милость падет и на тебя тоже. Может… займешь свое место в юрте по правую руку от владыки?

– Долго тебя не было, – сказала жена.

Булксу поставил сына на повозку.

– Нужно ехать. Зови рабов, подданных сестер и твоего брата Тормаса. Мне нужны будут силы. Все кони, все мужчины. Пусть аул объединится, словно связка дротиков, пусть станет единым копьем в моей руке. Если удастся, то станем великими. Куплю тебе… рабыню. Коней, новую, лучшую юрту. Тотемы и драгоценности. Заушницы и эти… лендийские обручи на голову.

– Сто это? Папа? Сто это? – спросил маленький Могке, кладя руку на мешок и пытаясь катать его, словно был это набитый шерстью мяч.

– Это наше счастье и слава, сын мой. Не трогай, пусть лежит. А то еще укусит!

2

– Возвращаемся едва живые, – сказала Венеда. – Лишь заступничеству Ессы можем быть благодарны, что наш пепел не развеял ветер. Но когда мир рушится, когда нет мужа, нет королевства, а дела становятся жесточе, чем бездна Чернобога, Дружица – еще стоит.

– Тут пока не было хунгуров, – сказал Прохор, домарат родового гнезда Дружичей. Толстый, мощный, с длинными прямыми волосами, связанными ремнем. От него исходило тепло, а еще чувствовался запах дыма, потому что они застали его у ям для вяленья рыбы.

– Возьми у меня Яксу. Он едва жив. Пусть Люта положит его спать.

– Мама, я не хочу спать, – сказал мальчик, хотя глаза его закрывались сами по себе. – Мама… я забыл лошадку, где моя лошадка? Где?

– Ты оставил ее в Дзергоне, – вздохнула Венеда. – Град сгорел, потом народец убил моего родственника, Стурмира. И потом пришли хунгуры и выбили оставшихся под корень. Мы едва сумели уйти в леса.

– А-а-а! Лошадка!

– Забрали твою лошадку.

– Тогда я им головы отрублю! – вскинулся Якса.

– Завтра утром. Как выспишься, малыш. Да заберите его, у меня руки отваливаются.

– Я не пойду без мамы, – взбунтовался мальчик.

– Не пойдешь. Люта тебя отнесет, – Венеда с облегчением отдала мальчика служанке.

Спустилась с повозки, приподнимая край истрепавшегося, грязного платья.

– Мы выехали с пятью воинами и тремя слугами. Возвращаюсь одна, с одним едва живым волом вместо лошадей.

– Милостивая госпожа… – начал Прохор. – Дурные вести пришли перед вами. Это правда, что…

– Господин наш, Милош из Дружичей, погиб на Рябом поле. Напав на кагана Горана Уст-Дуума. Убил его и сам пал, посеченный. Не знаю, кто подговорил его на такое безумие. Завтра я срежу волосы, оденусь в черное. Завтра стану выплакивать глаза, хоть и не знаю, дождусь ли его похорон. Все завтра… Если доживем. Веди…

Он подал ей руку, поддержал, когда они шли через майдан прямо к семейному палацию. Дружица выстроена была иначе, чем обычные грады и крепостные башни лендичей. Квадрат палисада окружал майдан, конюшни, кузницы и хаты слуг. Позади, за вторым частоколом, были загоны для скотины, сараи и амбары. А на небольшом холме стоял простой каменный палаций с двускатной крышей.

– Госпожа, я приказал приготовить ужин.

– Натопи баню. Мы три дня убегали из Дзергоня с ордами на хвосте. Чудо, что мы все еще живы, Прохор. Что будет дальше – и не спрашивай.

– Прошу, – толкнул он дверь и провел ее по ступеням вверх, в большой зал рыцарской усадьбы. В очаге горел огонь, вспышки пламени выхватывали из темноты грубо тесанные столы, оловянные и серебряные миски с юшкой, хлеба и лепешки, кувшины с вином, мед в деревянных ковшах. На каменных стенах за лавками темнели шкуры, взблескивали камни в мертвых глазах лесных волков, горных медведей, снежных барсов и трехглазых оленей. А под ними – скрещенные копья, продолговатые рыцарские щиты, топоры и цепы с моргенштернами. Сияла изогнутая, словно змея, Дружица на красном поле. Родовой герб Дружичей.

