Прах херувимов

Забыв про стакан, она схватила теперь всю бутылку и прямо из горлышка с наслаждением опрокинула в себя несколько крупных глотков, не замечая раздражающих язык пузырьков. А когда наконец-то оторвалась от бутылки, приложила её, уже полупустую, но все ещё блаженно холодную, ко лбу.

Надо думать о чём-то приятном, чём-то свежем… Новые духи! Ева попыталась вызвать у себя ощущение аромата, который недавно тестировала из пробника. Но посторонняя вонь становилась всё сильнее.

Она случайно кинула взгляд в незакрытую дверцу холодильника и не смогла сдержать крик.

Вкусная дорогая колбаса, которую Адам принёс совсем недавно, стала зелёно-чёрной. Оболочка набухла и треснула. Из надрывов, извиваясь и копошась, лезли белые безглазые черви. Так же ещё утром прекрасный свежий сыр превратился в зловонное густое месиво, и эта тёмная субстанция расползалась по тщательно вымытой полке. Банка печёночного паштета надулась на глазах и тут же с громким треском взорвалась, обдавая внутренности холодильника грязными кляксами.

Ева отшатнулась так стремительно, что не удержалась на ногах и упала на пол, выронила бутылку. Остатки лимонада тут же зашипели как змеи, выползающие на нагретый летним солнцем пол. Девушка хотела закрыть глаза, но ужас, сковавший её, словно заморозил веки. И тогда пришёл явный, уговаривающий голос:

– Всё тлен, девочка, всё смерть. Скоро это случится и с тобой, ты же знаешь об этом? Уже увядаешь, да, с каждой секундой становишься все старее и беспомощнее, так зачем сопротивляться тому, что непременно случится? Сейчас, милая, случится сейчас…

Сквозь мельтешение зелёных кругов, которые, кажется, тут же покрывались плесенью, взгляд выхватил вазу с огромными алыми розами. Розы, наверное, тоже только вчера принёс Адам, поставил сам в воду. Хотел порадовать, забыв, что Ева ненавидела недолговечность срезанных цветов. Она ещё утром хотела выбросить их, но, спеша на собеседование, как-то упустила из вида. Сейчас красные розы съёживались, моментально увядая, от вазы потянуло застоявшейся болотной водой. Стебли потекли, расползаясь от стремительного гниения, засыпали столик скорчившимися лепестками.

Ева опять попыталась закричать, на этот раз у неё все-таки получилось, крик вырвался неожиданно громкий, полный внутренней боли, хотя казалось, сил совершенно не осталось. Прах и тлен теперь окружали её плотным кольцом, подступая все ближе.

Последнее, за что могла зацепиться Ева, пока бездна не поглотила её, была татуировка. Игриво завязанный бантик, как символ вечной молодости. Ева посмотрела на него. Узел на бантике зашевелился, концы его потянулись в разные стороны. Татуировка принялась… Развязываться?

Ева физически почувствовала, как шёлковая ленточка, уже не сдерживаемая узлом, ласково скользнула по её ноге. Место, которое только что покинула татуировка, сразу же опало, скукожилось, пошло волнами внезапно повисшей кожи. От ноги по всему остальному телу радостно поплыли дряблость и старость. Свесились куски кожи на бёдрах, в мятые, грязные складки собрался светлый и упругий живот. На запястьях набухли синюшные вены, тыльная сторона ладони покрылась тонкими пергаментными морщинами, и рука тут же стала похожа на обезьянью лапку.

– Это всё бред! – закричала Ева, и пронзительной трелью ответил ей дверной звонок. Она забилась на полу, пытаясь подняться, но сил оставалось все меньше, а ползущая по её телу старость, отпущенная развязавшимся бантиком, проникала уже в самые дальние уголки организма, притупляя слух и зрение, вызывая мелкий тремор в конечностях и невыносимую ломоту в пояснице.

Очевидно, Адам её услышал, потому что звонки прекратились, раздались резкие глухие толчки, от которых мебель в коридоре заходила ходуном. Он уже привычно ломал дверь. Но только Ева подумала, что спасение близко, как слепая и глухая темнота накрыла её. Эта темнота окружила трепыхающееся маленькое сердечко и сдавила. Ева, от которой остался древний скелет, обтянутый пергаментной, рвущейся кожей, ушла в мир столь ненавидимого ей тлена. Хватая фалангами крошащихся пальцев ленточку от игривого, не несущего никаких негативных эмоций бантика.

