Кондотьер: Ливонский принц. Король. Потом и кровью

– Слыхали? – Арцыбашев сурово посмотрел на пленных. – Даете слово?

– Даем, господин король! Богом-Христом клянемся!

Двое пленников поспешно бросились на колени. А вот третий – нет! Как стоял, так и остался стоять, лишь посматривал нагло. Высокий, чуть сутулый, с длинными спутанными космами и бритым лицом. Дворянин, судя по остаткам одежды. Или просто бюргер.

– А ты что ж? – удивленно хмыкнул Леонид. – Предпочитаешь повешение?

– Я дал слово магистрату, – сутулый нахмурился. – Обещал воевать с вами до конца.

Король покачал головой:

– Ну, обещал так обещал… Этих двоих увести да выгнать. А с тобой… – он вновь повернулся к пленному. – С тобой… Ты что же, лучше других себя считаешь? Лучше своих товарищей?

– Они простолюдины, а я – рыцарь! – спокойно сказал избитый. – Негоже рыцарю не держать данное слово.

– Даже данное простолюдинам-бюргерам? – Арцыбашев издевательски хмыкнул. – Ну-ну.

– Просто это мое слово, – неожиданно улыбнулся пленник. – И дал я его не только ревельскому рату, но и племяннику короля Швеции!

Ох, как не хотелось Леониду ни вешать, ни рубить головы! Но этот упрямец сам лез в петлю. И отпускать его просто так, не взяв клятвы, было нельзя – свои бы не поняли. Что ж… Хотя…

– Заприте его пока в сарай, – подумав, распорядился «Магнус». – Впроголодь не держите, кормите. Вдруг да пригодится на кого-нибудь обменять? Эй, рыцарь! Имя свое скажешь?

– Гаспар фон Эйден, герр король! Из рода тех самых Эйденов, что когда-то в Святой земле…

– Ладно, ладно, – властитель Ливонии махнул рукой. – В сарай его. А нам всем пора бы и поужинать. Вечер уже.

Вот тут все повеселели – и Альфонс, и юный слуга Петер, и месье Труайя. И даже угрюмившиеся в углу стукачи-немцы – Крузе и Таубе. Пировать привыкли почти каждый день, чего уж. Король не отказывал себе ни в чем – слава богу, выданных царем денег пока что хватало с избытком. Ну, может, на пушки не хватало… но уж на вино!..

А пленник пригодился совсем скоро. Как-то ранним утречком, уже ближе к концу августа, осажденные все же решились на вылазку. В полях близ Ревеля стоял густой туман, и пробравшийся по оврагам отряд подобрался почти к самой королевской ставке! Пока не обнаружили да не подняли шум, врагам даже удалось выкрасть самого королевского оруженосца – Альфонса ван дер Гроота. Коего и обменяли на плененного ранее рыцаря.

Договариваться об обмене ездил сам король, и на этот раз над ним со стен не издевались и ничего обидного не кричали, наоборот, представители городского Совета – рата – выехали навстречу со всем надлежащим к коронованной особе почтением, по мнению самого Леонида, более уместным где-нибудь в ратуше, нежели на поле брани.

Обмен состоялся. И авторитет ливонского короля резко повысился даже в глазах осажденных, а уж о всех других прочих и говорить нечего. У Ревеля хватало врагов – купцы-конкуренты, обиженные крестьяне, датчане, поляки, литовцы, русские… Многие являлись к его королевскому величеству целыми отрядами с нижайшей просьбой принять в войско. Вернее, отдаться под милостивейшую королевскую руку.

Народ прибывал. Осада велась ни шатко, ни валко. Никто друг другу особо не досаждал – ни ревельцы ливонцам, ни ливонцы ревельцам. Многие – очень многие – поняли, что с новым, пусть даже не совсем законным королем вполне можно иметь дело. Вот только сильно страшил московитский царь, о кровавых проделках которого гуляли слухи по всей Ливонии.

