Проклятие Черного Аспида (полная версия из двух частей)

Глава 4

Твой путьОсенний ветерСтепной орелРасправляет крылья,Твой путьТугою плетьюЗаметает каждый шаг пыльюТвой путьПо костям земли,Твой путьПо цепям водыНа упругих лапахЗвери шли,Чуя запах бедыМельница

Он их сотнями приносил за все эти годы. Один и тот же ритуал из весны в весну. Едва снег там, наверху, начинал таять и подтекать каплями ледяной влаги на границе, к нему прибывал гонец, и князь отправлялся наверх на гору, откуда, расправив обсидиановые крылья с золотой чешуей, нырял в лебяжьи перья облаков и рассекал их словно лезвиями, устремившись вниз к мертвой воде выбирать добычу. Его это обязанность была испокон веков, помимо охраны границ от вылазок Мракомирских тварей, коих тот выход в мир людей искать посылал. Ледяная мразота, загнанная в самые дальние углы Нави и затаившаяся, перед тем как нанести очередной подлый удар исподтишка.

Ниян поднимался на Чар-гору раз в году и уносил двенадцать дев, отобранных жрецами братства, а остальных в жертву царю Властибору отдавали. Неписаные законы баланса Яви и Нави. Из-за вечной тихой войны Земли с водным царством каждый год по весне оброк в десяток человеческих девственниц, иначе через Наводь не перелететь и ни в один ручей не войти не даст водяной узурпатор.

Долго потом Багрянка цветом алым полыхала, а над водой воронье взбудораженное кружило, когда на берег части тел выкидывало. Тех, кому не посчастливилось быть принятыми на дно морское, тех, кто были отданы юдам – падальщикам водным на съедение. Пищевая цепочка, как говорят смертные у себя в умных книжках. Иногда князь позволял себе побродить по Яви, посмотреть, как изменилась она, схватить на лету новую информацию, изучить людей и их повадки на воле. Врож ворчал, что как узнает царь и Светлые про вылазки эти, лишится он и титула, и привилегий и сошлют его в Межземелье, как Мракомира. И сам же одежду чистую подавал, и через плечо своему господину вешал.

– Днем ходи, ночью в лес возвращайся и больше чем от заката до заката не броди там.

– Вздерну я тебя когда-нибудь на веточке, Врожка, чтоб не умничал.

– Не вздернешь. Кто тебе котомку собирать будет и ждать, коли воротишься? Мамка и папка я тебе.

Ниян хохотал до дрожи листвы на осинках да березках и трепал оруженосца по рыжим космам. А сам думал о том, что мамка с папкой только у смертных бывают, а у них судьба иная совсем. Они матерей рождением своим убивают и бросают их, новорожденных, едва на свет появившихся, на камне ритуальном лежать, не важно – в холод или в зной, от заката до заката. Если до утра не каменеет младенец-дракон, то ему имя дают и в хоромы царские уносят, и пока в палатах празднество гремит, жрецы тело роженицы в жерло Чар-горы швыряют. Ее миссия выполнена, и канет она в небытие. Иногда даже имени от нее не останется. Ниян своей не знал да и не думал об этом никогда. Ложь… думал. Часто думал. И понять никак не мог, если отцу в ноги кланяться надобно и перстни целовать, то почему с женщиной так жестоко… с той, что жизнь подарила. До поры до времени думал и перестал. Бессмысленны они, мысли эти. Воину ни к чему.

До отрочества при дворце жил, а потом присяга, оруженосец, меч в зубы и в войско царское воеводить, землю Навскую охранять. Отца видел лишь по празднествам великим, да войнам лютым. Не было у него ни мамки, ни папки. Врожка один. Преданный шельмец. А ведь когда ему карлика в услужение дали, психовал Аспид, деревья от ярости валил. Избавились от князя, еще и зверька в оруженосцы подсунули. Зря психовал. Врожка с виду только простак да оболдуй, а умен гад и прозорлив, с ним не одна битва была выиграна, и жизнь господину спасал не раз. Не силой, а умом своим тонким. Любил говаривать о себе, что шут он княжеский и на потеху господина приставлен, а девки по карлику сохли и страдали похлеще, чем за великаном мускулистым. Как не войдет по утру к рыжему мракобесию, так у того по три девки в постели кувыркаются, ножки-ручки ему массируют.