Адам в эту минуту уже выломал дверь и ринулся на кухню. Но было поздно. Так же, как и для звонка, огласившего квартиру Евы бодренькой, весёлой мелодией.

От вибраций телефона задрожали нежные розовые лепестки роз, которые Адам принёс Еве накануне. Их запах до сих пор оставался свеж и прекрасен.

***

– Позвоню позже, – сказала сама себе Яська, послушав долгие гудки и всё объясняющую фразу «абонент не отвечает».

Абонент не отвечал и вчера вечером, и сегодня утром, но телефон незнакомой Евы отключён не был, и это давало надежду, что Яська всё-таки сможет дозвониться до клиентки Ларика.

Глава пятая. Аида сдвигает сроки

Яська сладко потянулась в шезлонге, пряча лицо от жгущих лучей в тени дерева. Она не выспалась сегодня, но прекрасное утро скрыло недоразумения минувшей ночи. При свете яркого солнца всё сразу встало на свои привычные, очень симпатичные места. В такие моменты понимаешь, что всему есть объяснение и всё можно поправить, если постараться.

Но тут же поняла, что расслабляться ей не стоило. У калитки переминался Гера, и вид у него был довольно несчастный.

– Ларик не отзывается, – оправдываясь, жалобно забормотал он. – Дрыхнет ещё, наверное. А у меня… Посмотри…

Яська посмотрела. И охнула. Правая штанина Геры была разорвана. Классически: по прямой линии снизу-вверх, от подворотов до бедра. Самое паршивое: сквозь грязный потрёпанный край разрыва, заляпанного кровью, просвечивала рваная рана.

– Поможешь? – жалобно спросил Гера, и Яська, преодолевая приливавшую дурноту, выдохнула: «Ну конечно». Оказалось, что она не очень хорошо переносит вид погибающих людей вообще, и раненых – в частности.

Через полчаса Гера, уже не столь кровоточащий, но не менее трагичный, развалился на любимом Яськином шезлонге. Продавец пончиков красовался в одних плотных трусах-боксёрах, вытянув ногу с обработанной раной, и жаловался на жизнь. Яська, устроившись на крыльце, зашивала его штаны суровой светлой ниткой и недовольно косилась на внезапно оккупированный шезлонг. Гера красноречивых взглядов не замечал.

– Это был всегда чрезвычайно мирный пёс, – недоумевал он. – Ласковый. Ну ты же знаешь Тумбу?

Яська, не отрываясь от своего безыскусного рукоделия, кивнула.

– Это он тебя так? – недоверчиво спросила она, потому что и в самом деле не могла представить общего любимца в роли дикого зверя.

– Честно говоря, больше похоже, что ты в чужой сад лез и о гвоздь на заборе зацепился.

Гера горячо заверил:

– Вот именно! Яська, он мне как брат был…

Девушка в этом месте чуть не проглотила нитку. По её взгляду Гера понял, что с пафосом он переборщил. Поэтому снизил градус.

– Я иду себе, задумался…

– Кстати, как Алина? – догадалась о причине Гериной задумчивости Яська.

Он покраснел.

– Проводил её вчера. Она в районе многоэтажек живёт. Хорошая девушка…

И Гера покраснел ещё сильнее.

– Так вот, иду я по улице, и вдруг из подворотни на меня бросается огромный грязный клок шерсти. Я от неожиданности сначала Тумбу вообще не узнал. Да и кто бы узнал его при таких обстоятельствах? Шерсть дыбом, глаза красные и вывалились из орбит, клыки на полморды. И как кинется на меня, как вцепится за ногу! Словно тигр какой-нибудь. И знаешь, тут всё непонятно, но больше всего поразило, что он молчал. Только уже потом, когда я палку какую-то схватил, как рявкнет! Отпустил и опять в переулке скрылся.

– Гер, – Яська побледнела. —Тебе укол нужно поставить.

– Какой укол? – не понял продавец пончиков, разгорячённый собственным рассказом.

Яська откусила нитку зубами и подала Гере уже зашитые штаны.

– Противостолбнячный. У него бешенство, к бабке не ходи…

– Да ты что?! Откуда у Тумбы может быть бешенство?

– Гер, мне его тоже безумно жалко, но факты налицо. Он же шляется, где хочет, наверняка, с дикими животными встречается. Кто-то его заразил…

– Половым путём? – ошарашено спросил Гера.

