bannerbanner
Капля духов в открытую рану
Капля духов в открытую рану

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 5

Несмотря на поздний час, у дома Анны толпился народ, в окнах горел свет. Дарья Сергеевна подошла к отдельно стоящей кучке людей.

– Живая очередь?

– Нет, просто вечерние встречи. А записаться у Зинаиды, помощницы, можно. Толкни калитку, постучись в дверь, – доброжелательно ответила молодая женщина в платке и длинном зимнем пальто с потертым норковым воротником.

Дарью Сергеевну встретила суровая Зинаида. Завела в маленькую комнатку-кладовку, там стоял простой стол, табуретки. Открыла толстую студенческую тетрадь в клетку, взяла ручку, подняла глаза.

– Чем болеешь?

– Не я, сын. Суставы… а он скрипач.

– Завтра не приходи. Приходи послезавтра. Анна принимает с восьми утра и до пяти вечера. С двенадцати до трех у нее обед. Суббота-воскресенье – выходной. Будешь ждать у дома. Если крикнут – зайдешь, нет – значит, на следующий день придешь.

– Ишь ты! – ухмыльнулась Дарья Сергеевна.

– Не «ишь ты», – резко вскинулась Зинаида. – Не огород копает, через свою кровь всех пропускает. Ей вообще два раза в неделю принимать надо, а не гробить себя. – Зинаиду задели за живое, ее лицо налилось кровью.

– Да я ж не знала, – потупилась Дарья Сергеевна. – Как заведено, так и сделаю.

Вышла к людям, огляделась. Заметила неподалеку от дома Анны поляну, на которой впритык, одна к одной, были разбиты палатки. В общей массе цвета военного брезента мелькали несколько разноцветных импортных куполов. Прошлась по улице, всюду полушепотом приезжие рассказывали друг другу о бедах, исцелениях, врачах, мытарствах. В станице, видимо, было заведено совершать этот вечерний променад горя и надежды. Кроме приема Анны, делать тут было абсолютно нечего.

Дарья Сергеевна вернулась в дом к мужику. В сенях было действительно тепло, к стене тулился большой топчан, накрытый кучей несвежих стеганых одеял, стояли колченогие венские стулья, затертый сервант с разношерстной посудой и крохотный столик. Хозяин вынес из комнаты горячий чайник с плиты, копеечные печенья. В дом не приглашал. Все четверо уселись за столик, Дарья Сергеевна выложила остатки еды из поезда: спинку от жареной курочки в сухарях, два яйца, лимонные круглые конфеты в россыпь. Достала из серванта непромытые липкие тарелки, вздохнула, разломала надвое куриную спинку, положила детям и добавила по яичку. Печенье и конфеты высыпала в общую тарелку.

Катюша, помыв руки ледяной водой в садовом умывальнике со смешным язычком, который надо было толкать вверх-вниз, с аппетитом начала есть. Славочка уставился в одну точку, к еде не притронулся. Дарья Сергеевна отхлебнула чай, взяла печенье. Мужик метнулся в комнату, принес початую бутылку водки, достал две заляпанные стопочки, поставил на стол, наполнил доверху.

– Ну добро пожаловать. Степан.

– Дарья.

– Дети у тебя красивые. Девчонка особенно. – Он потрепал Катюшу за щечку. – Давай, Дарья, хлебнула горя, хлебни водочки.

Они чокнулись, выпили залпом. Степан потянулся к Славочкиной тарелке за курочкой, но Славочка резко накрыл его руку своей ужасной пятерней с распухшими суставами и подвинул тарелку Катюше.

– А малой-то сечет! – Степан подмигнул. – Не мертвец он вовсе, придуривается.

Снова сбегал в комнату, принес тарелочку с нарезанным хлебом и салом. Дети, измученные дорогой, легли на топчан, накрывшись горой одеял, прижались друг к другу и тут же уснули.

– Несчастная ты, Дарья… – У Степана развязался язык. – Погубила ты в себе женщину. А красивая ведь баба, все при тебе.

Дарья Сергеевна, опрокинувшая сотку на полуголодный желудок, впала в небытие, разомлела в тепле и заревела. Вот так навзрыд, дурой, белугой, не боясь разбудить детей, не стесняясь выглядеть распухшей, ревела и ревела, уронив голову в ладони. Степан долго смотрел на нее, не забывая опрокидывать одну рюмку за другой, а потом крякнул:

– Ну все, пойдем лечиться.