– Ты, папка, договоришься когда-нибудь и без языка останешься.

– А развлекать тебя кто будет? Девки у тебя нет, жены нет. Один и один вечно зверем хмурым бродишь.

– Зачем мне девка, Врож? Война мне – и девка, и жена.

– Да уж зачем, коли всех потом к Чар-горе несут или в землю зарывают после тебя… Лютый ты.

– Не твое это дело, ясно? Не лезь туда, где, и правда, смерть свою можешь встретить! – и карлик замолкал, потому что знал, когда можно перечить, а когда лучше язык прикусить, чтоб, и правда, без него не остаться. Ниян непредсказуем в гневе, и нет у него жалости даже к тем, кто бок о бок с ним бился. Раз оступился и стал червем земляным, и хрустишь под железной подошвой воеводы раздавленный и мертвый. Мертвым быть никто не хотел. Как Обран, которого Ниян казнил за то, что золото смертных у него в котомке нашли. А ведь много лет бок о бок по землям навским скакали, от огня ледяного синего Мракомирского ожоги общие заимели и шрамы от стали аметистовой, ядом колдовским смазанной, на всех делили. Ниян с рук и ног вора сам кожу срезал, сам на дереве вздернул и умирать мучительной смертью оставил. Кто брата по оружию обманул – тот и предаст, тот жить не достоин, а коли выживет, на всю жизнь память останется о деянии его и каждому видно будет, кто он.

Все в Нави ждали, когда одна из человечек исполнит свое предназначение – родит Вию наследника, и станет его власть абсолютной, а трон неоспоримым. Для Князя невесты брата слились в череду одинаковых выкрашенных в черное лиц, которые являлись чистыми ликом лишь во время отбора, и полуобнаженных тел, извивающихся у костров в соблазняющих танцах. Царь выбирал одну и вел в свои хоромы… если выживет в первую ночь и понесет от него – женой сделается, а коли нет, то на замену ей другая выбирается, и так до конца года. А затем все они в жертву их отцу Чернобогу приносились на Чар-горе. В самые недра земли сбрасывали дев в лаву кипящую. Из земли вышли – в землю вошли. Некоторые из палат царя живыми не возвращались – лютовал Вий, злился, что веками не коронован на троне сидит по завету отца, и сучки смертные не плодоносят от него. Иногда он нескольких невест в месяц покрывал в надежде, что одна из них окажется той самой. Но князю было плевать, каким образом Вий со своими девками забавляется. У него иное предназначение, как в свое время у братьев отцовских было до переворота и войны. Лишь первенец трон получить может, и лишь от него истинная понесет продолжателя рода, только тогда полноправным Владыкой Нави станет. А до тех пор власть Вия кто угодно оспорить мог – даже Мракомир. Остальным братьям предначертано землю стеречь и через границу никого не пускать. Держать баланс света и тьмы. Мракомир в свое время ради душ людских этот баланс нарушил и был изгнан отцом в Межземелье.

С этой человечкой все иначе вышло. Наперекосяк. Не так, как должно было. Совсем не так. Он ее случайно в лесу увидел. Схоронился перед возвращением в Навь среди папоротника, прилег на свой плащ, и голоса его разбудили, сквозь морок сна ворвались, заставив раздраженно веки поднять и подавить волну чешуи, прокатившуюся по мгновенно напрягшемуся телу. Привстал прислушиваясь – человечки на берегу хороводы водят. Глупые людские обычаи и ритуалы. Богам своим молятся и не ведают, как из ветвей на них глаза иных смотрят и насмехаются над верой их и песнопениями.