Из-за стола встал только один обитатель дома – высокий, худощавый мужчина со светлыми волосами, выглядывающими из-под серого капюшона. Инок, монах, опекун и лектор в домашней часовне, привезенный еще Милошем. Увидев его, Венеда вздрогнула, почувствовала, как сдавливает ей грудь. Но не подала и виду.

Он тоже не показывал ничего, шел с опущенной головой, не поднимая взгляда, хотя она всегда восхищалась его красивыми синими глазами.

– Хвала Ессе, госпожа.

– Хвала, Арно. Я рада… – ей не хватило слов, а может и дыхания, – видеть тебя в добром здравии.

– И вас, госпожа. – Он хотел взять ее под руку, но движения их разминулись, Венеда присела на лавку, отбросила платок на спину, позволив, чтобы черная коса упала на правое плечо.

Прислуживала им кряжистая светловолосая женка с короткой стрижкой невольницы; Венеда ее не помнила. Неловкая – гремела мисками, разливала вино на стол, когда подавала кубки. А может, просто почуяла волю, когда весть о смерти господина разошлась среди слуг и невольников. Но кнут Прохора напомнит ей об обязанностях.

– Прохор, говори, – сказала Венеда, едва утолив голод. – Что тут происходит?

– Ты, госпожа, наверняка уже знаешь, что после Рябого поля предатель Мирча Старый затворил Нижние Врата перед недобитками наших и открыл их перед хунгурами. Христин из Ястребной, палатин Младшей Лендии, встал перед ними над Санной. Но погиб с остальным рыцарством. Тогда хунгуры пустили орды, сжигая города и села, забирая тысячи невольников, рубя головы и руша сборы черной магией. Драгомир, палатин Старшей Лендии, не мог обороняться. Выслал послов, бил челом кагану, говорят, что целовал под хвостом его коня и ел дерьмо с руки. Принял власть с недобитками, с кастелянами, жупанами, конюшими, войском и остатками двора Лазаря.

– И все покорились? А где Домарат Властович? Где Фулько Змей? Где Богуша из Радвановичей и Сулима из Денборога?

– Домарат уходит на север, к Винете. Тамошний воевода Хорик Хорд скорее собственную бороду сожрет, чем склонит выю перед хунгуром. А в Лендии… кто не склонил голову, тот отправился в бездну. С пахарями, с невольниками, с детьми и женою…

– Говорят, что все еще хуже, госпожа, – отозвался тихо Арно. – Палатин изгнал иноков и лекторов, превратил сборы в капища. А по его примеру подняли голову бесы и волхвы из леса, потому как хунгуры ничего им не делают. Позволяют верить в старых богов.

– Я видела. И не верила собственным глазам.

– Был бунт в земле лендичей: восстав, люди перебили своих лекторов, иноков и рыцарей. Невольники поднимали оружие против благороднорожденных.

– У нас – спокойно все, – буркнул Прохор. – Я позаботился, чтобы не было никакого бунта в Дружице… Но говорят о недобрых вещах.

– Глупцы! – Арно ударил кулаком в стол. – Проклятые язычники. Проклятый палатин. Разве он не ведает, что сбор нынче – как обруч, что удерживает королевство от Круга Гор до Дреговии, Подгорицы, до Короны Гор и Леса Винланда! Чем он будет владеть? Чего он хочет?

– Хочет власти, – отрезал доморад. – Не горячись, брате. Мы ничего тут не поделаем, можем только молиться Праотцу, чтобы нас эти беды миновали.

– Странно, что не сожгли Дружицу.

– Когда палатин поклонился кагану, они пустили орды, забрали у нас двадцать или тридцать невольников. Не больше. Пока что.

Далеко за толстыми стенами палация заиграли рога. Потом раздался хруст, грохот, толстые, окованные железом ворота отворились так, что заскрипели петли. В зал вошел невольник с бритой головой, в кожаной одежке, с тростью в руке, поклонился.

– Наш старший… – начал он. – Уже играют, едут, слыхать их. Снова.

– Что вы сделали?

– Отворили ворота.

– Как это? – Венеда аж выронила кубок из рук. Струя вина потекла по доскам стола. – Что это значит?