– Дурак ты! Разве что он с какой-нибудь бешеной лисицей поцеловаться вздумал. Особо извращённым способом. Бешенство передаётся через слюну. При укусе. Так что, Герман, не дожидаясь полночи, которая все близится, а тебя все нет, иди–ка ты в травмпункт и быстренько сделай укол. Пока нас всех кусать не начал. И сообщи в полицию, что по улицам бегает бешеная собака.

Гера с невыразимой тоской посмотрел на Яську:

– Они же его…?

– Да, Герман, да. – Девушка разозлилась, что в этой ситуации ей приходится быть беспощадной. – Ликвидируют. А иначе у нас полгорода бешеных жителей будет. Этакий город безумных покусанных вампиров.

Взгляд Геры приобрёл подозрительно мечтательное выражение, и Яська поняла, что с образностью переборщила. Гера, как и она, любил фильмы про зомби-апокалипсис.

– В общем, ноги в руки и дуй в травмпункт. А затем в полицию.

Когда же Гера скрылся из вида, Яська подумала, как ужасно жалко Тумбу. Она опустилась в любимый шезлонг и заплакала. Потом немного успокоилась, набрала номер Иллариона, но все Яськины абоненты в это утро не желали с ней разговаривать.

– Да где же Ларик, черт возьми?

Она опять принялась звонить хозяйке потерянной косметички.

***

А Ларик после тревожной, практически бессонной ночи с трудом приходил в себя. Как будто он основательно перебрал спиртного накануне. Присутствовали все признаки похмелья: тяжёлая, тупая голова, в которую неведомая сила неустанно вбивала огромный ржавый гвоздь, нездоровая муть, сопровождаемая тошнотой, а главное, желание лечь ничком на кровать и никогда больше не вставать. По крайней мере, не сегодня. И не в этом месяце. И вообще не в этой жизни. Ларик тяжело вздохнул, захлопнул дверцу холодильника и опустился прямо на пол. Традиционный утренний бутерброд с куском колбасы и огурцом на белой булке, очевидно, откладывается на завтра. Тошнило даже от мысленного намёка о еде.

Ларик огромным усилием воли собрал себя в единый организм. Вышел на веранду и горестно уставился на порушенный цветник. Ночью это зрелище казалось ужасным, при дневном свете – невыносимым. Словно по цветам за стадом слонов прошёлся рой саранчи, обглодавший всё, что предыдущая колонна не успела вытоптать. Вот таким сад казался при дневном свете. Оценив масштабы бедствия, мастер решил, что обязательно восстановит цветник, но чуть позже.

Ларик помялся около двери мастерской, боясь того, что может там увидеть. Наконец, досчитав до трёхзначной цифры, он открыл дверь и сначала робко заглянул внутрь. В салоне больших изменений не наблюдалось. Лишь полупустая банка с краской валялась на полу, капли собрались в лужицу, но настолько незначительную, что считать это вторжением и разрушением не стоило. Он мог и сам неуклюже поставить препарат на стол.

Мастер тут же распахнул все окна, хоть в салоне было достаточно свежо. Но запахи красок и растворителя вызывали сейчас сильный приступ тошноты.

Он выпил прохладной воды из бутылки и постарался несколько раз присесть, чтобы прийти хоть в какую-нибудь норму. Потом достал чистый лист бумаги и кохиноровский мягкий карандаш. Секунду посидел, закрыв глаза и вспоминая, а когда вышел из задумчивости, из-под острия его карандаша полетели лихорадочные линии.

Первым выплыл большой черепаший панцирь. Тугой, похожий на бубен шамана и так же испещрённый непонятными знаками. Явно символами, которые Ларик сейчас старался просто запечатлеть: быстро, по памяти, механически и не вдаваясь в смысл. Он расшифрует их чуть позже, сейчас главное держать на кончике карандаша тающую в дневном свете память о сне. Из массивного панциря вытянулась перепончатая лягушачья лапка, слишком хрупкая и тонкая на его фоне.

Быстро набросав растопыренную лапку, он, так и не приступив ко второй, широкими штрихами обозначил большой клюв над уже готовой частью эскиза. Ещё через несколько секунд на Ларика с листа посмотрели огромные, по-детски обиженные глаза неведомого существа. Как там звучало во сне, просачиваясь в реальность: «Эни, бэни…»? Дальше Ларик не помнил.

Это существо пришло из бессознательного детства, чтобы наказать неведомого мальчика Мошку, но заявилось почему-то к нему, Ларику. И Ползень… Мастер вздрогнул. Наверное, не просто так этим летом вернулся самый страшный ужас его детских кошмаров. А ещё… Птице-черепаха заговорил с мастером впервые. Что им нужно от него, Ларик не знал. Но должен понять, иначе случится что-то очень страшное. А, может, уже и случилось.