Ниян хотел было откинуться назад на плащ и глаза прикрыть уставшие после полуденного зноя – мир смертных слишком смогом наполнился, и дышать в нем стало нечем, как и негде развернуться. Калечат землю глупцы несмышленые, обозлится рано или поздно родимая, их всех в себе похоронит вместе с небоскребами, железными птицами и роботами на колесах. Все в Нави будут через мост правды идти – кто по лестнице к золотым куполам к Светлобогу, а кто в Кощеево царство в вечное рабство, не живыми и не мертвыми по Межземелью бродить и облик людской терять. Едва голову на котомку опустил, как тут же глаза распахнул, и зрачок из узкой полоски закрыл всю радужку и запульсировал, а ноздри затрепетали от аромата… тонкого, будоражащего разум, не людского и не земного. Никогда не вдыхал ничего подобного ранее. Ни один цветок ни в Яви, ни в Нави так не благоухает. Тут же жарко сделалось и в чреслах сладко заныло, как никогда раньше. Как марью его окутал этот запах. Ниян к берегу пополз. Натренированный бесшумно, как змея, и в облике человеческом двигаться и взгляд фокусировать на деталях мелких да на шорохах. Ведомый неведомой силой. Что за чары такие колдовские тянут его нитями? И на берегу девушку увидел – босыми ступнями в воде стоит. Волосы цвета золота по тонкой спине кольцами блестящими вьются аж до колен, стан тонкий двумя ладонями легко обхватить, и ноги стройные просвечивают под тоненьким льном. Стоит и в заводь войти не решается… а у князя в горле пересохло и для вдоха в груди места не осталось. Он замер и взгляд отвести не мог, словно заворожённый или зельем ведьминским опоенный. Сам не заметил, как приблизился настолько, что лицо ее в водной ряби увидел и… внутри раскаты грома раздались, словно ураган закрутил чертополохами, превращая в пыль все, что раньше испытывал, все, что вообще знал когда-либо о смертных женщинах. Когда-то слышал, как закаленные воины рассказывали о чарах русалочьих, что до одержимости и исступления доводили ликом своим и голосом, запахом цветов водных. Но чтоб смертная так вихрем под кожу ворвалась и в крови мгновенно маревом ядовитым растеклась, такого князь не слыхивал.

Видать, в темноте глаза его вспыхнули огнем золотым драконьим, а она вскрикнула и обернулась, но заметить не успела. Не суждено смертным взглядом движения детей Чернобога отследить. Князь затаился в листве, и взгляд оторвать не в силах. По телу волнами перекатывается неведомое доселе вожделение, и искры под кожей вспыхивают, как ядовитые укусы, заставляя подрагивать. Жадно образ ее пожирает, чеканкой выжигает в памяти, как кузнецы навские печать царскую жгут на золоте или на железе, так и она у него внутри оттиском кровавым осталась. И больше не было ему покоя ни днем, ни ночью. В Навь вернулся сам не свой. Девок задрал с дюжину, а голод утолить не мог, Врож только и успевал могильникам знак давать, чтоб прибрались за господином, и головой качать да причитать, а то и хорониться от глаз хозяйских, чтоб под руку не попасть.

Ниян тогда в Явь повадился через одну луну «подниматься». Под ворчание оруженосца, что зачастил, и заметят его дозорные и донесут, куда не надобно. А он за ней следил. Неотступно по пятам ходил. За деревьями прятался, за стенами домов, с тенями сливался и прохожими на улице. Скользил по телу ее взглядом голодным и жадно пожирал каждую черту лица, жест, наклон головы. Иногда псы его чуяли и рычать начинали, но едва в глаза звериные смотрели, тут же хвосты поджимали и назад пятились. Да! Он царь всех тварей на земле. Точнее, его зверь, которого за версту чуяли.

