Полная версия
Вешние воды Василия Розанова
Это будет вотум большинства или это будет показатель того, как разделились не только умы, но сердца, и психологии, и совести по вопросу о Розанове.
Нет, общественное мнение покоится на том, о чем говорил проф. Гредескул[361]. Каждый отлично знает, как ему относиться к Розанову, каждый свободен поступать, как ему подсказывает совесть. К чему непременно эта принудительность, непременно подчеркивание, исключение по такой-то статье? Зачем внесение отвратительных полицейских и судебных навыков в эту свободную сферу, где, казалось бы, мы должны так свободно дышать? Убеждаю вас не исключать Розанова…
А что касается до неодобрения Розанова, то, мне кажется, это было бы риторическим заявлением. Нам говорят: Религиозно-философское общество должно выявить одно лицо, не быть двуликим и двоедушным.
Господа, я боюсь пожелания, чтобы Общество получило одно лицо и одну душу. Я уверен за себя, что у меня есть лицо и душа, также уверен за другого и третьего, кого я люблю, кто мне дорог, знаю колеблющихся, знаю, что они переживают, – но знаю также, что у каждого из них есть свое решение. Однако, если давать Обществу одно лицо и подводить всех под одну линию, это не значит, что Общество получит одно лицо, это значит, что оно обезличится.
Что же будет? Будет нивелировка, какой требуют Мережковский и Совет, и только. Это неладно.
Религиозно-философское общество должно быть многоголосым и многодушным, и, если из этой какофонии голосов, из этого многодушия будет создаваться гармония, при которой хоть и будут различия, но будет торжествовать одна нота господствующая, как, например, ясно слышалось у всех без исключения ораторов осуждение Розанова за эти гнусные выходки и по поводу амнистии, и по поводу Ющинского[362], – тогда родится мнение без принуждения; это будет гораздо полнозвучнее, полнодейственнее, и, главное, будет цветистее. А мы будем иметь спокойную совесть, и нам не будет казаться, что мы жертвы какой-то искусно ведомой, с хорошими целями, но все же тиранической демагогии».
Вячеслав Иванов[363]«Возмущение всеобщее, никто ничего не понимает, как такая дерзкая мысль могла прийти в голову – исключить основателя Религиозно-философского общества, выгнать Розанова из единственного уголка русской общественной жизни, в котором видно действительно человеческое лицо его, ударить, так сказать, прямо по лицу. И мало ли еще чем возмущались: говорили, что это вообще не по-русски как-то – исключать и многое другое. Какая-то девственная целина русской общественности была затронута этим постановлением совета, и люди самых различных партий, толков и между ними настоящие непримиримые враги Розанова – все были возмущены. Словом, произошло полное расстройство общественных основ этого маленького петербургского муравейника».
Михаил Пришвин[364]Кроме того… книги «Уединенное»[365], «Смертное»[366] и «Опавшие листья», представлявшие собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений, дневниковых записей, внутренних диалогов, объединенных по настроению, вызвали монотонное осуждение и культурную резервацию. Если кто и решался высказаться, то интимно, в письмах.
«Удивительный Василий Васильевич, три часа назад я получил вашу книгу, и вот уже прочел ее. Такой другой нет на свете – чтобы так без оболочки трепетало сердце пред глазами, и слог такой же, не облекающий, а как бы не существующий, так что в нем, как в чистой воде, все видно. Это самая нужная ваша книга, потому что, насколько вы единственный, вы целиком сказались в ней, и еще потому, что она ключ ко всем вашим писаниям и жизни. Бездна и беззаконность – вот что в ней; даже непостижимо, как это вы сумели так совсем не надеть на себя системы, схемы, имели античное мужество остаться голо-душевным, каким мать родила, – и как у вас хватило смелости в XX-м веке, где все ходят одетые в систему, в последовательность, в доказательность, рассказать вслух и публично свою наготу. Конечно, в сущности все голы, но частью не знают этого сами и уж во всяком случае наружу прикрывают себя. Да без этого и жить нельзя было бы; если бы все захотели жить, как они есть, житья не стало бы. Но вы не как все, вы действительно имеете право быть совсем самим собою; я и до этой книги знал это, и потому никогда не мерял вас аршином морали или последовательности, и потому прощая, если можно сказать тут это слово, вам ваши дурные для меня писания просто не вменял: стихия, а закон стихий – беззаконие».