Мастер принялся усиленно думать. Диетолог, имени которого он так и не узнал, вёл себя вполне адекватно, особенно в сравнении с некоторыми клиентами. Вообще чрезвычайно нормальный чел. Ну да… Он немного опасался, но в этом не было ничего необычного, все волнуются в первый раз. Без пяти минут покойник сам процесс перенёс спокойно и потом, когда уходил, не выглядел как-то странно.

Из жилой части дома раздался телефонный звонок. Издалека и приглушённо, но Ларик всё равно вздрогнул. Рука, держащая карандаш, дёрнулась, и линия прочертила на покатом лбу птице-черепахи знак «зеро».

– К чему бы это? – рассеянно подумал Ларик и поковылял в дом, кляня себя за то, что оставил мобильный в спальне.

***

– Аида, я ушла! – крикнула в полную мурлыкающих звуков какой-то детской песенки тёткину комнату Яська.

Она только что с трудом уговорила Ларика встретиться на пляже.

– У тебя есть ко мне что-нибудь?

Из комнаты высунулось лицо Аиды, классически и картинно измазанное тёмной маской для улучшения внешнего облика.

– Очень даже есть. Но ты все равно иди. И, кстати, освободи своё чрезвычайно плотное расписание на завтра. Будем варить сидр.

Яблок в саду вызревало из года в год невероятно много, но приморцы, развращённые фруктовым изобилием, их игнорировали. Налившиеся соком плоды тяжело падали в листву, и тогда казалось, что кто-то ходит ночью по саду.

Аида сначала печально взирала на гниющие плоды, а потом разорилась на яблокодавилку. Несколько лет назад они с Яськой поставили свою первую бутыль с сидром, тщательно прошерстив интернет. Яська в тот, первый, год пить ЭТО не рискнула, но, приехав на следующее лето, обнаружила, что вино исчезло без следа, и довольная Аида сообщила ей, что всё получилось.

Теперь это стало у них традицией, обозначенной как праздник созревания яблок. Выбирали время, чтобы обе были свободны и в настроении. Вечером, когда спадала основная жара, выходили в сад с вёдрами и корзинками. Несколько минут просто стояли под деревьями, задрав головы вверх, где в густой листве глянцево отсвечивали налитые яблоки. Лёгкая Аида, обвязав вокруг талии верёвку, на которую цеплялась корзинка, забиралась на дерево. Яська всегда волновалась, что мамина (а теперь уже и её) подруга сорвётся, кричала:

– Аида, осторожнее, ветки хрупкие…

Аида же лишь смеялась своим приглушенным загадочным смехом, от которого у всех окружных кавалеров «чуть за сорок» начинали порхать бабочки в животе (и не только, честно сказать у тех, кому за…), спускала Яське на верёвке наполненную корзинку и поднимала наверх опустошённую. Когда яблок набиралось более чем достаточно, они тащили вёдра на кухню, хорошенько мыли свою добычу и раскладывали на просушку.

Дом наполнялся яблочным запахом, густой дух только что сорванных фруктов висел в нём несколько дней, казалось, он пропитывал насквозь даже стены. Яська заходила с улицы и вертела носом: «Яблочная обитель».

Этот аромат заливал и Аиду. Казалось, он останется в её волосах и коже до следующей весны. «Яблочная женщина», – говорила ей Яська и вытягивала руки над сохнувшими фруктами, словно сама хотела пропитаться этим волнующим, настойчивым запахом.

Аида надевала пёстрый фартук с петухами, который висел весь год совершенно неприкаянный. Готовить она не любила, а несколько блюд, обозначенных в её традиционном меню, не требовали времени и чудесного фартука, разрисованного боевыми птицами. Тётка включала небольшой, но грозный агрегат, и на петухов брызгал кисло-сладкий сок. Они морщились, гребни наливались воинственной влагой, Аида вытирала локтем глаза, в которые тоже попадал будущий сидр, и говорила что-то вроде:

– Ну с первой каплей!

И они с Яськой, крутившейся рядом на подхвате, смеялись, слизывая с рук терпкие брызги. В густой дух «яблочной обители» мелкой шрапнелью врывались кислинки.

Теперь уже на этот аромат поворачивала головы и носы вся улица. Соседи только вдыхали кружащий голову сладко-кислый флёр, но заходить «на сидр» не решались.