Приобнял Дарью Сергеевну за талию, провел через большую комнату в маленькую душную клетушку без окна, с кроватью и настенным ковром. Уложил, раздел и, не целуя, долго, по-мужицки возился взад-вперед с почти уже бесчувственной квартиранткой.

Первую ночь за последние полгода Дарья Сергеевна проспала без снов до девяти утра. Открыла глаза, ничего не понимая, увидела перед собой одетого бодрого Степана.

– Ну ты спать, матушка, сегодня две комнаты заселяются, нужно все прибрать, обед приготовить…

Дарья Сергеевна, судорожно натянув платье и хлопковые колготки, выскочила из комнаты и остолбенела: сени остыли практически до уличной ноябрьской температуры. Дети, крепко обнявшись, спали, почти с головой зарытые в одеяла. На подушке плотно прижалась к Катюшиной щеке свернутая клубком трехцветная кошка. Дарья подошла ближе: лица детей были абсолютно белыми, ангельскими и красивыми. Она почувствовала себя грязной шлюхой, хотя и сладко выспавшейся.

День прошел в хлопотах. Дарья Сергеевна, перемывала с триалоном липкую посуду, стирала в тазу Степаново белье, несколько штанов и рубашек. Из принесенных им продуктов варила суп, готовила голубцы, компот, все время подкармливая Катюшу, которая вертелась рядом. Несколько раз подносила к губам так и не вставшего с постели Славочки то бульон, то капустный пирог, то вареники с картошкой.

На следующее утро они вместе с сыном пошли к дому Анны. Сильно похолодало. Степан дал им зимние тулупы. Катюша осталась дома. Время тянулось медленно. Замотанные в пуховые шали и какие-то тряпки люди стояли, сидели, ходили вдоль по улице, переговаривались, вздыхали. Время от времени на крыльцо выходила Зинаида и зычно кричала: «Артамоновы! Беляев! Солдатенко!» Фамилии десятикратно повторялись в толпе.

Часам к четырем Дарья Сергеевна уже понимала, что сегодня им не попасть на прием, как вдруг люди заголосили: «Клюевы! Где Клюевы?»

Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую и красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела простая и толстая женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Сергеевна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Сергеевне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед подростком на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Сергеевне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Сергеевна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У нее были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, и в итоге она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!» – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Сергеевна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Сергеевна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Сергеевна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще не остывших сенях. Дашуней ее называла мать. Она являлась ей во снах в огненной одежде, закрывая лицо поднятым локтем.

– Обними меня, – просила Дарья.

Но мать мотала головой и пятилась назад. Стыдилась своего лица еще при жизни. Их называли рыжиками – сборщиц гранат, которые работали на местном заводе боеприпасов. От взрывчатого вещества кожа приобретала оранжевый оттенок, волосы становились тыквенными, а рукигрязно-желтыми, с красными дужками под ногтями и вокруг лунок. Мать приходила домой и щеткой до крови терла кожу. Однажды она вернулась раньше времени и, не снимая резиновых сапог, упала на холодный пол.

– Мам, ты чего? – Дашуня наклонилась над ней, втягивая ноздрями привычный запах пороха и костра.

– Ты больше с нами не живешь, – сказала мать.

– Как?

– Кормить тебя больше не буду. Выходи замуж и убирайся.

От ледяной обиды восемнадцатилетняя Дашуня прокусила губу, кинулась в дверь и столкнулась с безумным и поседевшим отцом.

– Мать погибла, – прошептал он синим ртом.Цех взорвался, рыжее пламя полощет над городом.

– Так вон она лежит… – пролепетала Дашуня.

Отец рванул в комнату, упал на колени и начал сгребать жену с пола, пытаясь прижать к себе. Из его груди вырывался не то плач, не то волчий лающий кашель. Он елозил грязными кургузыми пальцами по ее оранжевым волосам и выл:

– Жива, дура, жива-а-а…

Мать затравленными глазами смотрела на него и тихо стонала:

– Меня выгнали сегодня, Сергуня, с работы выгнали. Без выплаты пособия, я брак выдала, брак. Мы нищие, нищие…


– Вот так и пришлось выйти замуж. За первого попавшегося Юрку, что ухаживал. – Дарья Сергеевна всхлипнула.

– Не любила его, что ли? – спросил Степан.