Михаил Гершензон Василию Розанову[367]Все это не было, как представлял себе В. В. Розанов, дуновением ветра мимо окна[368]… И он это прочувствовал в полной мере… Вокруг образовалась гнетущая полоса отчуждения… Воскресенья сменились унынием и пустотой с болящей Варварой[369] и подросшими критически настроенными детьми.
А тут еще февральская революция… Кто виноват?? – Город!! «Петербург не мог завести никаких благородных утешений, никакого изящного веселья, не мог выдумать никакой яркой краски на жизнь, колокола у него маленькие, звон пустой, души человеческие без звона, глаза у жителей, как у рыбы, вместо литературы – сатира, дедовское он все проиграл в карты и пропил, грудишки у всех впалые, плечонки узенькие. Да это уже само по себе есть нигилизм»[370]. «Угораздил же Бог русских выбрать центром и головой Империи местность, где нельзя не кашлять, не сердиться, не ипохондричать, не уходить душою в подполье, как назвал Достоевский мрачнейший из своих рассказов. И весь Петербург, и все петербургское отсюда, между благословенным Днестром и дальним Киевом, представляется каким-то временным подпольем, через которое суждено протащиться русскому духу для каких-то углублений, но протащиться именно временно, чтобы выйти в свет, ясность и лучшую одушевленность»[371].
«Колоссальная страна с тысячелетней историей на наших глазах в несколько недель и месяцев превратилась частью в разбойный стан, частью в лагерь всеобщего восстания против всех – местами реального, почти всюду потенциального, в скрытой возможности и скрытом стремлении. Все не знают, что будет завтра, ни министры, ни общественные деятели, ни обыватели. Эта потеря кредита до завтра составляет самую опасную, самую тревожную и мучительную сторону рассматриваемого момента».
Василий Розанов[372]«Несчастная, глупая, болтливая Россия дала, позволила сгноить себя этой социал-демократической сволочи. Это было гнилым погребом России, куда все валилось, проваливалось… И вот мне не столько трудно и больно от того, что Германия победила Россию, – это было очевидно с самого начала войны, кто победит, трудолюбивая ли Германия или пустая и болтливая Россия, – а что для победы она выбрала такое дурное, такое сгнаивающее всю цивилизацию средство. Это было уже против принципов самой цивилизации, это было изменою самой цивилизации. И что было гнусно и подло, то это – то, что социал-демократическая сволочь шла и выступала как новая религия, на смену христианства. Христианство, положим, прогнило, и не о нем речь: но есть гениальный юдаизм, пророки, весь Ветхий Завет, и Иов, и Руфь. Это уж не реклама и не берлинская полиция, это глубина и поэзия. Социал-демократия окрасила весь горизонт Европы в свой цвет; это какая-то неприличная история в хорошем дому Европы: хозяйка связалась с прислугой, или еще хуже – матрона дома полюбила осла, как в «Золотом осле» Апулея[373]. Вот такое скотоложество Европы представляет собою и социал-демократия… Эта гнусная политическая веревочка».
Василий Розанов[374]Оставаться в столице больше не было сил…
«Вы спрашиваете, отчего мы так секретно покинули Петроград? Трудно вам ответить, надо знать несколько странную психологию нашей семьи. Просто решили. А травля в Петербурге на папу после Религиозно-философского собрания была невыносимая. Главное, Таня, сестра моя старшая, звала поближе его к Флоренскому, Нестерову[375] и другим – к друзьям, любящим его и умеющим ценить. Вспомните травлю 915, 916 годов? Я думаю, что многие, может быть, думают, что отец как монархист скрывался? Но если б знали, как папа равнодушно относится к этому».