Аида, прибывшая в этот курортный городок много-много лет назад, так и оставалась для аборигенов «приезжей». Впрочем, тётку, насколько понимала Яська, её статус не очень волновал. Мамина подруга сама выбирала близких знакомых. Не друзей, нет. Таким сверхпочётным званием обладала исключительно Яськина мама. Редкие везунчики, которым Аида давала статус приятелей, гордились даже этим. Как-то получалось у неё еле заметным движением подбородка обозначить свою исключительность и подчеркнуть счастье того, кого она удостоила круга избранных.

Яське, получившей эту привилегию по праву рождения, с самого детства хотелось быть похожей на Аиду. Загадкой, непостижимой женской тайной, чуть обозначенной на самом дне никогда не смеющихся тёткиных глаз. И этим притягательным парадоксом: сколько бы ни смеялась Аида своим колокольчатым будоражащим смехом, на дне глаз, в самой их глубине, стыла непреходящая зима.

– Как у тебя это получается? – спрашивала Яська, разливая только что отжатый сок по прозрачным, сияющим банкам.

– Что получается?

И понимала, и вместе с тем не понимала Аида:

– Давить сок на сидр?

– Нет, – смеялась Яська, – быть такой… Особенной.

Аида пожимала плечами, не споря с тем, что она особенная, но тихо и грустно говорила:

– Не дай тебе бог такую особенность…

И сразу сникала, натягивая лопатки крыльями на спине.

Яське с Аидой всегда жилось хорошо. Наверное, даже более свободно, чем с мамой. Здесь она не была скована древними отношениями «родитель–ребёнок» и поэтому могла говорить с Аидой как с подругой. С более мудрой и знающей подругой.

И Яська любила особенно проникновенные разговоры в густом яблочном флёре. Обрадовалась, что и в этом году ночь падения яблок не отменяется. Только никак не ожидала, что Аида решит сдвинуть сроки.

– Не рано ли? – удивилась она.

Обычно происходил этот ежегодный ритуал чуть позже (а вернее, основательно позже), где-то месяц спустя. Под самый Яськин отъезд.

– Разве яблоки уже достаточно вызрели, чтобы дать полноценный сок?

Из летних яблок получался сидр янтарного цвета, чем ближе к зиме, тем светлее сок отдавали плоды.

Аида неопределённо махнула рукой:

– Может, и не совсем вызрели. Только потом у меня времени не будет.

– Да? – просто из вежливости спросила Яська, понимая, что у каждого человека могут быть важные дела. – Завал на работе?

– Завал.

Тётка как-то странно дёрнулась, и глаза её заблестели нехорошим и неизвестным девушке светом. Впрочем, Яська сразу же подумала, что ей это показалось от бессонницы. И ещё от того, что лицо Аиды густо намазано какой-то тиной. Девушка не собиралась продолжать этот разговор, уже отправилась к выходу, когда Аида вдруг добавила:

– Будет важный юбилей. Завальный. Двадцать пять лет великому завалу. Я готовлюсь принять кое-кого важного.

– Ну да, – опять же вежливо произнесла Яська, – значит, будем варить сидр из недоспелых яблок.

И тут же забыла этот разговор. Её мучили мысли более важные, чем эти взрослые и такие далёкие от неё юбилеи.

Через час Ларик и Яська лежали на крупной гальке, больше напоминающей булыжники. Галька-булыжник прогрелась до обжигающего жара, но после купания прикосновение прохладного тела к раскалённым камням казалось даже приятным. Булыжники остужались, тела нагревались. Всё стремилось к золотой середине, как и положено любому сущему, если оно не направлено на саморазрушение.

У Яськи к Ларику созрел очень серьёзный разговор, но она всё не могла никак его начать. Не хотелось говорить ни о чём серьёзном. А желалось беззаботно валяться на горячих камнях, как в те времена, когда они были детьми. Когда призраки исчезали от прикосновения маминой руки.

В ленивом мареве слышался голос Геры:

– Пончики, пончики, сладкие свежие пончики!

Не открывая глаз, Яська представила, как он бредёт по пляжу в неизменных резиновых шлёпанцах, припадая на правую раненую ногу. Тащит свою корзину, куда Василий Степанович, ругаясь на «бисовых детей», сложил испечённые в свежем масле кругляши, старательно посыпав сахарной пудрой. Гера всегда нёс эту пончиковую корзинку с гордым видом гладиатора, вышедшего на арену с дикими зверями. «Умри или продай все пончики» – словно выжигал в полуденном мареве его целеустремлённый взгляд.