Так вот и шло время уже к осени. Данные царем деньги таяли…

* * *

Лишь только глубокой осенью, точнее в середине октября, когда ударили первые заморозки да потянулись в далекие края последние перелетные птицы, явилось под Ревель обещанное царем Иваном войско. Состояло оно из двух частей – дворянского (земского) ополчения, во главе с хитрющим боярином Иваном Петровичем Хироном-Яковлевым, и опричников, коими командовал Василий Иванович Умной-Колычев, окольничий и приближенный к самому царю человек. Друг друга господа командиры, мягко говоря, не жаловали, войска привели около четырех с половиной тысяч плюс пушки, и тот час же потребовали от осажденных немедленно сдать город, в противном случае угрожая самыми страшными карами. Естественно, ревельские бюргеры не согласились.

Оба воеводы штурмовать город не стали, а так, постреляли немножко из небольших пушек да принялись подвергать самому разнузданному грабежу всю округу. Сам ливонский король при сем не присутствовал. Будучи отъехавшим в недавно пожалованный Иваном Васильевичем город Оберпален, располагавшийся в трех-четырех днях пути от Ревеля – смотря как ехать. Впрочем, город – это сильно сказано. Средь пожухлых лугов и рощиц, над неширокой речушкой Пылтсамаа вознеслись к небу угрюмые квадратные башни рыцарского замка, сложенные из светло-серого камня еще в самом начале тринадцатого века. Квадратные башни, квадратные зубцы на стенах, колокольня единственной церкви, вокруг которой – главная площадь селения: несколько лавок, три каменных дома и пустующая виселица с уныло сидящими на ней воронами. И вот это все – столица славного Ливонского королевства. М-да-а-а…

Впрочем, Арцыбашев и не думал здесь царствовать – пробраться бы поскорее в Москву, воспользовавшись первым же удобным случаем, а там… Ну, найдется же вход, вернее выход! Должен же найтись, обязательно должен. Вернуться б поскорее в родное свое время… Да черт с ним – на худой конец, для начала подошел бы и восемьдесят первый год, все ж двадцатый век – не шестнадцатый!

Шестнадцатый… Глянув в узкое окно замка, Леонид уныло поежился и повел плечом. На улице шел дождь, молотил вот уже третий день подряд, нескончаемо и нудно. Крупные капли стучали по крыше, и сырость проникала всюду – не помогал и постоянно топившийся камин.

Одно было хорошо – скоро вечер, и можно будет немного расслабиться: посидеть за столом, выпить, поиграть в карты с придворными, кои и у Магнуса Ливонского, как у всякого уважающего себя короля, имелись. Вчера, вон, играли на желание – и оруженосец Альфонс орал под столом благим матом, изображая осла… или коня… или еще какое-то животное. В общем, развлекались, как могли, и что там с осадой Ревеля, лично Арцыбашева не интересовало нисколько. Тем более ныне и воеводы имеются, аж целых два – лично царем присланные. Вот пусть они и воюют.

– Сдавай, Петер, – бросив колоду на стол, Леонид вытянул ноги к огню и, взяв двумя руками серебряный бокал с сунутыми в вино нагретыми золотыми палочками, блаженно отхлебнул теплое вино, этакий глинтвейн с перцем, корицей и сахаром. Да! Глинтвейн и есть. Вкусно.

Играли, как и вчера, вчетвером, в «кинга» (оказывается, старинная игра, здесь ее все знали!). Король, слуга Петер, оруженосец Альфонс и фехтовальщик Труайя, с некоторых пор исполнявший при королевской особе обязанности адъютанта – вот, собственно, и весь «двор», если не считать отсутствующих всю последнюю неделю немцев-опричников, верно предававшихся грабежу вместе со своими вновь прибывшими «коллегами». Ливония была богатой землей… когда-то…

– Ну, ходи, чего спишь-то? Твое слово, – поставив бокал на стол, Арцыбашев снова глянул в окно и прислушался. По коридору явно кто-то шел – гулкие шаги были хорошо слышны здесь, в освещенном свечами и факелами зале.