– Это баскаки, мытари, значит. Уже второй раз приезжают за данью. Палатин приказал ворота держать отворенными. Потому что кто затворит их перед хунгуром, тому подпускают красного петуха. И тот в неволю на петле пойдет, на конец света.

– И вы отворили им?.. Глупцы! – Она вскочила из-за стола. – Не позволю! Я тут хозяйка! А может, вы нового господина высмотрели и мое возвращенье вам не по нраву?

– Нет, как же… почему! Госпожа…

– Тогда, к ста бесам вас, не впускать сюда врага! За мной!

Она вскочила с грохотом, опрокидывая лавку, переворачивая пустые миски на столе. Помчалась к двери, словно дикая мавка. Оттолкнула невольника, так что тот ударился спиной о бревна, выскочила наружу, в теплый весенний вечер. Нынче краснота западающего за далекие горы солнца смешивалась с запахом цветущих слив и яблонь, с жужжанием пчел и песнями первых сверчков. Она повернула налево, побежав вдоль серого палисада из старых колод, прямо к главным воротам.

Те были отворены настежь! Двое прислужников с копьями, в шишаках, кожаных доспехах, отворили их, словно приветствуя господина. Выпрямились, увидев бегущую к ним Венеду. Та подскочила к воротам, скорее летя, чем бегом, ухватилась, задыхаясь, за правую створку; взгляд ее побежал дальше, на гостинец, что вел в лес, через разноцветные поля, местами украшенные серой стрехой изб.

Рог заиграл снова. Она увидела несущуюся вскачь, растянувшуюся в беге на Дружицу группу всадников. Сорок, может пятьдесят лошадей! Как изобразить, как описать их, не теряя при этом головы? Развевались гривы, над ними виднелись нечеловеческие, сожженные солнцем лица, меховые малахаи с рогами, с торчащими клочьями, черные усы и косички высовывались из-под шишаков и шапок. Искривленные жестокой радостью нелюдские морды, худые руки, вздымающие нагайки, реющий над морем голов бунчук с конскими хвостами.

Увидав ее в воротах, хунгуры подняли дикий крик, запищали дудки, быстрее забили копыта.

– Закрыть ворота, дурачье!

Венеда первой схватила левую створку, толкнула дубовую плиту изо всех сил – в отчаянье, люто.

Минуло несколько мгновений, прежде чем остальные бросились Венеде на помощь. Первым был Арно – схватился за правую половину ворот, закрывал, дергал.

Просвет уменьшался, сужался, ограничивая поле зрения до тех хунгуров, что мчались впереди, – то есть до худого, изрезанного шрамами воина в клепаном кафтане, с развевающимся конским хвостом на макушке шапки…

Быстрее! Вот-вот должны были домчаться кони, уже всадники готовили кнуты. Кричали хрипло…

Успеют!

И тогда приложились гридни и Прохор. Толкнули ворота так, что створки захлопнулись с треском, гридни сунули сквозь скобы дубовые бревна, затворили наглухо, закрыли Дружицу.

По ту сторону взорвался хор голосов, что-то ударило в ворота. Они слышали ржанье лошадей, резко осаживаемых железными удилами. Кто-то кричал на гортанном наречии хунгуров.

– Савка, – Венеда глянула на стражника в кожаном доспехе. – Ступай туда. Спроси, чего хотят! Если войти, то должны сказать – зачем!

– Госпожа! – застонал Прохор. – Мы все за такое заплатим! Сожгут Дружицу! Выбьют нас, погонят за горы…

– Что-то ты стал пуглив, как царек Тауридики, – процедила она. – Может, поменяешь штаны на платье? Может, одолжить тебе краски для губ и глаз? Может, у тебя и вообще между ногами ничего нету?

– Госпожа, возьмешь на свою совесть жизнь всех нас!

– И возьму! Молчи и слушай!

Наверху, в караульне, стражник окликал хунгуров. Ответ пришел сразу, на ломаном, гортанном лендийском.

– Госпожа, – сказал стражник, глядя вниз, прикладывая руку ко рту. – Это люди кагана. Желают, чтобы их пропустили.

И тогда Венеда вскочила на лестницу. Одним движением подняла оставленный в углу простой тисовый лук. Наложила длинную стрелу…

Подошла к парапету, и взгляд ее скрестился со взглядом хунгура в кафтане, набитом железными клепками, с тонкими усиками и косичками, что придавали его лицу довольно дикий вид.