Послышался разомлевший голос одной из многочисленных тушек, приподнявшей голову от земного шара, в который всех вокруг вдавила июльская жара:

– А кукуруза?

«Боже, какая кукуруза?» – с ужасом подумала Яська. – «Неужели кто-то ещё способен кусать и жевать?».

Гера ответил любителю экстрима основательно и жизнерадостно:

– Кукуруза будет потом, когда все пончики съедите…

Ларик и Яська, не сговариваясь, открыли глаза, приподнялись на локтях и прыснули вслед прихрамывающему Гере. Яська тут же застыдилась:

– Человек работает, между прочим… И раненый, кстати. А мы тут…

– Только не говори, что прохлаждаемся, – Ларик перевернул подрумянившееся тело на спину, подставив солнцу впалый живот:

– Потому что это противоречит всяческой логике: прохлаждаться в такую жару. Кстати, на лень у нас есть всего полчаса. У меня клиент. О чём ты хотела со мной поговорить?

Яська вздохнула:

– Как раз о клиентах. Ларик, а ты не можешь хотя бы на время, скажем, взять отпуск?

– Чего вдруг?

– Я дозвонилась этой девушке… Вернее, не совсем ей…

– Какой девушке?

Яська удивилась, что Ларик так легкомысленно отнёсся к произошедшему накануне. Кажется, совершенно не переживал по поводу странной и нелепой смерти своего клиента. Пусть человека случайного, мимолётного, так и оставшегося безымянным для них. Но все же Ларик разговаривал с ним несколько дней назад, даже дотрагивался…

– Той девушке, которая забыла у тебя сумочку.

– А–а–а…. И что?

– Ларик, мужской голос ответил, что девушка умерла. Её действительно Евой, звали.

– Почему она умерла? – Ларик наконец-то проявил хотя бы интерес.

– Тот самый мужчина сказал: что-то с сердцем.

– Она же молодая ещё совсем…

– Это-то и странно. Мужчина сказал: неожиданный приступ, такой бывает только у людей в очень пожилом возрасте.

– Жалко, молодая, – Ларик начал одеваться.

– Отмени встречу с клиентом.

– Зачем? – он действительно не понимал.

– Ларик, два человека, которым ты набил тату в один и тот же день, мертвы.

– И что? Один захлебнулся, у второй, как ты сама сейчас сказала, больное сердце. При чём тут мои татуировки? Мне справки у всех о состоянии здоровья требовать? Я не могу отменить встречу.

– Он захлебнулся в стакане воды! Я видела это. А у Евы раньше всё в порядке было с сердцем. И почему же ты не можешь отменить встречу?

Ларик помолчал секунду, затем нехотя, словно признаваясь в чем-то постыдном, процедил:

– Не хочу. Мне нужно сделать эту татуировку.

Яська открыла было рот, но он не позволил продолжить:

– Ты не понимаешь, там такой заказ! Линии, краски, содержание… Это будет моя лебединая песня, правда. Всё идёт к тому, что появится шедевр в мире тату.

– На веки вечные, – мрачно добавила Яська, понимая, что она не сможет переубедить его. – Аминь.

– Анубис, – уже закричал на весь пляж Ларик, не в состоянии справиться с вдохновением, постигшем его прямо посреди бескрайнего лежбища человеческих тел.

Пара голов лениво отреагировала на крик, чуть приподнявшись, и тут же головы упали на место. Остальные даже не шелохнулись, впитывая солнечные лучи.

– Это будет Анубис! На всё предплечье! Ясь, я просто вижу его. Как наяву. Это тату мне по ночам снится. Вернее, клиент назвал его как-то по-другому, но по описанию – точно Анубис. С головой шакала и телом беспощадного бога-воина.

– Ларь, а кто твой сегодняшний клиент?

Он насупился:

– Не скажу. Это тайна.

– Ладно, – сдалась Яська. – Не говори. Только собираюсь…. Не злись, но я собираюсь найти клиентов, которые набивали татуировку в твоём салоне в предыдущую неделю. И это не обсуждается. Ты даёшь мне координаты. Те, которые у тебя есть.

– Ты с дуба рухнула?! Как себе это предста…

В разговор ворвался рингтон «Бесаме мучо». Ларик не любил этот «позывной», но поставить что-то другое ему было лень. А может, он не мог определиться, какая мелодия его бы не раздражала.