– К вам женщина, ваше величество, – войдя, доложил стражник в кожаном потертом колете и с алебардою. – Сказала, что зовут ее Мария. Мария из Эстергольма. Похоже, ее сильно обидели. Пришла жаловаться.

– Эстергольм? – задумчиво повторил король. – Интересно, где это?

– Хутор где-то около Пайде, ваш-величество! – страж громыхнул алебардой. – Там леса кругом. Хутора богатые.

– Богатые, говоришь? Ну, так пусть женщина-то войдет, да что там с ней случилось – сама и расскажет. Петер! Стул даме принеси… или скамейку.

Вошедшей не было еще и двадцати. В грязном белом платье, с волчьим кожухом на плечах. Темные спутанные волосы падали прямо на глаза. Бледное мокрое лицо, мокрые щеки… Мокрые – от дождя? Или – от слез? От слез, скорее…

– Ваше величество… Ваше… – рыдая, девушка упала на колени, вытянув к королю руки. – Умоляю, помогите мне, ради всего святого, умоляю…

Почувствовав себя неловко, Леонид бросил карты и выпроводил всех, кроме Труайя.

– Престаньте плакать. И садитесь на стул, милая…

– Помогите…

– Да садитесь же! Слушаю вас внимательно. Излагайте просьбу. И по возможности – внятно, без слез.

– Там, там… там эти ужасные всадники в черных кафтанах… русские или татары… Они… они пытают моего брата, мою сестру… Убили отца, слуг… Они… Только вы, мой король, можете остановить их! Прошу, поедем же… Прошу…

Повалившись на пол, просительница задергалась в рыданиях. Волчий кожух сполз с ее плеч, обнажив платье, порванное ударом кнута.

Кто бы знал, как не хотелось Леониду впутываться «в местные разборки», однако чувствовать себя истинным подлецом, пожалуй, было бы выше его сил. Не помочь сейчас этой напуганной до смерти девчонке… Что ж, придется послать отряд в этот, как его… Эстергольм. Хотя нет. Отрядом не отделаешься – кто будет слушать ландскнехтов? Нужно прибыть самому, вот тогда послушают – все же он Магнус Ливонский, король и доверенное лицо самого государя, с которым шутки шутить себе дороже выйдет!

Вечерело уже, с затянутого серыми облаками неба сыпалась мелкая мокрая труха, не сказать чтоб дождь, а так – противная промозглая морось. Девчонка – звали ее Марта – оказалась умелой наездницей, как, впрочем, и все местные дворяне, даже самые нищие. Она ехала впереди, указывая путь, следом скакал Леонид, уже более-менее приспособившийся к верховой езде, за ним – отряд набранных Анри Труайя ландскнехтов и свита, кроме повара и слуги Петера.

Размокшая дорога поблескивала ручьями и лужами. Чавкая, летела из-под копыт вязкая коричневатая грязь. Дрожали на зарослях росшей вдоль дороги вербы последние, еще не облетевшие листья, уже не празднично-радостные – желто-золотисто-красные, а пожухлые, бурые, предвестники скорой зимы.

– Туда! – придержав лошадь на лесной опушке, обернулась Марта.

Всадники свернули в лес, густой, смешанный, темный, так что почти ничего стало не разглядеть. Острые верхушки елей царапали низкое небо, словно бы собирались проткнуть его насквозь, и тогда, верно, хлынул бы из прорех настоящий ливень. Под копытами коней хрустели сучья, и ветви деревья нахально лезли в глаза, хватали всадников за руки, пытаясь сбросить, стащить с лошадей в вязкую, усеянную попавшими листьями, грязь.

Было не столь уж и холодно – градусов, может, десять, а то и двенадцать, тепла, но Арцыбашев все равно ежился, не столько от промозглой сырости, сколько от этой вот безрадостной картины почти непроходимой лесной чащи, урочищ, кои проходилось объезжать.