А человечка словно ощущала его присутствие, оборачивалась, в испуге от воды шарахалась, если тень его позади себя замечала. Крестилась и богу своему молилась. Смешная. Забавная. На колени станет, руки сложит и шепчет что-то. Часами мог неподвижно наблюдать за ней, сливаясь с корой дерева и с листвой, теряя черты человеческие. Как-то дождь проливной лил, а он за ней шел, как обычно. Маршрут ее давно выучил. А она вдруг остановилась резко, наклонилась, что-то в кустах высматривая, а потом руку протянула, и Ниян оторопел от того, что увидел – зверька мягкого пушистого. С собой его унесла. Ворковала над ним весь вечер, молоком поила. Гладила. Не видела, как глаза змеиные желтые от окна к окну за ней следуют. Ему вдруг зверьком этим сделаться захотелось, чтоб пальцы ее касались так же нежно его волос. На утро зверька железная повозка задавила.

И его волной ее отчаяния окатило, как разрядом десяти тысяч молний, а от слез и всхлипываний в груди запрыгало, затрепетало, забилось о ребра сердце, мучительно в камень сжимаясь. Человечка в дом побежала, а он возле зверька оказался, руку протянул и пальцами по тельцу бездыханному провел, протягивая нить золотую, тающую в воздухе вместе с искринками россыпью – жизнь еще одну подарил. Закон Нави нарушил. Зверек ушами зашевелил, и тут она выбежала с полотенцем, на колени упала и смеется, и плачет, зверька к лицу прижимает и целует. Ниян тогда впервые за много лет улыбался… потому что она улыбалась. Но потом вдруг подскочила, по сторонам оглядываясь, а зверек зашипел, на Нияна разумеется – ожил паршивец. Девчонка в дом свой, на коробку похожий, вернулась и двери на все замки позакрывала.

Имя он ей дал со временем. Ждана. Каждой встречи с ней ждал, словно анчутками[2] одержимый.

И от ярости крушил все и сжигал от понимания – не быть ему с ней. Не умеет Аспид с девками, не такой он. Его монстр слишком алчен до крови, не сидит внутри, а чуть что – наружу рвется и после себя куски мяса оставляет. А человечку куском мяса видеть не мог. Хотел такую. Живую. С глазами ярко-зелеными и кожей молочно-белой полупрозрачной с тоненькими венками, щеками с розовым румянцем и невесомым облаком золотых волос, с крошечными тонкими пальцами и пухлыми по-детски губами цвета ягод лесных. И этот запах колдовской кружил ему голову и сводил с ума. Он сам не знал, что это такое с ним, не знал и злился каждый раз, как из Яви домой приходил. Дракона на волю выпускал и летал в поднебесье иногда под сполохами молний и под градом ледяным, чтобы избавиться от морока и от сучки смертной, стереть лицо ее из памяти и голос, который паутиной мозг ему и сердце затягивал и сдавливал с силой адской.

Пелагея – ведьма старая, царской династии испокон веков род ее предан, неладное первая узрела и голову ему заморочила, что может он смертную к себе забрать, стоит лишь кольцо ей обручальное надеть. Снять не сможет его никогда человечка, только с пальцем рубить надо, или сам князь кольцо забрать властен. Ниян тогда к бесам послал полоумную старуху и в поселении себе невольниц перевертышей взял – выносливые они и выживают иногда. Черта с два выжили. По утру долго от тел изуродованных назад пятился и лицо окровавленными руками тер. Забыть девку попытался, на вылазку отправился в Межземелье – Мракомирских искать и головы им рубить, и как кочаны капусты на копья вдоль дороги сажать приграничной… но ненадолго его хватило. По ночам смех ее слышал и голос проклятый, глаза и ресницы пушистые мерещились, брови коричневые тонкие и носик крошечный. Пошел-таки к кузнецу.