Прицелилась, натянула. Венеда не была хорошей лучницей, но стрела свистнула, воткнулась в землю перед копытами хунгурского коня.

Она выпрямилась, стояла, словно богиня. Они снизу показывали на нее, кричали, но не стреляли. Потом стали разворачивать лошадей и уезжать. Наверняка – не навсегда.

А она сошла вниз, медленно, с поднятой головой. И только мрачные взгляды невольников и слуг зароняли беспокойство в ее душе.

Те же – шептались по углам. Какая-то девка плакала.

3

– Расседлать лошадей, разбить лагерь, – приказал Булксу, спрыгивая с седла. – Выставить стражу, окружить град. Пусть не впускают и не выпускают никого. Чтобы и птица не пролетела, лис не проскочил. Отвечаете головами, если Венеда сбежит! За работу!

– А не стоит их – огненными стрелами? – предложил Тормас, видный мужчина в чешуйчатом панцире, в шишаке с рогами и в юфтевых сапогах с плоской подошвой. – Зажечь стрехи, встать у ворот и внезапно ударить: ведь придется же им когда-нибудь выйти.

– Великий каган послал тебя со мной как пса или сокола, для выслеживания и охоты, – буркнул Булксу. – А потому – не выходи из рядов воинов, чтобы тебя не покарали и не взяли на аркан. А если ищешь совета, то возьми мешок, который висит на луке моего седла, и принеси его сюда. Мигом!

Тормас кивнул, схватил кожаный мешок, подошел.

– Развяжи ремни.

Хунгур выполнил приказание. Лицо его чуть изменилось, когда он увидел изрезанную, окровавленную голову Милоша.

– Положи его вон там, – Булксу указал на пенек от срубленного дерева. – И отойди.

Тормас выполнил и это приказание – пожалуй, слишком поспешно. И тогда Булксу выхватил из ножен ханджар, украшенный костяной головой коня, подступил к пеньку, поднял оружие и сильно уколол голову в правую щеку.

Раздался стон, тихий, но болезненный. Хриплый. Тормас подпрыгнул, отступил, схватился за тотем с головой козла, который носил подвешенным на поясе.

– Душа предателя, – сказал Булксу, – проклятая и заклятая. Говори, что мне делать. Мы в Дружице. Засовы опущены, юрта охраняема. Как нам войти внутрь? Говори, советуй! Думай!

Голова молчала, а может, бормотала что-то по-своему. Тишина.

Булксу дернул нагайку. И щелкнул, хлестнул так, что заплетенный твердый кончик ее пал на голову Милоша, прорезал кожу на виске, опрокинул с пенька. Крик, который раздался, был ужасен и слаб, словно жалоба призрака. Потом слышались только стоны.

Булксу ткнул нагайкой в Тормаса.

– И как ты его положил, глупец! – заворчал он. – Подними, держи и не пугайся! Будет больно! – крикнул Булксу, когда брат жены поднял останки Милоша. – Будешь страдать, а я выдавлю из тебя все, что ты знаешь. Говори, как нам попасть в Дружицу!

– Не уйдет от вас никто, кто во дворе сидит. Подойдите близко-близенько. И кричите – слугам, невольникам. К ним кричите, говорите… – Булксу наклонился низко, так низко, как сумел, снял колпак, взял Тормаса за руку, приставив ухо к самым окровавленным губам. И слушал, слушал, слушал… Вдруг вскрикнул, дернулся, оторвал от себя останки, встряхнул. Голова укусила его – на ухе остался красный, окровавленный след!

– Проклятый аджем, шайтан, разбойник! – крикнул кочевник. Ударил голову о землю и пнул так, что та полетела и ударилась о дерево. Снова подскочил к голове, поднял нагайку, но Тормас его остановил.

– Стой, Булксу Онг! Утишь гнев. Это лишь голова, остаток души. Он мертв, обречен на вечные мученья. Сгорит в гневе кагана. И будет гореть вечно. А вот повредишь его – и мы ничего не узнаем…

Булксу остановился. И правда, после пинков, прижиганий, уколов, после пыток, которыми мучил он ее в лагере под Скальницей, на голове Милоша виднелось все больше ран и кровавых следов. Он подумал, что если продолжит ее мучить, то голова вконец перестанет напоминать человеческую. Потому остановился.

