Александра

– Кому она нужна, твоя грамотность? Эта школа из нее сделает бездельницу и засранку.

– Все! Хватит, я сказал! Хочешь того ты или нет, но Шурка выучится. Разговор закончен…

Да, в отличие от Сергея и его брата Ярослава, Александра буквально сражалась за знания со своею мачехой. Злая, неграмотная женщина и так не любила Сашу, и когда та после окончания четырехлетки изъявила желание продолжить учебу, то и вовсе стала ее ненавидеть. В ее ментальности учеба – это повод отлынуть от работы. Хотя по возращении из школы, Саша все равно выполняла все наложенные на нее обязанности. Мачеха не собиралась что-то делать за нее, и поэтому на выполнение домашнего задания оставалось совсем мало времени.

Нужно было сделать уроки засветло, потому как Фекла запрещала вечером жечь свечи, как она выражалась «попусту». А за керосиновую лампу даже и речи не было. Но Бог наделил Александру недюжинным умом, и ей достаточно было полчаса, чтоб сделать все домашние задания. Только вот совсем не оставалось времени для чтения книг, и, быть может, поэтому в ее аттестате рядом с пятерками стояли тройки по русскому языку и литературе. Быть может потому, что она с детства толком не имела возможности читать, так и не приобрела любовь к художественной литературе. А может, это как-то генетически было заложено у нее, не знаю. Но зато остальные предметы были для нее, как семечки, а особенно она обожала математику.

Но запретом на свечи мачеха не ограничилась: пару лет назад она купила на стол клеёнку – вещь по тем временам шикарную для бедных крестьянских семей. Фекла очень дорожила ей, но тем не менее не убирала ее, как это часто делали в других семьях, когда этой «роскошью» во время какого-нибудь праздника покрывали стол, а после убирали далеко в сундук. Эта скатерть придавала убогости внутреннего убранства избы хоть какой-то вид, хоть какой-то признак достатка. И, в конце концов, только эта клеенка немного радовала глаз мачехи, немного касалась ее ожесточённого сердца. Поэтому она ни в какую не хотела снимать ее со стола.

При этом Фекла требовала очень бережного отношения к этому куску пластика: на клеенку разрешалось ставить только тарелки, ложки и стаканы. Ни в коем случае чугунки, ножи и чайник. Естественно, готовить пищу на ней строго возбранялось. Только лично сама мачеха протирала ее после каждой трапезы. И если, на взгляд Феклы, Александра сильно ерзала по ней руками во время обеда, то немедленно слышался негромкий, но злобный окрик:

– Шурка! А ну перестать своими граблями по скатерти елозить, – а если рядом не было отца, то:

– Засранка! А ну встала со стола, взяла свою тарелку, и жри теперь на табуретке, раз не умеешь свои цапалки при себе держать.

Но Саша не только часто кушала на табуретке – все свои домашние задания она делала тоже на этом нехитром предмете христианского быта, потому как к запретам, относящимся к клеенке было строгое табу на выполнение уроков на ней.

Тем не менее, Александра хотела учиться, и, скорей всего не потому, что ей легко давалась учеба, а потому, что она хоть и была еще ребенком, но как-то внутренне понимала – это ее шанс. Шанс вырваться из этого захолустья; из этой почерневшей и покосившейся избы; из этого темного, забитого непосильным трудом, невежеством и беспробудным пьянством крестьянского сообщества. Шанс избавиться от этой злой женщины, обижающей ее почти ежедневно. И, наконец, забыть раз и навсегда это постоянное чувство голода…

Если вы думаете, что мачеха била Александру, то вы ошибаетесь. Она ни разу не подняла на нее руку, впрочем, и отец тоже. Но, наверное, уж лучше бы она ее била, потому как моральные страдания порою хуже физических. В этом смысле мачеха была профи и при любом удобном случае унижала Александру, называя ее не только засранкой – это было ее официальным именем, когда дома не было отца, но и уродкой, образиной, глупой, никчемной и этот список, как вы понимаете, очень длинный. А когда ей исполнилось двенадцать лет, и ее детское тело начало формироваться в женское – блядью и шлюхаю. Она всячески старалась показать и доказать Саше, что она ничтожество, козявка, которая живет на этой земле лишь только благодаря ее «доброте».