Надежда Розанова Эриху Голлербаху[376]В конце августа 1917 года семья Розановых переезжает из Петрограда в Сергиев Посад и селится близ Троице-Сергиевой лавры[377] в трех комнатах дома преподавателя Вифанской духовной семинарии[378] священника Беляева[379]. Это жилье им подобрал Павел Флоренский. Низ каменный, верх деревянный… Внизу – большая комната – столовая, рядом кухонька. В самой большой комнате вверху располагался кабинет В. В. Розанова с вывезенной из Петрограда библиотекой. По вечерам собирались, сидели с коптилками, вели бесконечные разговоры о революции и России… Нищенствовали и голодали…
«Семья наша голодна. 12-й день – ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного.
Все ссоримся, ругаемся. Дети говорят невероятные дерзости: и раза два я дал по морде – сыну даже раз 10 и раза 2 Тане. Ужасно. Ужас русской семьи. И вдруг я почувствовал, что ужас-то не в этом. О, вовсе не в этом.
Мне вдруг стало душно. И я почувствовал прощение к своей окаянной цивилизации, к вони Петрушки и к бестолковости Селивана[380]…
Ах, дети просят: Ложись спать, папа. 2-ю ночь жжешь керосин.
Ах, все устаю. Сегодня – сыт: а, знаете, милого творожку я съел, и – чуть-чуть, – не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но – детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: Дайте и мне. А – ужасно хотелось.
Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия в счастливые дни «Нового времени», откидывал салфетку и отрезывал – узенькую середочку пирога с капустою, и, не удержась, через пол, один час – еще и еще. Ах, как вкусно было. То же, если с говядиной пирог холодный ночью, – я достану из форточки молока и, налив половину, три четверти стакана, отрежу же пирожка и – скушаю».
Василий Розанов[381]«Семьею из 6-ти человек мы безумно нуждаемся: не подешевле ли, чем в Посаде, у вас мука ржаная (здесь за 20 фунтов мы уплатили сегодня 180 рублей!!!). И, увы, картофелю лишены вот 2-ую неделю. Яйцо штука 1 рубль 80 копеек. И вот если бы вы собрали немножечко продуктов: махорки, круто испеченных яиц, маслица топленого русского, колбаски копченой? сыра? И – или написали бы выслать вам денег или же прислали бы наложенным платежом. Терпим бедствие – так показывают флагами с гибнущего корабля».
Василий Розанов Ивану Алексееву[382]«К читателю, если он друг. В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год… За помощь – великая благодарность; и слезы не раз увлажняли глаза и душу. Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался… Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой… Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни».
Василий Розанов[383]15 ноября 1917 г. В. В. Розанов приступает к изданию «Апокалипсиса нашего времени». Всего вышло 10 выпусков[384]. В июне 1918 г. Розанов предпринимает попытку устроиться на работу в Московское общественное управление архивными делами. Безрезультатно!!.. 9 октября от воспаления легких умирает сын Василий. 24 ноября у Василия Розанова случился апоплексический удар, приковавший его к постели. В последнюю ночь жизни Розанову стало совсем плохо. Он не мог уже говорить. Священник отец Александр[385], брат жены[386] П. А. Флоренского, дал В. В. Розанову глухую исповедь[387] и причастил. Соборовали его еще раньше. Утром пришли П. А. Флоренский, С. Н. Дурылин[388], С. В. Олсуфьева[389], которая принесла покровец от мощей Сергия Радонежского и положила умирающему на голову. В. В. Розанов стал тихо отходить. П. А. Флоренский прочитал отходную молитву. Было 23 января[390] 1919 года около 12 часов. 25 числа тело Василия Розанова было предано земле с северной стороны храма Гефсиманского Черниговского скита в Сергиевом Посаде.
Незадолго до смерти дочь В. В. Розанова Татьяна спросила его: «Папа, может быть, ты отказался бы от своих книг «Темный лик» и «Люди лунного света»?» Он ответил, что нет, так как считает, что в этих книгах что-то есть верное[391]. То же подтвердила и Надежда Розанова: он ни от чего не отрекся из того, что утверждал в жизни[392].