– Спрячь ее и вызови сюда тех слуг, которым известны хотя бы несколько слов на языке рабов, – сказал он, задыхаясь. – Пусть подойдут на выстрел из лука к аулу и начнут кричать что есть сил. Пусть кричат, пока не сорвут себе глотки.

– И что они должны кричать?

– Слушай внимательно, а потом повтори им…

4

Якса спал на лавке; был он уже великоват для детской колыбели, а потому лежал на куче шкур, накрытый толстым, мягким и теплым одеялом из горных лисов, прижимаясь личиком к лишенной глаз и костей плоской голове одного из них. Глядя на сына, Венеда почувствовала, что она на пределе сил. В голове крутились вопросы: что будет? Что случится? Что теперь?

И наконец: что же ты с нами сделал, Милош…

Дверь стукнула, скрипнула, провернувшись на деревянных петлях. На пороге стоял Прохор, мокрый от пота, держа в руках светильник.

– Ты принес ключ?

– Да, госпожа, вот он, – подал он ей толстый железный искривленный прут с проушиной, сквозь которую продернута была конопляная веревка. – Но вам нужно бы выйти к людям, обойти палисад, ворота, караульни. Хунгуры…

– Еще не ушли? Дзергонь они несколько дней блокировали. И отступали поджав хвост, когда оказывалось, что страхом и криком ворот не отворить.

– Да вы послушайте, что они кричат!

Прохор подошел к окну, отодвинул засовы, дернул, впуская в комнату холодный ночной воздух. Венеда нахмурилась. Далеко, у ворот, услышала гортанные крики. Вдруг все стихло.

– Орут слугам и невольникам, что те все погибнут, если не откроют ворота. Описывают в подробностях, что´ намерены сделать с детьми и женами наших подданных.

– Разве что?..

– Разве что положат наши головы перед отворенными воротами.

– Дай по десять палок тем из наших, у кого слишком хороший слух!

– Ты что, не понимаешь, госпожа?! Они призывают к бунту!

– Ты сам говорил, что уверен в челяди и что бунт нам не грозит. Ступай: будь внимателен и следи за стражей. До утра все успокоится. Оставь меня одну. Да, еще кое-что: приведи к сараю под палаций двух добрых коней. Чамар и Берника будут лучше всего, пусть их вычистят и хорошенько выберут землю из копыт. Оставь возле них два седла. На всякий случай.

– Да, госпожа.

– Ступай. Погоди! Сперва закрой окно.

Он захлопнул створку со стуком – так, что доски затряслись. Вышел с поклоном. Она не знала, что обо всем этом думать. Готовил измену? Невозможно! Она знала его почти двадцать лет, с того времени, как получила Милоша, владыку Дружича и Турьей Головы, в мужья. Прохор бы предал? Да кто угодно, но не он.

Она пошла к низким окованным дверям, всунула ключ в щель, долго морочилась, прежде чем отодвинула запор, открыла проход. В кладовой царил непроницаемый мрак, словно в языческом бору. Она вернулась со светом, с лампадой, от которой мрак разбежался по углам, как языческие идолы – в чащу леса от жрецов Ессы. Помещение было без окна, с каменным, неровным полом. Под стенами – сундуки, на стенах, на деревянных жердях висело оружие: мечи, старые, скандинские, для гридней и стражников, с широкими треугольными или полукруглыми оголовьями, с закругленным острием, в ножнах из перекрещенных полос кожи. Были и те, что поновее, длинные и гибкие, с острыми кончиками, заканчивающиеся круглым навершием, те, которые вешали на длинных ремнях через плечо или же на пояс.

Но этих было немного, больше всего висело тут топоров – простых, кованных из черного железа, с чуть закругленными лезвиями; она заметила и большие скандинские, с топорищами со взрослого мужчину.

Еще больше лежало тут копий – связанных ремнями в пучки, на полу, рядом с сундуками и кожаными мешками. Возле них – сагайдаки с луками и спрятанными в мешочки тетивами, колчаны, полные стрел. Все висело на колышках или лежало на лавках, в куче, присыпанное пылью и затканное паутиной. А посреди склада оружия она заметила кучу шкур, где спал Милош, не деля с ней ложа, запираясь тут, словно пустынник.