Где-то впереди, за деревьями, вдруг послышались крики. В вечерней фиолетовой мгле замаячили оранжевые сполохи факелов, резко запахло дымом – видать, кто-то что-то жег, или, скорее, поджег, вот прямо сейчас, только что.

– Эстергольм, – девчонка придержала коня, обернулась с мольбою. – Туда… Прошу вас, мой государь!

Поправив на голове шлем, Леонид спокойно кивнул:

– Едем.

Всадники подогнали лошадей, узенькая лесная дорожка вскоре расширилась, выводя отряд к мызе. Добротный бревенчатый дом на каменной подлети, приземистые амбары… высокий частокол с разбитыми в щепки воротами – как видно, шарахнули из пушки. Совсем рядом с мызой, на пожне, горели соломенные скирды, заботливо укрытые от дождей рогожками. Подожгли их то ли для устрашения, то ли для освещения – бог весть. Неровные желтоватые сполохи выхватывали из темноты валявшиеся у самых ворот трупы с раскроенными головами. Судя по неказистой одежде – работники, слуги.

Внутри, за воротами, бегали фигуры в длинных черных кафтанах и залихватски сдвинутых на затылок шапках. На ком-то поблескивал панцирь, на ком-то – кольчуга. Саблями, палашами, секирами уже никто не размахивал, уже все было кончено – и теперь начиналась потеха, самое веселое на войне дело – грабеж!

Велев своим воинам зажечь факелы, Магнус въехал во двор первым. По его указу, ландскнехты тотчас же дали пистолетный залп в воздух. Дабы привлечь внимание чрезмерно увлекшихся погромом мызы стрельцов… впрочем, судя по черным кафтанам, это были опричники окольничьего боярина Умного-Колычева.

– Я – король Магнус Ливонский! – громко, по-русски, крикнул Леонид. – Это моя земля, мои люди. А вы их грабите! По какому такому праву? На виселицу захотели? На плаху? На кол?

– Не знаем, какой ты король, – один из опричников – широченный, косая сажень в плечах, амбал – схватив сулицу, ловко метнул ее в Магнуса… Тот едва успел пригнуться, и копье, просвистев над головой, ударило, впилось в частокол.

– Ах ты, пес худой! Как с королем разговариваешь?!

Дернулась «винтовальная» аркебуза Анри де Труайя. Гулко громыхнул выстрел. Вырвалось из граненого ствола пламя. Свинцовая пуля сбила стрельца с ног, пробив грудину. Ландскнехты ощетинились пиками.

Опричники на верную смерть не полезли. Одно дело, грабить да волочь на сеновал девок, и совсем другое – подставлять грудь под пули. Тем более и было-то погромщиков не так уж и много – всего с десяток. Боевой расчет запряженной в четверку коней пушки-единорога, что угрюмо поблескивала бронзовым стволом в самом углу двора. К ней-то и бросились опричники. Не для того чтобы стрелять – просто боялись оставить орудие, потерять, за такое уж точно казнь!

Действовали, надо сказать, споро – заворотили коней к воротам, похватали пищали…

– А ну, пропущай! – зверовато ощерился опричник в блестящем пластинчатом доспехе – колонтаре.

Из сарая донесся истошный девичий визг.

Магнус повел бровью, быстро приказав оруженосцу проверить, что там. Сам же грозно глянул на пушкарей:

– Воеводы Василия Иваныча люди? Ему-то я все про ваши бесчинства и расскажу. Думаю, не помилует.

Услыхав знакомое имя, бросившиеся на прорыв погромщики в растерянности замерли и переглянулись.

Тот, что в колонтаре – главный, – озадаченно поскреб бороду и поклонился.

– Ты это, Арцымагнус Крестьянович… не гневайся. Перепутали мы твоих немцев с ревельскими. Война – всяко бывает.