Тут нужно принять во внимание тот факт, что старшие, а тем более родители, в те времена почитались, и слово отца или матери было законом. Перечить им, конечно же, было за гранью. Поэтому все эти бесконечные унижения мачехи Александра очень болезненно переносила, и она давно сбежала б из дома, как Маша, но ей нужно было во что бы то ни стало закончить семилетку.

Трудно представить, что творилось в душе девочки-подростка: известно, что физическая боль имеет ограничения – наш организм устроен так, что когда она зашкаливает, то человек теряет сознание от болевого шока. Но боль душевная не имеет дна, она может быть бесконечной. И если наши физические раны со временем заживают, оставив лишь шрамы на теле, то очень часто разбитое, раздавленное сердце надсадно ноет всю оставшуюся жизнь…

– Мама! А я получила пятерку по русскому! – искренне радуясь своей маленькой победе, прокричала Саша, как только вошла в избу. Для нее получить «пятак» по математике, физике или там географии, не составляла никакого труда, а вот по русскому или литературе – это, действительно, успех.

Несмотря на то, что Александра знала, что мачеха относилась к ней, как к какому-нибудь давно надоевшему, не дающему покоя ни днем ни ночью, насекомому, она называла ее «мамой». Как вы понимаете, что и сама Саша кроме ненависти, которая порой просто разрывала ее маленькое сердечко, не испытывала никаких чувств к Фекле. Но тем не менее, она не могла ослушаться своего отца, который сказал всем своим детям называть Феклу «мамой». Ей конечно было проще сказать на чужую тетку «мама», т.к. та пришла в их дом, когда Саша была совсем еще малышкой и говорить-то еще совсем не умела. Маша уже соображала, что вновь появившаяся женщина будет ей новой мамой, но все равно, довольно легко выполнила приказ папы. А вот Клаве, Вале и Владимиру, было сложнее, потому как они были подростки, но никто не ослушался отца.

Когда у Александры будут уже свои дети – Сергей и Ярослав, то в тех скупых воспоминаниях о своем тяжелом, голодном прошлом, которыми она с ними делилась, Фекла всегда в ее устах была только – «мачеха». Даже имя мачехи Сергей узнал только после смерти мамы, когда расспрашивал о ее детстве у старшей сестры – Валентины.

И несмотря на все это, наивная радость подростка, которой нужно было срочно с кем-то поделиться, вырвалась из уст Саши этими искренними возгласами. Но не в добрый час она захотела поделиться своей радостью с мачехой. После разговора с ее отцом настроение у Феклы было не очень.

– Пойди подотри своей пятеркой жопу, – даже не взглянув на Александру, ответила мачеха, которая в это время возилась возле печи. – Вот радости-то – полные штаны, пятерку она получила. Что мне прикажешь с нею делать? В щи добавить вместо мяса? Или вместо сушеной моркови в чайник ее бросить? Я же тебе с вечера сказала, чтоб в школу сегодня не ходила, а ты что, паскудница, учудила?

– Но у нас сегодня контрольная была…

– Не перебивай меня, засранка! Ишь, взяла моду перечить. Ты посмотри на себя, чучело. Какая такая еще контрольная? Что ты мне зубы заговариваешь. Небось мальчишкам бегала глаза свои бесстыжие строить, шалава. Давай, быстро схватила белье и бегом в баню стирать.

Пока мачеха говорила, от радости в сердце Александры и следа не осталось, лишь какая-то тупая боль сейчас сжимала его, да желание заплакать стало комом в горле. Это заметила Фекла, и тут же сменив злой тон на радостный, продолжила:

– Ааа, обидели девочку. Ну давай, зареви… Только и можешь, что голосить, да в школу свою проклятую бегать, засранка. Ты такая же засранка, как твоя мать была.

– Не трогайте мою мамууууу, – ответила Саша, села на лавку, и уж более не в силах сопротивляться желанию плакать, зарыдала, закрыв свое, в общем-то, совсем детское личико ладошками.