«Мне очень больно, что я не успел написать В. В.[393]. Вы, вероятно, знаете, что между нами были глубокие и сложные отношения. Он знал, что я его люблю и признаю одним из величайших религиозных мыслителей, не только русских, но и всемирных. И вместе с тем между нами лежал тот меч, о котором сказано: Не мир пришел Я принести, но меч[394]. Всю свою огромную гениальную силу В. В. употребил на борьбу со Христом, Чей Лик казался ему темным и Кого он считал Сыном Денницы[395], т. е. Злого Духа. Я хорошо знал и теперь знаю еще лучше, что это было страшное недоразумение. Я не сомневаюсь, что, подобно пророку Валааму[396], В. В. благословлял то, что хотел проклясть; и если он умер, как Вы пишете, весь в радости, то радость эта была Христова, и он, умирая, понял все до конца. Обо всем этом я хотел ему сказать, но Вы чувствуете, как трудно это было сделать. Когда Ховин собирался к Вам ехать, я готовил большое письмо, чтобы отправить с ним, – и вот в последний день Ховин получил от Вас телеграмму, что В. В. уже скончался. Я надеюсь, что все, не высказанное в этом письме, мне удастся высказать впоследствии, когда наступит пора справедливой оценки великого русского писателя Розанова, а что эта пора наступит, – я больше не сомневаюсь».
Дмитрий Мережковский Надежде Розановой[397]«Я мало знал Василия Васильевича[398], но я умел почувствовать всю глубину его духа. Всю совершенно изумительную, потрясающую многогранность его души. Я никогда не забуду тех минут, когда он входил в мой кабинет и сразу все оживало, все приходило в движение, все начинало жить и дышать. Дар жить, любить жизнь и вызывать эту любовь к жизни у всего и всех – было одним из самых изумительных свойств Василия Васильевича. И по мере того, как уходит воспоминание о нем в прошлое, я все сильнее ощущаю громадность потери, понесенной Россией и всеми знавшими и любившими покойного, и чувствую, как много и лично я потерял в его лице. Если жизнь оценивает людей по степени их незаменимости, то Василий Васильевич, конечно, незаменим как культурная, творческая личность никогда до скончания времен. Никому никогда не было дано того, чем обладал Василий Васильевич. Никому никогда не было позволено того, что было позволено ему. Каждый шаг его был целой концепцией, новой и оригинальной, каждая мысль, брошенная мимоходом и невзначай, – целым замком грез и видений. Василий Васильевич, несомненно, самый богатый, самый замечательный, самый гениальный человек, с которым меня сводила жизнь. И от сознания этого еще тяжелее мириться с происшедшим. Утешаешься тем, что он не мучается, не страдает больше, но это – утешение слабое, ибо при его любви к жизни он, кажется, и больным умел бы жить и думать».
Георгий Леман[399][400]«Я считаю В. В.[401] гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а – порою – даже враждебного моей душе, и – с этим вместе – он любимейший писатель мой».
Максим Горький[402]«Меня, иностранца по крови и в душе, особенно привлекает в Василии Васильевиче[403] именно его русское лицо, полное противоречий, но и не знающее преград в поисках правды; дивным представляется мне тоже его чисто русский душевный анархизм».
Александр Бенуа[404][405]«Быть может, он самый гениальный человек в России, но и самый страшно моральный человек. В своих публицистических статьях он ненавидит евреев, а в своих религиозно-философских книгах он восславил иудаизм и был, быть может, большим иудеем, нежели сами иудеи. За все двадцать веков христианства никто не дал такого сильного отрицания христианства, но и едва ли кто-нибудь так страшно рвался к церкви, как Розанов.
Цинизм от страдания, от чувства вины, тоска быть униженным и крайняя замкнутость – в этом пафос его изорванной, трагической души… Он постоянно стремился горечь прежних нелепостей заглушить сладостью нового слова.
Но все же Розанов есть изумительный, потрясающий факт русской истории, которого простым отрицанием не вытрешь и никакою слепотою не обойдешь. Такой оригинальности, широты мысли, глубины анализа и открывающихся горизонтов, какие явил Розанов, ни у кого до него не было. По сравнению с ним все русские гении, за исключением, может быть, только Достоевского, прямо обыкновенные люди. Он принес новую мысль понимания самого важного, что есть: пола и рода.