Выковал ему кузнец перстень с глазом драконьим нияновским один в один – под стеклом магма оранжевая пенится и беснуется, как и у него в зрачках, когда на человечку смотрит.

Взяла перстень ЕГО Ждана и на палец надела. Он от ликования рык на всю Навь издал такой, что деревья повалились и листва осыпалась посреди лета. Не принадлежала с момента того больше миру людей. Оставалось весны дождаться и забрать ее после невест Вийевских. И он ждал. Холодел и горел одновременно от одной мысли, что ему принадлежать будет. Себе возьмет. Но не взял… с его-то счастьем, оно как всегда куда-то мимо пролетело да в братские руки утекло. Никогда не был зол на Вийя Ниян. Никогда не ревновал и не злился тому, что судьбы у них настолько разные, несмотря на то что оба сыновья Чернобога. Но пришло время, когда обожгло все тело изнутри кислотой огненной смертельной, когда летал между лодками, выбирая одну из невест, и голос ее услышал. Он бы его узнал, даже если бы марь на него ведьминскую напустили, и он оглох.

Подхватил лапами человечку и изнывал от едкого желания разжать когти и выпустить ее в Наводь, чтоб не слышать и не видеть никогда. Пусть вода сомкнется над ней и унесет тело на дно, и в илу схоронит, пусть юды ее сожрут. А он части тела выловит и сам закопает. Но не смог.

И вот стоит она перед ним, трепещет и дрожит, смотрит с ненавистью и ужасом, и запахом своим с ума сводит, а его трясет от ее близости и от глаз русалочьих цвета водорослей морских. Кожа бледная, едва солнцем подрумяненная и эти губы, от которых голову кружит и в горле дерет, как от жажды смертельной. Вблизи лицо ее впервые увидел, когда краска смазалась, и пожирал взглядом его диким алчно, жадно до рези в глазах. Красота у нее ослепительней солнца и ярче всполоха молний. Много он повидал их… не счесть сколько. Но только на этой его заклинило и не отпускало.

Князю до боли хотелось коснуться ее рта своим ртом, тереться о него своими губами и языком толкаться в горячую мякоть, биться о ее язык. Отобрать аромат ее дыхания и пропитаться им самому насквозь. Но перед глазами вдруг возникали ошметки тел каждой, к кому прикасался, и едким разочарованием ошпаривало с ног до головы, а вместе с ним и пониманием, что его Ждана Вийю достанется. Что чужой суженой он на палец кольцо надел и про метку не подозревал.

Идиот несчастный каким-то злом проклятый или опутанный чарами ведьмы смертной. Ведь определенно с ней не так что-то, иначе откуда запах этот вожделенно сладкий? Он хотел ее. Невыносимо и бешено, как зверь жаждет крови или боли своих жертв, так сам Князь жаждал девку эту. И сам не знал, как эта жажда называется и как утолить ее, чтоб источник не иссяк, не пересох или не сломался. А еще до дрожи отдавать Вию не хотелось, до ломоты в костях и сжатых до хруста челюстях.

Бежать ей дал, чтоб наедине насмотреться и запахом ее надышаться подальше от глаз чужих. Дура прямо к обрыву побежала, леса живого испугалась, а тот ее на верную смерть погнал, чтоб душу себе заполучить и в кронах деревьев спрятать. Едва Нияна почуял, тут же ветки-лапы замерли и корни шелестеть перестали. И правильно сделали, не то сожжет дотла каждую древь, что дернуться посмеет. Как же невыносимо забрать ее захотелось себе. Сейчас же. Унести подальше и спрятать.

Дерзкая, своевольная и в глазах столько ужаса и ненависти, что ему окунуть ее надобно было и под водой подольше подержать, чтоб спесь сбить. А когда вытащил и личико совсем рядом увидел, в зелень колдовскую ее взгляда погрузился – пошевелиться не мог. Схлестнулось золото с изумрудами, сплелось в диковинный узор ненависти и жажды звериной.