– Маамаааа, мамочкаааа, где же ты? Мне так плохо без тебяяяя, – плакала Саша, растирая слезы по лицу. – Я совсем одна осталааась. Валька уехалаааа в город, бросила меняяяяя однууууу здесь… Мамочкааааа ну где же тыыыыы, я больше не могууууу…

– Можешь, – прозвучало у самого уха Александры. Она отняла ладони от лица и сквозь слезы увидела силуэт мачехи. За это время, пока Саша плакала, та притащила корзину с бельем и поставила рядом с ней.

– Хватить выть, мама, мама… Давай, бери корзину и вперед – в баню. Горячую воду возьмёшь здесь, на печи два ведра стоят. Баня нетопленая, сама виновата, пробегала по своим школам. Я за тебя топить ее не собираюсь. Все, давай, иди, – и, считая разговор оконченным, мачеха вновь принялась возиться возле печи. Продолжая плакать, Саша взяла свою ношу и пошла к выходу. Она так и не успела раздеться, не говоря уже о том, чтобы съесть хоть краюху хлеба…

Периодически всхлипывая, Александра побрела в баню, которая стояла метрах в двадцати от сруба. Она такая же была черная и покосившаяся, как и он, только в уменьшенном виде, но, в отличие от дома, где стены отдавали теплом и уютом, внутри ее был холод и все искрилось от инея. Баня была не топлена уже несколько дней и совершенно остыла. Саша открыла дверь и подумала: «Пока натоплю, пока постираю, свечереет, уроки некогда будет делать. Лучше я по-быстрому выполню домашнее задание, а потом постираю без всякой топки. Надо будет незаметно из избы взять портфель».

Когда она вернулась в дом за горячей водой, мачеха была в своем бабьем куту, и Саша без труда вместе с ведром прихватила потертый, давно отслуживший портфель, который ей достался от старших сестер. Вернувшись в баню, она поставила парящее ведро на полок, накрыла его тазиком, чтоб не так быстро остыло, и тут же принялась делать уроки.

Александра не впервой делала так домашнее задание. Часто, когда мачеха была без настроения, чтоб лишний раз не раздражать ее, Саша тайком брала свой портфель и бежала в баню. Летом, весной и осенью еще ничего писать в тетрадях на сырых, пахнущих дымом, дубом и березой полоках, только вот света уж очень мало, слишком маленькое это окошко в помывочной. А вот зимой, конечно, похуже – сильно зябнущие руки совсем не слушались, да и чернила в сильные морозы застывали на кончике пера, и постоянно приходилось отогревать их своим дыханием. Для деревни Строгино в конце января мороз в двадцать градусов считался оттепелью, так что Саше повезло в этом смысле, и в этот раз ей не пришлось постоянно дышать на кончик пера, что существенно ускорило выполнение домашнего задания. Закончив делать уроки и убрав портфель в сторону, Александра сняла тазик с ведра и пощупала воду – она была уже чуть теплая.

«Вот блин, как быстро остыла», – подумала она и тут же, сняв ведро с полока, вылила в деревянное корыто. Достав часть белья из корзины, она положила его в корыто и побежала в дом еще за одним ведром с горячей водой. Вылитое второе ведро немного повысило градус в лохани, и, достав из него отцовское нательное белье, она слегка отжала его и положила на полок. Тут же Саша принялась натирать его хозяйственным мылом. Натерев, немного скомкала его, взяла валька, и принялась что есть мочи лупить им отцовские портки…

Вообще-то, стирать в бане считалось большим грехом. К тому же, отец Александры был очень набожным человеком, в отличие от мачехи. Та не верила ни в кого – ни в Бога, ни в черта, только в деньги, хотя их у нее отродясь не было. И уже через год, как пришла в дом Костьевых Фекла, стирать по ее решению стали в бане. Отец вначале сильно противился этому, но мачеха была непреклонна, и он уступил. Вначале стирали старшие сестры, потом Маша, и сейчас эта обязанность легла на плечи Саши.

В те времена стирка была одним из самых тяжелых видов ручного труда, отнимающая не только уйму физических сил и времени, но и здоровье. И та гора грязного белья, которое всучила мачеха двенадцатилетней Александре, предполагала, что она с ним провозится до позднего вечера.