И в то же время Розанов принадлежал к тем одиноким мира, изгнанникам человечества, которых трудно понимать, еще труднее, может быть, о них рассказать другим. Печать чего-то другого, не нашего, печать какой-то драгоценной уники лежит на каждом самом незначительном его произведении, будь то журнальная статья или газетная заметка…».
Иван Алексеев[406]«Что еще писать о Розанове? Он сам о себе написал. И так написал, как никто до него не мог и после него не сможет, потому что…
Очень много потому что. Но вот главное: потому что он был до такой степени не в ряд других людей, до такой степени стоял не между ними, а около них, что его скорее можно назвать явлением, нежели человеком. И уж никак не писателем, – что он за писатель! Писанье, или, по его слову, выговариванье, было у него просто функцией. Организм дышит, и делает это дело необыкновенно хорошо, точно и постоянно. Так Розанов писал – выговаривал – все, что ощущал, и все, что в себе видел, а глядел он в себя постоянно, пристально.
Писанье у писателя – сложный процесс. Самое удачное писанье все-таки приблизительно. То есть между ощущением (или мыслью) самими по себе и потом этим же ощущением, переданным в слове, – всегда есть расстояние; у Розанова нет; хорошо, плохо – но то самое, оно; само движение души.
«Всякое движение души у меня сопровождается выговариваньем», – отмечает Розанов и прибавляет просто: «Это – инстинкт». Хотя и знает, что он не как все, но не всегда понимает, в чем дело; и, сравнивая себя с другими, то ужасается, то хочет сделать вид, что ему наплевать. И отлично, мол, и пусть, и ничего скрывать не желаю. «Нравственность? Даже не знал никогда, через ъ или через е это слово пишется».
Отсюда упреки в цинизме; справедливые – и глубоко несправедливые, ибо прилагать к Розанову общечеловеческие мерки и обычные требования по меньшей степени неразумно. Он есть редкая ценность, но, чтобы увидеть это, надо переменить точку зрения. Иначе ценность явления пропадает, и Розанов делается прав, говоря: «Я не нужен, ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен». Он, кроме своего я, пребывал еще где-то около себя, на ему самому неведомых глубинах.
«Иногда чувствую чудовищное в себе. И это чудовищное – моя задумчивость. Тогда в круг ее очерченности ничто не входит.
Я каменный. А камень – чудовище…
…В задумчивости я ничего не мог делать. И с другой стороны все мог делать. Потом грустил: но уже было поздно. Она съела меня и все вокруг меня».
Но, конечно, соприсутствовало в Розанове и человеческое; он говорит и о нем с волшебным даром точности воплощения в слова. Он – явление, да, но все же человеческое явление.
Объяснять это далее – бесцельно. Розанова можно таким почувствовать, вслушиваясь в его выговариванье, всматриваясь в его рукописную душу. Но можно не почувствовать. И уж тогда никакие объяснения не помогут: Розанов действительно делается не нужен».
Зинаида Гиппиус[407]Четвертое вступление (короткое и последнее). Вешние воды
И под темные своды схожу…
Анна Ахматова[408]Почти 24 с половиной года[409] жизни и творческой деятельности… трудов и дней[410] В. В. Розанова связаны с Санкт-Петербургом[411]. В этом городе сформировался его особый литературный стиль, здесь он стал подлинным мастером слова с ореолом оригинально думающего человека, наконец, именно здесь он обрел долгожданную свободу, став только литератором, превратился из провинциала в столичного жителя. Конечно, по прошествии лет можно сказать, что ни Петербург, ни петербургский философско-интеллектуальный… литературно-эстетический… художественно-творческий мир НЕ УРАЗУМЕЛ розановских смыслов!.. НЕ ПОСТИГ розановских культурно-семантических пластов!.. НЕ ВНЯЛ розановскому стремлению обновить человеческий мозг новыми темами!..