Опричников пришлось отпустить – не казнить же – хоть и натворили они на мызе изрядно: убили хозяина и почти всех слуг, сожгли зерновой амбар, да так, по мелочи – изнасиловали дворовых девок… А вот младшую сестру Марты – не успели. Вышедший из сарая Альфонс молча вытер окровавленный клинок куском соломы.

– Там девчонка, мой король. Плачет, но платье не изорвано, целое.

– Марта! – опричники еще не успели скрыться, как по крыльцу сбежал худенький мальчишка в белой, с бурыми пятнами рубахе, растрепанный.

– Марта…

– Тоомас… – девушка со слезами обняла брата. – Ты цел? Цел… Ох, наш бедный отец… Как мы теперь будем жить? Ах… поблагодари же скорей нашего доброго короля Магнуса!

Оба бухнулись на колени.

Леонид спешился, подошел и, подняв Марту, ободрил, как мог:

– Ничего, ничего… Всяко бывает – война. А мыза ваша еще вполне целая, не успели сжечь.

– Зерно, – простонал Тоомас. – Они сожгли посевной амбар.

А вот это было по-настоящему страшно! Жители окрестных хуторов вряд могли бы поделиться запасами, даже за хорошие деньги – семян обычно хватало в обрез, только-только для самих себя.

– Вы сможете купить зерно в Нарве, – успокаивающе улыбнулся король. – Там же наймете подводы. Денег я вам дам… Альфонс!

– Да, мой король?

– Завтра же выдашь им из моей казны десять талеров. Нет! Двадцать! Надеюсь, этого хватит.

Со смешанным чувством возвращался Арцыбашев к себе в Оберпален, домой. С одной стороны, было радостно от того, что хоть чем-то он смог помочь несчастным людям, с другой… сколько таких несчастных было сейчас по всей Ливонии и не только там? Всем не поможешь, увы.

Слухи о «добром короле Магнусе» расползлись по бывшим орденским землям довольно быстро, и искать защиты у новоявленного монаха стали уже не только «свои», но и «чужие», что, кстати сказать, значительно ослабило позиции шведов – многие в Ливонии теперь больше верили своему новому королю. А он старался никому не отказывать в помощи и защите, правда, сам теперь почти никуда не ездил, просто посылал отряд верных ландскнехтов, набранных фехтовальщиком-адъютантом Труайя по большей части из прибалтийских – ивангородских – русских да из финской ижоры. Воины выдвигались под двумя стягами – желто-зеленым ливонским флагом Ливонского королевства и золотистым русским – образом Владимирской Божьей матери. Иногда опричники и стрельцы слушались, но чаще – нет, и тогда возникали стычки, обычно заканчивающиеся трупами и жалобами с обеих сторон.

Очередной такой случай произошел в самом конце октября невдалеке от замка Вейзенштейн, что в паре ней пути от Ревеля. Местный барон поддерживал шведов, и вся земля его подверглась разорению на полном для того основании – как вражеская территория. «Добрый король Магнус» строго-настрого запретил своим ландскнехтам обижать мирных жителей: с одной стороны, дабы не повредить свой, столь благоприятной для общего с Иваном Грозным дела, имидж, с другой же – просто из обычного гуманизма, столь свойственного человеку двадцать первого века.

Магнус-то запретил… А вот русские воеводы – нет. Да и с чего б им запрещать-то? Грабеж на войне – обычное дело, многие с того и жили, затем воевать и шли. Грабили и грабили – все так в то время делали, даже понятия такого – «мирное население» – не существовало, армии кормились с той земли, по которой шли, там, где воевали.

Вот и под Вейзенштейном… Тут Леониду с обоими воеводами пришлось столкнуться, и столкнуться всерьез – едва ль не до драки. А началось все с того, что отряд ивангородцев обнаружил на лесной полянке дуб с прибитым к нему мертвым ребенком лет пяти, голеньким и, словно еж иголками, утыканным стрелами. На столь же страшненькую находку наткнулись и наровчане, и ижорцы… да многие. Обо всем, естественно, доложили королю.