Так и вышло, Саша уже не чувствовала уставших рук, когда колотила последнее белье. Она не замечала холода, хотя была уже только в тоненькой кофточке, которая к тому же еще сильно намокла. Валек уже иногда прилипал к белью, т.к. в корыте вода совсем остыла, и мыльный раствор, которым были пропитаны вещи, стал вязким. Но еще нужно было убраться в бане после стирки: помыть чистой водой полоки, корыто и подмести… Руки нестерпимо ломило после того, как Александра, принеся ведро с водой из дома, стала мыть им баню – окоченевшие пальцы, которые она не чувствовала, при соприкосновении с горячей водой просто выворачивало.

Уже начинало смеркаться, когда Александра, накинув платок и одев фуфаечку, с мокрым бельем в корзине вышла на улицу. Теперь ей предстояло идти немногим более километра на речку Вяльчиху, чтоб пополоскать белье. Взгромоздив тяжеленую корзину на санки, она взялась за веревку, привязанную к ним, наклонила свой корпус вперед и пошла, что-то негромко напевая. Только скрип снега да тихая, заунывная песня в начинающихся сгущаться сумерках выдавали идущей к реке, еще немного нескладной девочки- подростка, мечтающей однажды вырваться из этого ада.

Когда Саша подошла к воде, то уже было совершенно темно, лишь яркий месяц да звезды освещали бескрайние сибирские снега, посреди которых, возле чернеющий тайги, блестела полынья. В этом месте тихая речушка почему-то никогда не замерзала, даже в самые лютые морозы. Яркий месяц не только освещал Александре окружающий мир, но он еще и существенно понизил температуру, показав на термометре, что прибит на здании управления колхоза, минус тридцать.

…Руки совершенно не слушались, они просто были как деревянные, и Саша ими не только не могла выжимать выполосканное белье, но и держать его у неё толком не получалось. Каждый раз, когда Шура опускала его воду, то у нее от страха замирало сердце, что вот сейчас руки ее не послушаются, пальцы разогнутся, и драгоценные отцовские портки медленно уйдут под лед.

Вначале, когда руки нестерпимо ныли от ледяной воды, она еще могла ими управлять. Но потом эта нестерпимая боль прошла, и вместе с нею Александра перестала чувствовать вначале пальцы, а потом и руки. Когда у нее чуть-чуть не уплыло под лед мачехино платье, Саша вновь взмолилась:

– Мама! Мамочка моя родненькая! Сделай так, чтоб руки мои меня слушались. Мне очень надо дополоскать белье. Мачеха меня со свету сживет, если я этого не сделаю. Ну, пожалуйста. Ведь ты всегда меня выручаешь, мамочка моя родненькая. Ну сделай так, чтоб мои пальцы шевелились…

Хоть эта молитва и не была обращена к Богу, но посреди бескрайних сибирских снегов и тайги, в трескучий мороз, Он все же услышал этот крик души девочки-подростка, наполненный болью и отчаяньем. И через пару минут к Александре вернулась способность шевелить пальцами, боль и одеревенение ушли… и она тут же принялась полоскать дальше…

Несмотря на то, что отец Саши был глубоко верующим человеком, она была атеистка. И дело даже не в том, что в тогдашней школе, которую она так любила, говорили, что Бога нет. Ее детский разум никак не мог понять, почему в мире такая несправедливость? Ведь если бы был Боженька, то Он этого бы не допустил… Почему, к примеру, ее маму вместе с ее младшим братом убила молния? Почему ее отец, в общем-то, хороший человек, привел в дом эту ведьму? Почему он так любит и чтит Бога, а сам весь такой больной, хотя еще совсем не старый человек? Почему Валька не взяла ее с собой в город? И этих почему были тысячи в головке девочки.

Но маленькому, беззащитному человечку в атом аду на земле кто-то был нужен. Кто его всегда выслушает, всегда поймет, всегда утешит и ободрит. Кто всегда встанет на его защиту. Нужен был тот уголок покоя и мира, где он мог бы всегда укрыться. И этим уголком, еще с раннего детства, как только Александра начала говорить, была ее погибшая мама, которая стала для нее неким Богом.

Примерно через пару часов с тех пор, как Саша ушла полоскать белье, возле черного, покосившегося сруба на окраине деревни Строгино вновь послышался скрип снега, и еще совсем детский голос тихо и заунывно пел:

«Из-за леса, леса темного,

Из-за садика зеленого

Собиралась тучка грозная

Со снегами со сыпучими,

Со морозами трескучими.

Грозно туча ворочалася,

Дочка к матке собиралася.

Пособравшись, дочь поехала,

Поехала, не доехала…»

…Саша все так же шла, нагнувшись вперед, волоча за собой санки, на которых стояла корзина с бельем. Старый, весь побитый молью шерстяной платок, доставшийся ей от Клавки, совсем сбился у нее на бок, обнаружив на аккуратной подростковой головке темно-русые кудрявые волосы. Фуфаечка тоже была расстёгнута, несмотря на все усиливающийся мороз. На ее личике не осталось и следа от душевных и физических мук – оно было умиротворено и полно решимости. Александра остановилась возле самого дома, внимательно посмотрела на черные линии веревок, подсвечиваемых все тем же молодым месяцем – ей еще предстояло развешивать белье.

Глава IV

В общем-то, у Сергея не было выбора, когда он поехал поступать в электронно-технический институт города Новосибирска. Не в смысле того, что не существовало других альтернатив, наоборот, в те времена – хоть пруд пруди, а в смысле того, что в этом институте учился его брат, а в городе жили три тетки да куча двоюродных братьев и сестер. И будущая профессия тоже не была выстрадана бессонными ночами, хотя самолетостроительный факультет, на который он поступил, косвенно все же касался его детской мечты – быть военным летчиком. И все же это поступление в институт было спонтанным, потому как Сергей и понятия не имел, кем он хочет стать после окончания школы. Почему так? Ведь все-таки в детстве он мечтал летать на военных самолетах.

Скорее всего, свою роль в этом сыграла обратная сторона полученных им медалек под названием: «За обеспеченную и беззаботную жизнь» и «Уличные университеты». Безусловно, первую Серега получил благодаря своей маме: все свое детство и юность он с братом ни в чем не нуждался несмотря на то, что она многие годы тянула их обоих одна. У них всегда на столе была хорошая еда и хорошая импортная одежда, которая была доступна в те времена далеко не всем по причине товарного дефицита. Но для этого матери приходилось пахать, как ломовой лошади, и она практически не бывала дома.

Отсутствие контроля с её стороны, в свою очередь, дало право улице заняться «воспитанием» вполне себе сформировавшегося оболтуса. В курс ее лекций не входили вопросы: «Кем ты хочешь стать, когда закончишь школу?», или «Как ты собираешься дальше существовать и на какие средства?», или «Куда пойдешь учиться дальше?»… Кстати, эти вопросы не задавала и обеспеченная, сытая жизнь. Но зато улица научила: «Где и как достать домашнего винца или самогона? Как смотаться со школы с уроков? У кого раздобыть планчика и с кем сегодня резаться в секу?»

После курса таких «лекций» Сергей и понятия не имел, чем ему заняться или куда пойти учиться? За него решила этот, в общем-то очень важный, вопрос его мать, которая мечтала дать своим детям высшее образование. И поэтому – Новосибирск, где жили ее сестры, и поэтому – НЭТИ, в котором учился его старший брат.

Естественно, Сергей сильно отстал в общеобразовательной программе, потому как последние два года вообще толком не учился. В те времена с коррупцией в образовании было жёстко, и абитуриенты понятия не имели, что можно как-то за деньги купить вступительные экзамены. Поэтому мать наняла репетитора, который за месяц натаскал Серегу так, что он смог поступить в НЭТИ при конкурсе четыре человека на место. Естественно, дальнейшая учеба в институте у него не пошла, потому как уже все задания были индивидуальны, и уже за тебя никто не сдаст твою лабораторную работу или зачет. В итоге, его отчислили из института после первого семестра…

В отличие от Сергея, его мама шла к своей мечте шаг за шагом, лишь только стала толком осознавать окружающий ее мир. Эта мечта не была так романтична, как у него, и ей не грезились какие-нибудь театральные училища или там балетные труппы. Ее мечта была вполне приземлена и вполне банальна.