И все же!!.. есть и розановский Петербург… и петербургские вешние воды Розанова!.. В последнем словосочетании общий пространственно-временной фон эпохи – личная воплощенность Розанова в Серебряном веке русской культуры. В этих же двух словах и конкретность действий – сотрудничество с одноименным журналом, издаваемым студентами Петроградского университета. Начиная с четвертой книжки журнала и вплоть до 1916 года Василий Розанов вел в нем постоянную рубрику «Из жизни, исканий и наблюдений студенчества», предпослав ее словами: «В разное время своей литературной деятельности мне приходилось получать от студентов и курсисток письма, представляющие свой интерес, а иногда большой интерес. Письмо есть в сущности древнейшая и прекраснейшая форма литературных произведений – естественная, простая, искренняя и которая может обнять всякое решительное содержание. Не невероятно, что самая письменность, т. е. литература, возникла именно из писем. Разумеется, письмо особенно хорошо такое, которое не предназначалось для печатания, которое есть просто частное письмо. Не придерживаясь никакой системы и порядка, я буду время от времени вынимать из своего архива такие письма учащейся молодежи, которые дадут кое-что для будущей истории нашего общества – и шепнут что-нибудь ценное на ухо теперешнему студенту, теперешней курсистке»[412].
Розанов придавал большое значение частным письмам и находил, что гоголевский почтмейстер, заглядывающий в частную корреспонденцию, был человеком с хорошим литературным вкусом. Письма литераторов казались ему бледными и бессодержательными по той простой причине, что все лучшее – цветочки – писатели приберегают для печати. Зато письма частных людей поистине замечательны. Через них появляется возможность проникнуть духовным зрением в жизнь частного человека, получить истинное удовольствие он глубины и подлинности оттенков авторского стиля, за которым так ясно слышится звучание голосов, наполненных неподдельной болью, тревогой, искренностью.
Вот почему переписка Василия Розанова неоднократно становилась основой его блистательных книг. Чего стоят только «Литературные изгнанники»[413] (!), в которых он размышляет о вопросах философии, литературы, религии и культуры, затронутых в переписке с известными философами и литераторами Николаем Страховым и Константином Леонтьевым[414]. И можно лишь сожалеть, что письма к нему студентов и курсисток так и остались бессистемным набором журнальных и архивных страниц…
«Ни одно письмо[415] не датировано, так что о датах говорит только почтовый штемпель на конвертах. Иногда письма подписаны полной фамилией, но чаще инициалами или вовсе не имеют подписи… Некоторые написаны на почтовой бумаге «Нового времени», но чаще бумага случайная – обрывок бандероли, полоска, клочок. Охотнее всего писал Розанов на длинных узких полосках, покрывая их мелкими, бисерными буковками-раскаряками. Строчки часто кривятся, загибаются. Отдельные слова написаны очень большими буквами, часты подчеркивания двумя, тремя штрихами. Почерк очень неразборчивый, трудный (наборщики всегда ругаются, говорил Василий Васильевич)».
Эрих Голлербах[416]А что если восстановить по сохранившимся остаткам и описаниям, по исследованиям специалистов, посвятивших себя розановедению[417], что называется реконструировать несостоявшуюся книгу В. В. Розанова, придав ей форму диалога великого русского мыслителя с юношами и девушками, жившими на рубеже XIX–XX веков?! Эпоха великого перелома в жизни России не в абстрактных схемах и политизированных догмах, а чувствах и мыслях современников, в их прихотливых извивах… тревожных… мятущихся… противоречивых… Здесь все слишком человеческое, переполненное личной документальностью, по прошествии десятилетий, спрессовавшихся в столетие (!), ставшее над-индивидуальным. Эпистолярный жанр как вид художественной литературы; жизнь, искания и наблюдения студентов и курсисток в беспорядочных, лишенных последовательности и стройности, но таких изумительных по нелепости письмах… Все то, что еще способно обострять наши мысли в направлении субъективной восприимчивости личного и частного, заветного и уединенного, превалирующего в творчестве В. В. Розанова.