Не стала дрянь упрямая мыться при нем, в рубахе в воду зашла. Рукава спустила и вымылась до половины сверху, а потом, приподняв подол, и спереди. А он позади нее стоял и трясся от похоти и боли в паху вместе с чудовищным напряжением в каждой мышце натренированной, до бусин пота на коже. И когда вышла, выкручивая низ льняной рубахи, у него ком в горле застрял и жаром обдало – мокрая ткань все тело девичье облепила и соски острые обрисовала. От едкого желания коснуться их – пальцы свело, и они в кулаки с хрустом сжались. В голове пульсация снова появилась нарастанием сумасшедшего давления.

– Не пялься так, – проворчал Врожка, – заметят. Что с тобой делается?

– Вон пошел, – прошипел сквозь зубы и резко взгляд от человечки отвел. Но перед глазами все еще осталась грудь ее округлая, кверху вздернутая и соски тугие. Во рту слюна выделилась от желания губами их обхватить и языком обвести.

– Я-то пойду…

– Вот и иди, не путайся под ногами.

– Я к тебе девок сегодня приведу, а про эту забудь. Не зря говорят, что на лица их смотреть нельзя. Как обезумевший ты, Князь. Сам на себя не похож.

– Изыди! Пока я тебя не удавил. Нет времени на девок. К вратам идти надобно.

Тряхнул головой так, что кольца зазвенели и хвост с тугими косами хлестнул между лопатками железными зажимами, а по коже едва заметно чешуя поползла, отливая розоватым золотом в лучах заходящего солнца. К бесам человечку проклятую. Все равно отдавать надобно.

Глава 5

Как у ведьмы четыре крыла, платье до пола, ой, до пола.Свили гнезда в ее рукавах совы, соколы да перепела.Ай, дурная голова, в волосах листва, и руки красны.Просит беса незрячей луны, чтобы за зимой не было весны.Мельница

Я узнала ее, ведьму старую, из той деревни, где мы праздник справляли. И хоть не была она на себя похожа в старых тряпках и дырявой косынке, а сейчас обвешана ожерельями и в сарафане расшитом с платком шелковым на седых волосах, я все равно ее узнала. И сердце глухо забилось, запульсировало в висках.

– Тыыыы! – вскрикнула я и бросилась к ней, но стража сцапала меня сзади за шкирку и потянула вверх. – Ведьма! Ты меня им сдала, да? Ты следила за мной?

– Уймите бесноватую. Царю покорные невесты нужны, а не эта бестолочь сварливая. Молчи. Хорош орать! Рот запечатаю звука не издашь!

Палкой-посохом о землю ударила, и мои стражи назад от нее шарахнулись. А сама вокруг меня ходит туда-сюда, осматривает с ног до головы.

– Буйная, но краса дивная. Не здешняя. Чужая краса. Волосы цвет свой меняют, как и положено в мире нашем. Сутки пройдут, Врожка, и надобно будет прятать лицо ее и косы даже от стражников. С ума она их сведет.

– Ты, ведьма старая, гадать мне не захотела. Видела я тебя. Ты меня им сдала. Ты, да? Ты что натворила? За что? Что я тебе сделала?

Я дергалась в руках стражников, а карлик и гадина даже не смотрели в мою сторону. Шептались, но мне все слышно было. Они это делали нарочито громко. И от этого страшно становилось.

– От Лиха ее схоронить надобно, чтоб не узрел, чудище похотливое, не то утянет лапами своими крюкастыми. Выкуп за проезд все равно давать-то надо.

Подошла ко мне. Грудь пощупала, лицо покрутила в разные стороны, живот потрогала, бедра, ягодицы…

– А ну придержите ее, уложите на траву и ноги раздвиньте.

Меня, как травинку, пополам перегнули, навзничь опрокинули и колени в стороны развели. Я заверещала так громко, что самой уши заложило, а ведьма надо мной наклонилась и рукой между ног пошарила.

– Исцарапаю, глаза тебе выколю, змеюка! Не трогай меня! – от ужаса даже скулы свело и пальцы скрючило, вывернутые стражниками. Старуха на них лицо подняла и шепчет хрипло, жутко губами шершавыми даже на вид.

– Трава с мхом смешается, цветы в землю врастут лепестками, солнце померкнет… глаза видеть перестанут, уши слышать перестанут, уста говорить перестанут. Замрите!

И посохом по земле трижды ударила. Пальцы стражников окаменели на моих коленях мертвой хваткой.

– Впусти, не то испорчу, коли девка. И по рукам пойдешь, а не во дворец царский. Я убедиться должна, что товар хороший.

– Я тебе… аааа… не товар. Не тронь, меня, ведьма проклятая.

Пелагея лицо, испещрённое морщинами, ко мне склонила.

– Угомонись! Тебе же лучше будет. Не твой это мир, законы иные, и не люди мы все. Избрана ты. И судьба твоя сейчас решается в дороге этой. Отбор естественный жесткий – у меня таких чертова дюжина, и далеко не все доедут до дворца царского. В земле схоронят их – кого целиком, а кого по частям. Хочешь себе доли такой? Помереть в Межземелье бесславной человечкой без рода и без имени? Али попробуешь трон занять рядом с царем нашим? Не желаю зла тебе и больно не сделаю.

Трон мне ваш на фиг не нужен, а вот умирать не хотелось. Совсем. Страшно она говорила так, что по коже паутина липкая ужаса растягивалась. И глаза ее черные красными точками в зрачках светились, как у волчицы дьявольской в ночи. Но от чего-то поверила я ей, что зла не причинит, и перестала биться, и позволила ей себя ощупать, губу закусила, когда ее холодный палец внутрь скользнул. А ведьма с колен поднялась и к воде пошла, руки сполоснула.

– Девка она. Веди к остальным, пусть вымоется да переоденется. Голубое ей все приготовь, золотом расшитое. Лазурянка ее назовем. Гляди, волосы какие становятся. Цвет свой меняют.

– Не Лазурянка… Ждана я.

Ведьма глазами зыркнула, и снова зрачки красным сполохнули.

– Умная какая выискалась. Кто сказал, что имя сама себе выбрать может?

Врожка пожал плечами.

– Ждана так Ждана. Уводите.

И я наконец-то увидала девушек, о которых все говорили, и так странно стало, что раньше ни звука от них не слышала и не видела ни разу, а оказывается, они совсем рядом в воде плескались голышом. Едва меня завидев, замолчали, рассматривая. Странно рассматривая, словно я чем-то от них от всех сильно отличаюсь. Зашептались и снова смотрят. Приветствовать не торопятся, а мне и не надо. Я не из тех, что друзей везде ищут. Я больше любила в одиночестве, с Лизкой тоже случайно сдружилась, и то она нашу дружбу и поддерживала. Не умею я дружить. Слушать могу, рядом быть, а веселиться и развлекать плохо умею, иногда невпопад смеюсь, иногда говорю лишнее в глаза.

Отошла от них и воду на себя из ковша вылила. Вокруг ног водоросли обмотались, но я решила в панику не впадать. Мелко здесь и девушки рядом. Ничего не случится со мной. Не утащат на дно.

– Царь, как космы ее страшные увидит, тут же ее в яму бросит. Тоже мне конкурентка. Врожка, как всегда, пугал нас.

– Та ну, неправда. Красивая она. Волосы голубые, как у русалок рисуют, и тело белое, солнцем нетронутое.

Ярко-рыжая девушка бросила на меня быстрый взгляд. А я нахмурилась и в воду посмотрела. Наверное, я вскрикнула, потому что они расхохотались.