– Опричники так играются, – покусав ус, спокойно пояснил Труайя. – Забава такая – на меткость из луков бьют.

– Да, но ведь – в детей!

Фехтовальщик презрительно хмыкнул и махнул рукой:

– Так то не дети, а немцы – так кромешники мыслят. К тому же еретики лютеровы – во много крат зверей лесных хуже. Чего ж по ним не пострелять?

– Дети – еретики… – задумчиво прошептал Арцыбашев. – О времена, о нравы! Анри! Альфонс! Всем передать – ежели кто такое безобразие вдруг увидит, всех «забавников» стрелять тут же бессудно.

Адъютант покачал головой:

– Как же стрелять-то, ваше величество? Ведь союзники же, самим царем присланы.

– Садисты и прочие извращенцы есть не союзники, а преступники, – гордо дернул шеей король. – А с царем сам потом говорить будут. Так что – под мою ответственность…

– Но… стрелять…

– Ладно, не стрелять. Коль будет возможность – так задержать, расследовать – и судить. Да, да, судить. Как за воинские преступления – вот так-то.

Первые такие «игрунчики» попались уже дня через три. Как ни странно, оказались они вовсе не опричниками, а обычными парнями из небогатых московских дворян, воинскими людьми боярина Ивана Петровича Хирона-Яковлева. Трое еще весьма молодых – лет по двадцати – людей, на вид вполне симпатичных, этакие добрые молодцы – кровь с молоком, веселые. Вся троица искренне недоумевала, за что это их король Арцымагнус Крестьянович вдруг захотел наказать, что они такого сделали-то? Подумаешь, поигрались немножко… Дети? Какие дети? Эти-то нехристи? Да и вообще, негоже врагов в живых оставлять, сколько бы там им лет ни было.

– Долболобы, – выслушав, выругался Леонид. – Молодежь безбашенная, мать вашу так! Лютеране они или католики, а все равно в Христа-Бога веруют. Вы вот представьте только – и ваших детей так-то…

Один из парней вдруг потупился:

– Братца мово младшенького вот тоже так… татарове!

– Вот! А вы что же, такие же? – не на шутку взбеленился Магнус. – Мирных жителей обижать, тем более детенышей беззащитных – разве то для воина дело?! А вот я в Москву отпишу… отцам-матерям, девушкам, невестам вашим. Каково им узнать будет, что сыночек их… или жених, суженый – младенцев беззащитных постреливал, словно какой-нибудь печенег-нехристь?!

Вот тут парней проняло. Потупились, поникли головами, опустив очи долу. Один даже в носу принялся ковырять – от стыда, видно. А что? Может, и так – от стыда. Просто, видно, никто раньше не объяснял, что есть удаль молодецкая, а что – омерзительная всякому разумному человеку гнусность.

Переглянулись воины, рухнули разом на колени.

– Ты, государь Арцымагнус Крестьянович, на Москву-то ничего такого не пиши. Не будем мы больше этак, в том слово тебе даем, Христом-Богом и Богоматерью Святой Владимирской клянемся.

– И сами не будем, и другим, буде углядим – не дадим. На поле брани вину свою загладим.

– Ну, вот, то-то же!

Посветлел Леонид, выдохнул: вроде искренне говорили парни, раскаялись.

Парни-то раскаялись. А вот воевода их, боярин Иван Петрович Хирон-Яковлев уже к вечеру в Оберпален самолично явился. Встал в дверях, весь из себя обиженный, плащ на плечо закинул, даже шлем-мисюрки с головы не снял. Процедил, едва поклоняся:

– Ты почто, Арцымагнус Крестьянович, в дела мои воинские лезешь? Изволь, я со своим людьми как-нибудь сам разберуся.

Арцыбашев лишь руками развел:

– Разбирайся. Но беспредел творить на моих землях – не дам!

– Так они ж еще не твои!

– Не мои, – с истинно королевским величием поднялся на ноги Магнус. – Однако Иваном Васильевичем, государем всея Руси, мне лично пожалованные! Мне! А не кому иному.

Боярин Хирон-Яковлев побледнел и едва слюной не подавился. Ишь, как ливонец ловко все обернул. Самого царя приплел, вот прощелыга! Тут больше и слова не молвить.

– Ладно, – вздохнув, воевода примирительно погладил бороду. – В следующий раз, Арцымагнус Крестьянович, мне об моих докладай. А я уж, не сомневайся, разберусь ужо, наведу порядок!

Сказал и ушел, хлестнув плетью сапог.

С опричниками вышло иначе…

День выдался неожиданно солнечным и теплым, словно бы в промозглые ливонские края вновь вернулось лето. Заглянуло ненадолго, сверкнуло небесной синью, улыбнулось солнышком, ободряюще курлыкнуло последними стаями потянувшихся в южные края журавлей. Славный выпал денек, славный! Еще утром серебрился на лугах иней, а к обеду разжарило так, что выехавший на прогулку Магнус даже снял плащ.

Впрочем, нельзя было сказать, что король только прогуливался, наслаждаясь в свое удовольствие ярким солнышком и последним осенним теплом. Нет! Ливонский государь выехал с важным делом – осмотреть тянувшийся почти до самого моря лес, присмотренный местными дворянами для большой загонной охоты. Войско необходимо было кормить, а в лесу водись кабаны, олени, косули и прочая вкусная дичь.

Впереди на горячем коне ехал прекрасно знавший все эти места молодой дворянин из Вика, родственник Эзельского епископа, по фамилии то ли Мингаузен, то ли Мюнхгаузен – как-то так. На записного враля, кстати, молодой человек походил мало, наоборот, производил впечатление человека весьма рассудительного и трезвомыслящего, к тому же по дороге большей часть молчал, слова клещами не вытащишь! Да и обликом мало походил на изнеженного барчука-барончика – крепенький, коренастый, с короткой белобрысою челкой и круглым лицом, он больше напоминал прижимистого лифяндского крестьянина или мельника. Звали этого Мингаузена-Мюнхгаузена – Эвальд.

– Вот, ваше величество, и следы, – остановив коня на опушке у лесной тропки, молодой человек спешился и показал пальцем. – Вот кабаны к ручью, на водопой, шли. Вот косуля… вот волк… а вот и зайцы. Не сомневайтесь, мой король, зверья в этой чащобе много, охота выйдет знатной!

Некоторое время Арцыбашев молча сидел в седле, пораженный неожиданно длинной, только что вышедшей из уст молчуна фразой.

– Ого! Оказывается, это парень способен разговаривать! – вполголоса хмыкнул верзила Альфонс. – Ну, раз он так уверен…

– Думаю, надо проехать к ручью, ваше величество, – Труайя глянул на свиту – крепких ивангородских парней, одетых в живописные, как у всех ландскнехтов, лохмотья, и хмыкнул. – Таким молодцам только плюнуть – вся добыча к ногам. А вообще же, – адъютант вдруг стал серьезным, – мне кажется, мой король, нужно покончить с этим делом как можно быстрее. Без всяких там развевающихся перьев, вина, девок. Просто выставить загонщиков и…

– А вот здесь вы не правы, Анри! – резко перебил король. – Люди устали от войны. Им нужен праздник. Так пусть он и будет! С пением охотничьих рогов, с песнями, с танцами, с дамами.

– Как прикажете, ваше величество.

Адъютант пожал плечами, а оруженосец Альфонс обрадованно потер руки и приосанился. Ландскнехты тоже переглянулись довольно радостно – посреди затянувшейся осады кто ж откажется хоть немного развеяться, развлечься?

– А к ручью мы, пожалуй, проедем, – Леонид-Магнус тронул поводья коня. – Показывай дорогу, Эвальд.