Донские рассказы

Михаил Скачидуб

Донские рассказы

Бисова душа

Мечтой дядьки Васьки Бурдюга было побывать в Москве. Тракторист он знатный и за труды стахановские правление колхоза решило отпустить его повидать Москву, чтобы потом мог рассказать он хуторянам о столице, о которой они имели смутное представление.

Знали, что там «сам Сталин живэ», что Москва – «столыця Родины»… Но Азов для них был всех столиц ближе, а хутор, где родился и жил, был роднее всего. А всем хотелось именно в Азов, что был всего в пятидесяти верстах от хутора.

– Там базарь добрый. Шо хочишь там накупуишь, – говорили хуторяне. – И шо мы забулы у той Москви? Це ж скилько гроший надо туды зъиздыть? А до Азова и пешки можно, або коньмы, чи быкамы.

И никто, как дядька Васька, не маялся далёкой мечтою. У него была «трохы болесть» – любил он выпить, а выпив, «заговаривал» своей мечтою о Москве всех и вся.

– Я пыд Москвою був. Там мэнэ и контузыло. А Москву нэ бачив. Хочу побачить за шо люды гыблы в сорок пэрвом, та й сам чуть нэ згынув. До сих пор в ушах дзелынькае.

На слёт передовиков сельского хозяйства отправили дядьку Ваську, дядьку Петьку Бублика – знатного свинаря и Любку Стаценко – «знатну и найкращу доярку».

Она и вправду была красавица. Поскольку она молока надаивала, на самом деле знал только учётчик, Алексей Петрович, он же и выдвигал её. Кадры доярок МТФ он знал хорошо, и, если кого выдвигал в передовые, то он знал, за что.

– Ты ж, Васыль, нэ пый там до всэрачкы, – просила жена дядьки Васьки, тётка Варька, зная его «болесть».

– Та шо ты, Варвара, шоб я та в Москви напывся?! Я, як то можно, до Ленина пиду у Мозолей.

– Ты тама нэ шаландайся, а то обчистять городски, шо бэз штанив останэшся. Та языком нэ мылы, як виныком, а то за шкирку заграбастают и пойидыш туды, дэ Макар тэлят нэ пас.

– Я ж на слёт, а нэ на гулькы йиду. Так шо нэ пэрэживай.

Свинаря, дядьку Петра, напутствовала жена, тётка Маруся:

– Ты, Пэтро, до поросячого вызгу нэ пый.

– Я, шо дурак, чи шо? Москва – цэ ж столыця, там, мабудь, люды и нэ пъють вовси.

– Ты мини зубы нэ заговарувай. Я тэбэ знаю. Свыня грязи всигда найдэ. Та язык за зубамы дэржы, а то ляпнэш шо-нэбудь и помынай як тэбэ звалы.

Любочку Стаценко доярочки-подружки просили привезти духи «Красная Москва» и всякие девичьи вещички. – А як шо побачишь дэ у магАзини трусы, накупляй побильше. Сколько ж можно бэз трусив дивковать?! Та выртайся скорише. Расскажэшь як воно там.

Всех троих доставили правленской линейкой в Азов. В Ростове собралась большая группа передовиков и оттуда до Москвы ехали поездом весёлой компанией. Разумеется, уже за первым семафором «по трошкы» выпили, и запели от прилива чувств:

– От колхозного вольного края.....Здраствуй наша столыця ридная, сэрдцэ нашой любымой страны....., – и прочие песни-здравицы.

Тысячу километров отмахал паровоз «Иосиф Сталин» от Ростова.

И вот она – Москва! Сияют кресты на куполах церквей в полуденном поднебесье, сливаясь с рубиновыми звёздами Кремля; «бом-м, бом-м, бом- м» – бой курантов, и Звезда первой величины горит над Спасской башней. Шум, суета и краски Столицы сразу поразили провинциалов.

В Москве их встретили, разместили, объявили распорядок работы слёта, куда входили и экскурсии по Москве. В этот же день был запланирован и ужин в ресторане гостиницы.

– А мини Маруся харчив напхала пив-чувала! Куды ж их дивать, як шо надурняк кормыть будуть?

– Я то же с харчамы, – сказал Бурдюга. – Прэдэржимо, а то мало чи шо.

– Та воно так: сёдня – густо, завтра – пусто, – согласился дядько Петька.

На слёт передовиков сельского хозяйства народу понаехало немало со всех концов страны. Тут и встретились знаменитые Свинарка с полтавщины и с Кавказких гор спустившийся Пастух, о любви которых и был потом снят фильм.

Делегатов слёта приветствовал сам товарищ Сталин, живой «Бог» страны. Сердца делегатов переполнялись верой в Бога и в светлое будущее. Слёт шёл своим чередом.

Экскурсии по Москве поражали воображение Бурдюга, Бублика и Любочки Стаценко. Всё, что они увидели, было несравнимо с хуторским миром и сердца их наполнялись гордостью за свою Великую Родину и её столицу.

– Завтра ще Ленина побачим, та до дому. Робыть надо, як казав товарищ Сталин, – «по-стахановски».

Красная площадь, на ней Мавзолей. День и ночь несут почётный караул часовые у входа к забальзамированному телу Ленина.

Поглазеть на Ленина было обязательным для делегатов слёта передовиков.

Свершилась мечта дядьки Васьки. Вот он в нескончаемом потоке вливается в Мавзолей, подходит к гробу Ленина, и в тиши из счастливой груди его неожиданно вырывается:

– От! – бисова душа! Лэжить, як жывый!

С его возгласом произошло то, чего и в голову ему не могло прийти – сразу подошли двое в штатском и, взяв его крепко под руки, сказали не очень громко:

– Гражданин, пройдёмте.

– Куды, хлопци? Я вас нэ знаю и знать нэ хочу. Отчипытэсь од мэнэ, а то щас милицию погукаю.

Двое в гражданском под-напряглись и дядьку Ваську в боковую дверь затолкнули.

– За шо чоловика забралы?– ринулся дядько Пётр в ту боковушку. – Мы делегаты слёта пэрэдовикив.

– Это хорошо, товарищ делегат, но этот гражданин оскорбительно говорил о вожде мирового пролетариата товарище Ленине.

– Шо вы балакаетэ?! Чи я ёго нэ знаю? Вин, хоть и контуженый, но за Ленина.

– Он сказал, что у товарища Ленина душа беса. И что товарищ Ленин лежит, как живой, подразумевая, что он мёртвый. А разве гражданину не известно, что товарищ Ленин и в таком положении живее всех живых?

– Хлопци, та шо ж я Варьки скажу? У ёго ж чэтвэро дитэй. Отпустите ёго, люды добри, Хрыста ради.

– Вы не волнуйтесь, мы всё выясним и, если он не виноват, мы его отпустим. У каждого своя работа. Так что не нарушайте общественный порядок и идите.

– Божэ ж ты мий, казав я ёму дураку: – Нахир вин тиби здався той Ленин? Вик ёго нэ бачилы и живи булы. Це ж надо! – за мэртвяка заграбасталы!

Дядько Петька и моргнуть не успел, как и его скрутили: – «Ах ты ж, контра недобитая!» – И через потайной ход в «чёрный ворон» да на Лубянку.

Ни жива ни мертва Любочка, кое-как с земляками добралась до хутора и поведала об этом недоразумении. С тех пор она не знатная доярка и в Москву ей не хочется. А Бурдюг и Бублик знатно на лесоповале вкалывали аж до самой хрущёвской «оттепели».

Убивец

Зима выдалась расчудесная, настоящая русская. Днём – мороз и солнце, сверкание снега, аж до самого Панского леса, который белой громадою высился над белым безмолвием снежных степей, а ночью – луна золотою порошею окутывала даль деревень по самые крыши, а то и трубы.

Степной хутор замело метелями и, казалось, всё живое заползло, залезло, закуталось, запряталось от морозной лютости, и носа не высовывало, но это лишь так казалось.

Натолкав соломы в сапоги не моего размера, я сунул в них ноги, влез в тёртый, десять раз штопанный полушубок дедушки, на свою лохматую голову нахлобучил затрапезную шапку, к двору приблудившуюся невесть откуда и когда, и вышел в снежный, сказочной красоты двор.

По над хутором девки-доярки проложили в снегу первую тропу, идя на утреннюю дойку, и по их следу я пошлёпал на бригаду, где жил Шурка Копылов по прозвищу «Бригадний».

В бригадней хате, где он жил с матерью и двумя младшими сёстрами ещё с войны, всегда было многолюдно. Скотники, конюхи, плотники и прочие работники грелись у печи, плели из полуправды и брехни сплетни, а пацаны и девчонки, кучковавшиеся у Шурки «Бригаднего», были у них вроде шутов гороховых и учились у старших не только матерщине, курению, но и всему, что могло пригодиться, а может и нет, в жизни.

Вот в то тепло бригады и направил я свои ноги в дедовских сапогах. Не иду, а плетусь в глубоких следах доярок, вдруг вижу, что у идущей мне навстречу тётки Нюрки глаза на лоб вылезли. « Наверное от мороза», подумал я. Но она вдруг заорала:

– Рятуйтэ, люды! Убивец! Убивец в хутори объявывся! – и, по пупок проваливаясь в снег, шмыганула во двор к Кыслым, показывая рукой, как показалось, на меня. Я крутанулся и вижу – несётся кто-то голый, лишь в трусах и резиновых больших калошах, с топором в руках. Узнал я в том «убивце» