Черно-белый сад

Андрей Ромм

Черно-белый сад

Но мотылек по комнате кружил,

и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

Иосиф Бродский, «Я обнял эти плечи и взглянул…»

© Ромм А., текст, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

1. Москва, октябрь 2014 года

– Гражданка Ютровская, вы допрашиваетесь в качестве подозреваемой…

Как и положено творческой личности, Катерина ценила новые впечатления, жадно собирала их в свою копилку, ведь никогда не знаешь, что может вырасти из одного малюсенького впечатления, но из любых правил бывают исключения. Допросов она предпочла бы избежать. Ну их!

Следователь был молод, на вид больше тридцати не дашь. Катерина где-то читала, что молодые следователи – самые опасные. Они энергичны и хватки, им надо делать карьеру, раскрывать как можно больше преступлений, поэтому если уж они вцепятся, то не отпустят, доведут до суда. Пожилые следователи, которым до пенсии осталось чуть-чуть с небольшим, гораздо предпочтительнее, снисходительнее, мягче.

– …по части четвертой статьи сто пятьдесят девятой Уголовного кодекса Российской Федерации…

На щеках следователя играл карминовый румянец. Румяные щеки – показатель хорошего здоровья. Катерина подумала, что если следователя переодеть из унылого серого костюма во что-нибудь поярче, усадить вполоборота возле окна, так, чтобы светом слегка заострить черты его лица, да добавить лазури осеннему небу и убрать с окна решетку, то может получиться очень даже неплохой портрет. Следователям положено быть терпеливыми, значит, позировать он будет хорошо… Вообще-то Катерина не любила писать портреты. Даже шутила, что там, где начинается портретист, кончается художник. Доля правды в этой шутке была, и довольно значительная. Портреты в основном пишутся на заказ, а ни один заказчик не обойдется без просьб и замечаний. «Вот здесь хорошо бы подправить, а то как-то я не очень выгляжу…» Скрещивать ежей с ужами, то есть свое видение с пожеланиями заказчика, трудно, порой даже больно, но приходится переступать через себя. Хозяин – барин. Гораздо лучше писать пейзажи. «Мне бы хотелось поле, речку и чтобы вдали на холме березовая роща…» – вот это совсем другое дело. Никто не станет считать березки и просить сделать вот эту поуже, а вот ту пошире. Хуже портретов могут быть только абстракции. От заказов типа «мне бы что-то абстрактное» Катерина отказывалась сразу и наотрез, потому что «попасть в колер» с такими заказами невозможно. На собственном горьком опыте убедилась.

– …Мошенничество, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере…

Стены кабинета следователя были выкрашены в светло-зеленый, вердепомовый цвет, цвет незрелых яблок. Названия оттенков зеленого цвета нравились Катерине больше прочих. Невероятное поэтическое разнообразие – бильярдного сукна, вердигри, гусиного помета (правда, чаще говорят мердуа – так гламурнее), драконья зелень, мурава, селадон… Холодные цвета расширяют пространство и создают ощущение прохлады, но сейчас Катерине казалось, что она сидит в тесной-претесной и очень душной каморке. Это нервное. Она с детства задыхалась от волнения. К каким только врачам мама ее не водила, пока один дедушка, очень похожий на Айболита, не установил причину. А то ведь чуть в астматички не записали. Тогда бы она осталась без профессии, без своей единственной любимой, единственной из всех возможных, профессии. Астматикам не рекомендуется иметь дело с красками и лаками. Спасибо тебе, добрый доктор Айболит! И тут же в голове юркой мышкой мелькнула мысль о том, что если бы она не стала художницей, то не сидела бы сейчас перед следователем и не слышала бы этих ужасных слов. Слов, камнями падающих на голову.

– …наказывается лишением свободы на срок до десяти лет…

– До десяти? – нервно сглотнув, переспросила Катерина.

– До десяти, – повторил следователь.

Десять лет! Десять лет будут вычеркнуты из жизни! Ей только что, в июле, исполнилось тридцать! В свой юбилейный день рождения она подвела итоги и была вынуждена признать их неудовлетворительными. Другие к этому возрасту уже успели многого добиться. Маша Пономарская выставляется в Гамбурге, Копенгагене и еще много где. Картины ее идут нарасхват, заказов выше крыши, раз в месяц где-нибудь всплывает интервью с Машей. У Маши яркая насыщенная жизнь. Инна Пытелько открыла собственную дизайнерскую студию и тоже не бедствует. Славик Филиппов – доцент в Сурике…[1] Справедливости ради, Катерина брала для сравнения тех, кто добился всего сам, без клановых связей и папиного кошелька. У нее в активе было только несколько удачно проданных картин и парочка статей в газетах, где ее называли «подающей надежды». Подавать надежды можно в начале пути, до тридцати лет. В промежутке от тридцати до сорока подавать надежды стыдно, а после сорока и вовсе позорно. После сорока надо пожинать плоды и примериваться к лаврам, чтобы почивать на них с максимальным удобством. К лаврам? Как бы не так! К нарам придется примериваться, Екатерина Аркадьевна! Придется привыкать к баланде и прочим атрибутам тюремной жизни. Ей сейчас тридцать, через десять лет будет сорок. Она выйдет на свободу постаревшая, подурневшая, возможно, что и больная, ведь тюрьма – это не санаторий. И ничего она больше не добьется. Жизнь из увлекательной игры превратится в унылое существование. Увлекательной игры… Доигралась ты, Катюша! Екатериной Аркадьевной Катерина называла себя в минуты недовольства, а Катюшей – на самом пике антипатии к себе самой. «Катюша» воплощала все самое противное в ее характере. В данный момент – доверчивость, граничащую со слепотой, и легкомыслие, сильно смахивающее на кретинизм.

«Цыганка с картами, дорога дальняя…» – зазвучало в ушах. Катерина увидела себя в отвратительном черном ватнике и не менее отвратительных штанах. В толпе таких же черных теток она шла по заснеженной дороге в лес, на работу – валить деревья. Вороны на снегу… Катерина тряхнула головой, отгоняя наваждение, еще раз сглотнула, хоть и нечего было сглатывать, потому что в горле пересохло от ужаса, и спросила:

– А минимально – сколько?

Голос был чужим, незнакомым, хриплым и вообще все было чужим, как во сне. Но о том, что это не сон, свидетельствовало нывшее от щипков бедро.

– Ну-у… – следователь посмотрел на потолок, словно надеялся прочесть там ответ. – Трудно сказать, потому что решает суд… Но в лучшем случае, при условии чистосердечного признания и максимальной помощи следствию, можно рассчитывать на три года. Но это только в лучшем случае! – следователь многозначительно поднял указательный палец. – Если вдобавок ко всему вы произведете благоприятное впечатление на судью.

– Три года чего? – невнятно спросила Катерина, но следователь сразу ее понял, видимо, ему постоянно приходилось отвечать на такие вопросы.

– Три года колонии, – сказал он так просто, словно речь шла о чем-то обыденном. – На условный срок в вашем случае рассчитывать не стоит. Это все равно что… – следователь обвел глазами свой кабинет в поисках подходящего сравнения и остановил взгляд на графине с водой. – Это все равно что в моем графине жемчуг найти…

«Уж не на взятку ли он намекает?» – подумала Катерина. Но следователь смотрел не так, как обычно смотрят намекающие. Ни лукавинки, ни многозначительности, ни затаенной угрозы в его взгляде не было – одна только усталость. Глаза у следователя были серыми, под цвет костюму. Или костюм был под цвет глаз – все едино. «Железный Дровосек, – с неприязнью подумала Катерина, творчески смешав в своей бедной головушке Железного Феликса, стальную серость глаз следователя, серый костюм и свою недавнюю мысль о лесоповале. – Унылый Железный Дровосек сидит в своем душном унылом кабинетике и рубит под корень людские жизни своим остро заточенным топором». То, что вместо топора в руке у следователя была дешевая пластмассовая ручка, ничего не меняло. Творческие натуры не имеют привычки дотошно сверяться с реальностью. Сказано топор, значит, топор. Катерина даже стук услышала. Резкий, отрывистый, холодный стук. Тук-тук-тук.

Оказалось, что стучали в дверь.

– Да! – слегка повысив голос, сказал следователь.

Дверь плавно открылась. На пороге стоял плечистый мужчина в форме. Мужчина был высоким, поэтому сидевшей Катерине не было видно его погон. Да и не сильно интересовали ее погоны. Куда интереснее было сочетание горбатого носа с чеканным, будто высеченным из мрамора подбородком. Согласно физиогномике, горбатый нос свидетельствует о великодушии, а твердый подбородок – о волевом характере. Великодушный сильный мужчина с фигурой атлета – это же идеал! И не только с точки зрения искусства. Если же еще у него и голос приятный…

– Пошептаться бы, – замечательным бархатным баритоном сказал мужчина и добавил: – Срочно.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросил Катерину следователь.

Идеал тут же померк. Разве прилично выставлять женщину, посетительницу, в коридор. Если вам, дорогие друзья, срочно приспичило пошептаться, так извольте сделать это в коридоре! Этикет был пунктиком Катерины. Даже больше – навязчивой идеей. Когда в ее присутствии ели руками или сморкались при помощи двух пальцев, ей становилось плохо не только морально, но и физически. Что-то противное начинало ныть и вибрировать внутри. Ну а если не ныло и не вибрировало, то всегда приходило огорчение. Как же так можно? Почему? Подруги смеялись, называли Катерину «чокнутой перфекционисткой», «герцогиней Монпансье» и много как еще. Катерина удивлялась, иногда обижалась.

Уже в коридоре, сидя на неудобной жесткой банкетке (вот почему их называют медицинскими, если они стоят повсюду, не только в поликлиниках?), Катерина сообразила, что следователь не мог поступить иначе, не мог оставить ее одну в кабинете. У него же там важные документы, в том числе касающиеся и ее самой. Мало ли что… Он же даже все бумажки на столе перевернутыми держит, как учил капитан Жеглов из «Места встречи». Так что можно не обижаться… А еще она поняла, что в том мире, где она очутилась по нелепой прихоти судьбы, существуют иные правила. Об этикете можно забыть. Надолго. В худшем случае на десять лет, в лучшем – на три года. Разные люди станут отдавать ей повелительным тоном приказы, а она станет их исполнять. «Заключенная Ютровская, стоять! Лицом к стене!» Или заключенных называют по номеру? По номеру это не просто ужас, а ужас-ужас-ужас. Потерять имя – это все равно, что потерять себя. Жалость к себе спазмом сдавила горло. Ну почему она такая несчастная? Ну почему жизнь к ней так несправедлива? Почему она играет с ней так жестоко? Приподнимает и тут же шмякает о землю? Не для того приподнимает, чтобы порадовать, а только для того, чтобы размахнуться посильнее, чтобы шмякаться было больнее. За что?! За что?! За что?!!

«Ты прекрасно знаешь за что!» – сказал внутренний голос.

Внутренний голос у Катерины был вредный. Ни разу в жизни ни от чего не предостерег, ни разу ничего дельного не посоветовал, ничего приятного не сказал. Только упрекал и напоминал о том, что хотелось забыть. Одно время, желая избавиться от голоса, Катерина ходила на сеансы к психоаналитику, милому пузатому дядечке с улыбкой Чеширского кота. Грохнула кучу денег, потому что сеансы были ой как недешевы, но от голоса не избавилась, несмотря на то что дядечка обещал обратное. Он утверждал, что голос появился от внутренней потребности обсуждать проблемы и что, если она станет обсуждать их с ним, голос исчезнет. За ненадобностью. Так уж устроено в природе, что ненужное всегда исчезает… И она тоже скоро исчезнет, потому что она никому не нужна. Или почти никому…

«А чего ты хотела?» – поинтересовался голос.

– Ничего! – вслух простонала Катерина, чувствуя, что подбородок начинает предательски дрожать.

В бело-голубом коридоре было так же душно, как и в кабинете следователя. Душно и холодно – странное сочетание. Или то был озноб на нервной почве? Катерине захотелось выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Она встала, но тут же села обратно, подумав о том, что ей, наверное, нельзя отлучаться без разрешения. Следователь увидит, что ее нет, и решит, что она сбежала. Объявит какую-нибудь «операцию «Перехват», а потом добавит к десяти годам еще пять за попытку побега. То есть суд добавит. Ах, какая разница, главное, что добавят! На счастье, в объемистой сумке-торбе среди прочего барахла нашлась початая колбаска мятных таблеток. Катерина засунула в рот сразу две – одну под язык, другую за щеку – и начала сосредоточенно сосать. Леденцы в качестве успокоительного порекомендовал доктор Айболит. Мама сначала ворчала, что, мол, за доктор такой, который лечит не таблетками, а конфетками, а вот Катерине лечение сразу же пришлось по душе. Очень скоро и мама изменила свое мнение и начала расхваливать Айболита при каждом удобном случае. Водили-водили ребенка по врачам, лечили-лечили, чуть совсем не залечили, а специалист только взглянул и сразу все понял! Слово «специалист» было у мамы высшей похвалой человеку, знающему свое дело. Вне зависимости от профессии. У нее и артист Янковский был специалистом, и Айболит, и сантехник дядя Паша, который любил повторять, что возможность невозможного определяется тем, насколько полон стакан. На небогатой заводской окраине такие умельцы, как дядя Паша, умеющие чинить старое-ржавое так, чтобы оно еще долго прослужило, ценились особо. Лишних денег ни у кого не было, все жили от получки до получки, владельцы мотоциклов считались «буржуями»… Год назад Катерину пробило на ностальгию. Захотелось побывать в родном районе, который она долгое время усиленно избегала, пройтись знакомыми дорожками, посидеть на «той самой» скамейке. Застала все в таком же виде, в каком и оставила. Хрущевки в Москве сносили усердно, а вот двухэтажные дома, построенные сразу же после войны руками военнопленных и от того называемые «немецкими», почему-то не трогали, несмотря на их, мягко говоря, не лучшее состояние. Катерину поразило обилие дорогих иномарок во дворах. Она всегда чутко улавливала контрасты любого рода. Роскошные автомобили не просто выделялись на фоне убогих домиков, а, казалось, вопили: «Люди добрые! Сделайте божескую милость, заберите нас отсюда!» Контраст был вопиющим, иначе и не скажешь, и наводил на размышления. Немного подумав, Катерина решила, что люди, живущие в не лучших квартирах, обзаводятся дорогими автомобилями из желания компенсировать одно другим. Сама она поступала примерно так же, когда, утомившись из-за длительных периодов строгой экономии (ах, сколько их было!), на последние деньги «вела себя» в ресторан. Пропади оно все пропадом – сама себя не порадуешь, никто тебя не порадует. Самое интересное, что всякий раз после подобного загула на последние рубли судьба исправно подкидывала новый заказ. Пару раз Катерина пыталась хитрить: гуляла не на последние, а на предпоследние деньги, но обмануть судьбу ей не удавалось. Заказы появлялись «на абсолютном нуле», после привычно недолгой ревизии вещей, которые могли бы принять в ломбарде. Инка Пытелько, когда Катерина упомянула при ней ломбарды, высоко подняла брови и удивилась:

– Ломбарды?! Разве они еще существуют?

– А то ты вывесок не видела?! – в свою очередь удивилась Катерина.

Инка смущенно улыбнулась: нет, не замечала. Конечно, зачем ей замечать какие-то ломбарды? Люди замечают только то, что им нужно. Сама Катерина, например, только на четвертый год жизни в новой квартире обратила внимание на то, что с торца здания находится молочная кухня. Зачем ей, бездетной…

«Бездетной, бездетной, бездетной…» – зачастил внутренний голос.

– Да, бездетной! – тихонечко сказала вслух Катерина и сунула в рот еще одну таблетку, потому что предыдущая уже успела растаять под языком.

Заставить голос заткнуться можно было одним-единственным способом: согласиться с ним. Иначе он мог досаждать часами. Да, у нее нет детей, но еще не вечер, она еще успеет их родить…

Вот про вечер думать не следовало, потому что голос сразу же сказал: «Ага, встретишь! На зоне. Тебя там конвоиры изнасилуют по очереди, и ты не будешь знать, кто отец твоего ребенка. Или отморозишь себе все в тайге!»

«Не отморожу! – завелась Катерина, утратив остатки самообладания. – И забеременею прямо сегодня! Вот сейчас, на обратном пути, зайду в первый же медцентр, где есть гинеколог, и попрошу извлечь спираль! Удалять – не ставить, с этим любой доктор справится или даже медсестра! И прямо же сегодня забеременею! Или завтра! Короче говоря, на днях!»

«А две недели назад волновалась, что у тебя задержка!» – напомнил голос.

«Волновалась! – согласилась Катерина. – Потому что еще не была полностью уверена в Олеге. Я и сейчас не совсем в нем уверена, но лучше уж от него, чем от каких-то конвоиров…»

При мысли о любимом мужчине на душе потеплело. Не такая, впрочем, уж и была между ними любовь, скорее взаимная симпатия, переросшая в привычку, но Катерина давно убедила себя в том, что во второй, в третий и во все последующие разы все бывает именно так – тускло. Это только в первый раз фейерверк эмоций и счастья выше головы. В первый раз все ощущается острее, глубже, ярче. С картинами точно так же. Когда Катерина продала свой первый пейзаж, она ночью не могла спать от счастья. Гуляла по Москве под проливным дождем без зонта и строила в уме грандиозные планы по завоеванию Вселенной, точнее, по завоеванию всех известных галерей. А сейчас продаст, пересчитает деньги, разложит на три кучки: на долги, на жизнь, на черный день – и на том успокоится. Все приедается, абсолютно все…

«Если ты родишь в тюрьме, то твой ребенок будет сидеть там вместе с тобой, – сказал голос. – Ты этого хочешь?»

«Нет! – ответила Катерина. – Нет! Нет! Нет!»

Проклятый голос снова загнал ее в тупик. Он просто обожал делать это.

Громко всхлипнув, Катерина разрыдалась. На выдохе из ее рта вылетела мятная таблетка и угодила прямо в живот офицеру, которого угораздило в это мгновение открыть дверь. Рыдавшую Катерину подхватили под руки, отвели в кабинет и усадили на стул. Следователь оказался не то большим специалистом по купированию истерик, не то очень равнодушным, профессионально деформированным человеком. Он не стал успокаивать Катерину, не предложил ей выпить воды, которая неминуемо выплеснулась бы фонтаном обратно, он вообще ничего не предпринимал. Черканул что-то в настольном ежедневнике и принялся усердно стучать по клавиатуре. Печатал он профессионально, всеми десятью пальцами, Катерина сколько ни билась, так и не могла этому научиться.

В отсутствии постороннего внимания эмоции долго не буйствуют. Во всяком случае, у Катерины было именно так. Внутренний голос после каждой истерики брал небольшую паузу – дело сделано, можно и отдохнуть, – поэтому минут через пять Катерина перестала всхлипывать и спросила разрешения отойти в туалет.

– Идите, – разрешил следователь. – Туалет направо, в конце коридора.

Он не пошел провожать Катерину и не добавил, чтобы она не вздумала идти куда-нибудь еще, отчего Катерина немного приободрилась. Значит, ее не считают опасной преступницей, значит, не все еще так плохо. Но не успела она дойти до туалета, как мысли изменили свое течение. А чего ему опасаться? Пропуск остался лежать на столе неподписанным, а без пропуска с подписью следователя ее отсюда не выпустят. А если даже и выпустят, то куда она побежит? У нее же совершенно нет опыта в подобных делах. Она даже не знает, где покупают поддельные документы. На рынках? В метро, где продают дипломы? Или надо искать в Интернете? К тому же в туалете на окнах непременно будут решетки.

Катерина ошиблась. В туалете вообще не было окон. А еще не было мыла, но она обошлась без него. Спустя десять минут она вернулась к следователю посвежевшей, с новым, наложенным на очень скорую руку макияжем и первым делом спросила:

– Скажите, а если у заключенной рождается ребенок, то он сидит с ней до конца срока?

– Не с ней, а в доме ребенка при колонии. Там можно регулярно его навещать, – ответил следователь, окидывая Катерину цепким профессиональным взглядом. – Если вы беременны, то принесите справку от врача. Беременность учитывается судом, хотя особо уповать на это обстоятельство не стоит. Вам, Екатерина Аркадьевна, следует уповать только на полное признание и максимальную помощь следствию. Это единственное, что может смягчить вашу участь. Я предупреждаю вас об ответственности…

«Он же мой ровесник, – подумала Катерина, глядя в глаза следователю. – А взгляд как у старика. Наверное, это от работы. Интересно, какой у меня будет взгляд после отсидки».