Если Сергей на алтарь своей мечты не положил ровным счетом ничего, ну, окромя каких-то грез, и она, естественно, растворилась где-то при очередной раздаче в секу, то на алтарь своей мечты его мать положила не меньше, чем, к примеру, олимпийский чемпион, который истязал в течение многих лет свое тело тяжелыми тренировками. Только вот эти страдания не столько были физическими, хотя не без этого, сколько душевными. Она, в отличие от ее старшей сестры Марии не сбежала от мачехи в няньки, которая закончила только два класса общеобразовательной школы. Она стоически продолжила свою учебу несмотря на то, что почти вся работа по дому была взвалена на ее плечи, несмотря на ежедневные попреки, оскорбления и унижения безграмотной, озлобленной беспросветной нищетой женщины.

И если Сергей в своей мечте был движим юношеской романтикой, то её к своей заветной цели толкало ежедневное чувство голода и обиды. Эта цель была – уехать в Новосибирск к своей сестре Вале и поступить в кулинарное училище. Чтоб навсегда забыть это мучительное подсасывание в районе живота, не дающее покоя ни днем, ни ночью, чтоб уж никогда более не видеть и не слышать эту злую, сварливую женщину.

* * *

– Ну что, дочь… Я свою родительскую обязанность исполнил, – сказал Михаил, сидя за столом, на котором уже не было той пресловутой клеёнки, из-за которой Саша все последние годы делала уроки на табуретке, стоя на коленях. – Я тебя поставил на ноги, дал образование, пора и честь знать. Хватит сидеть на горбу у престарелого родителя. Завтра Иван едет в район на подводе, поедешь с ним. Там он отведет тебя к Виктору, который вечером на полуторке поедет в Новосибирск. Помнишь дядю Витю?

– Помню, – совсем негромко ответила Александра, еще не веря, что это происходит на самом деле.

– Так вот. Дядя Витя отвезет тебя к Вале. Он мне обещал разыскать ее в городе. Пока не поступила в училище, поживешь у нее… Валька-то молодец, с мужем уже имеют цельную свою комнату в коммуналке. Кто бы мог подумать, что она так быстро выбьется в люди. Муж не абы кто, а слесарь на заводе, да к тому же бывший моряк. Правда, как я слышал, любит горькую. Да кто ж ее не любит? Ничего, молодо – зелено… главное, что мужик работящий. Правда, опять же, слышал жадноват… так оно и к лучшему, не протрындит заработанные, кровные. А Валька молодец, сейчас устроилась продавцом. Молоко, значит, там продает… да и Клавка с Володькой тоже хорошо зацепились в городе, тоже не посрамили отца… Правда, Машка все еще в няньках в Сидоровке, но ничего, это тоже дело… Так что ты меня, Шурка, не подведи. Ты одна из Костьевых образованная, и, как я понимаю, аттестат у тебя справный. Так вот тебе мое родительское благословение, – и он, встав с лавки, направился в угол избы, где висела икона.

После этих слов Александра упала на колени, опустив голову. Отец, сняв икону, подошел к ней и трижды совершил крестное знамение ликом, смотревшим сквозь мутное стекло на еще совсем девочку строгим, холодным взглядом. Далее, подставив икону для поцелуя Саше, дрогнувшим голосом произнес:

– Благословляю тебя, дочь! С Богом!

Поцеловав икону, Александра, сама не помня себя от радости, вскочила на ноги и бросилась собираться в дорогу. Мысли путались, сердце в груди стучало отбойным молотком, ноги перестали чувствовать вес тела, и весь мир вокруг был в каком-то сладком тумане. Словно во сне, она собрала свой узелок, где был комплект сменной одежды, немного картохи, краюха хлеба да кусочек сала. (То ли от радости, что ненавистная падчерица наконец-то уезжает, то ли каменное сердце мачехи напоследок дрогнуло, она выделила из запасов небольшой пожелтевший от старости кусочек сала.) В этот узелок вместилась ее любимая книжка: «Занимательная арифметика», подаренная ей учительницей по математике, фотография всего семейства Костьевых, где была изображена ее мама, а самой Саши еще и в помине не было, и ее гордость, ее надежда – аттестат, в котором кроме круглых пятерок красовались две тройки: по русскому языку и литературе. Ни в этом узелке, ни на самой Александре, по-прежнему не было трусиков… ей было четырнадцать лет…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.