– Да никого я не любила. Я, Степ, вообще к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья – неинтересно мне все это, Степ! Вот дети – это да. Славочка. Да и Катюша. Души в нем не чаю. То есть в них.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе. – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя-то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречали, и стол жильцам накрывали. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя она как будто.

Все дни Дарья Сергеевна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до ворот целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда, в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, с трудом вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой-то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только от того, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул ему по лицу, а Анна закричала: «Кто-о-о?»

– Мама, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила: «Кто-о-о?»

– Аська, – гаркнул Славочка чужим голосом, не вполне осознавая, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила нагретый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну хватит. – В комнату вбежала взволнованная и заплаканная Зинаида. – Хватит, Аня, я больше не могу это слышать. – Приняла на руки выпавшую из-за занавески целительницу и подвинула к ней кресло.

– Все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке:

– Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Сергеевна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца. – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке: – Выйди!

– Оставьте его, мама. – В голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Сергеевна оторопела. – Вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя. – Она залилась слезами.

– У вас муж есть, дочь есть, вот ими и займитесь. – Женщины встретилась глазами. Анна смотрела внутрь зрачков Дарьи Сергеевны. Но та выдержала взгляд и пошла в атаку, как боксер на ринге. Сжала зубы, налилась кровью:

– Никогда не оставлю. И никому не отдам.

– Да и черт с вами, езжайте домой. Лечение окончено.


Анна ела оливье, Зинаида суетилась, подкладывала ей на тарелку то огурчики, то маленькие бутерброды с сыром, то поджаренные тефтельки. Налила обеим по рюмочке, села рядом. Обе выдохнули, выпили залпом.

– Ну что? Девчонку отрезала? – спросила Зинаида.

– Девчонку.

– А надо было мать.

– Да я б не выжила, если б мать отрезала. Видала, сколько силищи в этой стерве?

– Задавит она парня.

– Задавит. – Анна кивнула с набитым ртом. – Судьба у него красивая, его еще нам с тобой по телевизору покажут.

Сестры засмеялись, прожевывая тефтельки.

– Зато девочку спасла. Налей-ка мне еще водочки. Мамаша эта ее б со свету сжила по-любому. – Анна наколола на вилку огурчик, уставилась на него и загрустила. – Детей только у него не будет. Род заканчивается. А жаль. Красивый пацан. Породистый.


Дарья Сергеевна возвращалась с сыном к Степану по дороге вдоль поля. Марсианский закат отражался в лужах и стеклах домов с другой стороны.

– Мам, красиво здесь, да? – первый раз за несколько месяцев очнулся Славочка и по-детски шлепнул ногой по луже, разбрызгивая закат. – Так есть хочется. Мам, а ты утром вареники делала, да? В сенях пахло. С вишней, мам?

Дарья Сергеевна остановилась, взглянула сыну в исхудавшее лицо. В глазах ее стояли слезы. За долгие мучительные полгода он ни разу не попросил есть. В кожаном ремне каждую неделю нужно было делать новую дырку, ближе к центру, чтобы брюки хоть как-то держались на тощих бедрах. Куртка висела на нем, как на пугале, сделанном из старой швабры.

Она взяла его лицо в свои руки и, всхлипывая, стала покрывать поцелуями.

– Родной мой, деточка моя, тебе и правда легче? И супчик дома есть, и вареники, и пирог я испеку, все для тебя, мое золотце, сердечко мое, сладость моя…

– Мам, ну не плачь, пошли домой, быка бы сейчас съел.

Из дома выскочила всегда веселая Катюша. Славочка раскрыл объятья ей навстречу, она запрыгнула ему на шею, обвивая руками и ногами.

– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился бы обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся. – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Сергеевной рюмками. Славочка ел, как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Сергеевна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степановыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, так вы завтра уезжаете, что ли?

– Уезжаем, Степ, уж и Катька школу пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… – Она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной было? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку – и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили… ну, там, на скрипке… или на чем он лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – Она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль свою ролюшку и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Сергеевна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.

Глава 4

Спустя месяц Славочкины суставы вернулись в прежнее состояние, боль ушла, пальцы стали подвижными. По нескольку минут в день он брал инструмент и пытался разыгрываться. Дарья Сергеевна, собрав старые и свежие рентгеновские снимки, приехала к медицинскому светиле, ворвалась без очереди, потрясла у него перед лицом и шмякнула на стол проекции Славочкиных рук.

– Чашку держать не будет? – торжественно продекламировала она. – Да его в музучилище назад приняли! Вы все его еще узнаете! Доктора херовы!

Славочка пропустил больше полугода, его восстановили, но с потерей одного курса. За время болезни в училище пришел новый педагог – Филипп Андреевич Изугов, в прошлом преподаватель Гнесинки, непонятно почему сосланный из столицы в провинциальный город. Он долго присматривался к Славочке и предложил перейти к нему в ученики от Анны Георгиевны Петросян, известной в Н-ске скрипачке. На общем собрании решение одобрили. Славочка стал заниматься под руководством Филизуга (так струнники за глаза прозвали москвича). Они, помимо уроков, встречались в свободных классах вечерами, и спустя год Славочка не просто набрал былую силу, но и продвинулся в технике настолько, что его сразу перевели с первого на третий курс. Сам Филизуг был весьма виртуозен, истово верил в Славочкину гениальность, и на концертах, в том числе филармонических, они чаще выступали дуэтом, передавая и подхватывая соло от одного другому, артистично улыбаясь и подмигивая друг другу, на лету меняясь смычками и исполняя другие, необязательные, но очень волнующие зрителей трюки. Филизуг был немолодой, высокий, одного роста со Славочкой, подтянутый, худощавый, элегантный, с крупными и некрасивыми, но выразительными чертами лица. В обычной жизни он носил голубые джинсы и свободные пуловеры с V-образным вырезом, темно-синий в крапинку шейный платок и дорогие ботинки с узким носом. Его будто бы вырвали из какого-то европейского будущего и сплюнули в Н-ске в конце девяностых, настолько он был непровинциальным, незашоренным, непохожим на всех остальных. На выступлениях они стояли со Славочкой в смокингах и бабочках, стареющий, но еще сильный лев-отец… И набирающий мощь молодой горящий лев-подросток – оба смотрелись восхитительно, купались во влюбленных глазах женщин, срывали неистовые аплодисменты, снисходительно принимали букеты цветов. Неудивительно, что Славочка во всем копировал своего учителя, обожал его талант, его свободу, проводил с ним большую часть жизни в репетициях, концертах, ресторанах, беседах.

Зимним вечером они занимались в большом зале училища (администратор оставила им ключи) с двумя роялями и помпезными шторами на холодных окнах, репетировали 1-й концерт Чайковского для новогоднего выступления. Филизуг аккомпанировал Славочке (он элегантно владел фортепиано, читая с листа), останавливался, возбужденно брал скрипку, показывал неудавшийся фрагмент, снова садился за рояль. Славочка был изможден концом недели, огромной нагрузкой. Пальцы заплетались, он хотел маминых фрикаделек и полноценного сна. Филизуг орал.

– Слава, проснись! Ты что, почувствовал себя охренеть каким гением (гнев Филиппа Андреевича был одухотворенным и высокохудожественным)? Ты четвертый раз долбишь эту вариацию, будто всаживаешь кол в вурдалака. Здесь любовь, Слава-а, любовь в ее чистейшем, кристаллизованном виде. Ты любил кого-нибудь, кроме себя, гребаный эгоист?

Славочка опустил скрипку, закрыл глаза. Филизуг стоял в эффектной позе, махал руками, фонтанируя сочными образами и матерясь. Перед Славочкиными глазами поплыли картины маленького зала музыкальной школы, тоже с двумя роялями Petroff, Аськины руки на клавишах, сумасшедшая энергетика, чувственность музыки из-под ее пальцев… О чем она думала в этот момент? Откуда была такая мощь любви в этой ушастой дурочке? Кого она любила? Своих драных кошек? Губастых рыбок? Славочка вновь физически ощутил запах подпушья на ее шее, прикосновенье горячего языка… Как бы он хотел в ответ попробовать на вкус ее кожу… Если бы только в дверь не ворвалась мама и Аськины подруги… Славочку затрясло, закололо в суставах, он вскинулся, поднял скрипку и заиграл, через боль, через слезы, через дрожь, которая вплелась в мощное вибрато…

Филизуг заткнулся, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился, как от судороги. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную придвинулся к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.

– Филипп Андреич, вы чего? – Ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.

– Для тебя я Фил, просто Фил, понял, говнюк? Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда, мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина. – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был знаменитым…

Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было потом. Чтобы этого потом ни секунды больше не было…

Глава 5

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Че у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ниче. Козел он. И вообще ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!», они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать ее оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

На страницу:
2 из 5