Ей вспомнилась дворничиха тетя Маруся, полная добродушная женщина, ласково называвшая всех детей, независимо от пола и возраста, «воробушками». Невозможно было поверить в то, что тетя Маруся сидела в тюрьме, причем за убийство, но так оно и было. Тетя Маруся была местной, карачаровской, поэтому ее историю знали все. Когда-то давно у тети Маруси был муж, буян и пьяница. Он регулярно избивал свою жену. Та до поры до времени терпела, но однажды в ответ на удар сковородой по голове (муж вознегодовал на то, что жена посмела подать ему остывшую яичницу) ткнула своего благоверного кухонным ножом в живот. На суде говорила, что убивать не хотела, только напугать, и что от удара в голове все помутилось. Неизвестно, было ли так на самом деле или кто подучил, но тетю Марусю признали действовавшей в состоянии аффекта и дали минимальный срок. На районе тетю Марусю считали не преступницей, а страдалицей. Ни за что же, в сущности, пострадала. Катерина подумала: а не сказать ли, что она тоже действовала в состоянии аффекта? – но тотчас же отогнала эту мысль. Какой тут может быть аффект? Смешно! Лучше рассказать правду. В сложных ситуациях всегда лучше рассказывать правду. Чтобы этот румяный, но несимпатичный следователь смог бы разобраться в том, кто прав, а кто виноват.

– Я расскажу все, – сказала она, удивляясь тому, как тяжело ей дается каждое слово. – Все, что знаю. Только прошу учесть, что я ни в чем не виновата…

– Екатерина Аркадьевна! – устало перебил следователь. – Степень вины оценивает суд. Мое дело – собрать факты и представить их на рассмотрение суда.

– Но вы же можете закрыть дело за… за… – Катерина не сразу смогла припомнить формулировку, потому что казенные обороты речи она запоминала плохо. – За отсутствием состава преступления.

– Состав преступления в вашем случае налицо, – «обрадовал» ее следователь. – И ваша причастность к делу не вызывает сомнений. Так что давайте закончим прения и перейдем к вопросам.

Оживший принтер, стоявший на приставном столике, выплюнул какую-то бумажку. Следователь указал Катерине, где ей надо поставить подпись, и начал допрос.

– Итак, первый вопрос, – сказал он, раскрывая одну из лежавших перед ним папок. – Вы знакомы с Владиленом Ревмировичем Рахматоновым?

– Знакома, – обреченно кивнула Катерина.

Следователь отстучал краткую дробь на клавиатуре.

– Где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?

– Это было весной, – говорить стало легче, и духота уже не досаждала, – был чудесный солнечный день…

– Екатерина Аркадьевна! – перебил ее следователь. – Я же протокол пишу, а не роман. Давайте по существу!

– Так это же по существу! – удивилась Катерина. – Была весна, день был солнечным, к тому же еще и выходным. Не помню уже – суббота или воскресенье. Я решила, что в такой замечательный день непременно продам хотя бы парочку своих пейзажей, и поехала в Измайлово…

2. Блог Кати Ютровской, 1 апреля 2002 года

Ну вот я и в ЖЖ! Буду жужжать! Это так замечательно – вести дневник в Интернете! Всегда под рукой и никаких рассыпающихся пожелтевших страничек! И никто посторонний не сможет заглянуть в мои записи. Этот дневник только для меня. Возможно, я стану показывать его детям и внукам, но до этого еще очень далеко.

Мне всегда казалось смешным и глупым вести дневник. Это потому, что я сама была глупой. Не ощущала течения жизни, не понимала, что все хорошее надо фиксировать, складывать в копилочку, чтобы не стерлось из памяти. В детстве многое кажется глупым, потому что своего ума мало. Сейчас я жалею, что не вела дневников с тех пор, как научилась писать. Это сколько же впечатлений сохранилось бы! Не воспоминаний (вот в такой-то день случилось то-то), а впечатлений. Как начинался день, что я делала, как все было, что я чувствовала, о чем думала и так далее. Все-все-все, до мельчайших подробностей.

Особенно остро я ощутила эту свою ошибку после того, как не стало мамы. Хотелось бы оставить в памяти все, что связано с ней, но вспоминаются только самые яркие события. Со временем я буду помнить только самые-самые… А ведь столько всего было! Каждый день, прожитый с мамой, был наполнен радостью. Мама сама умела радоваться каждому пустяку и заражала этой радостью окружающих, даже тетю Полину.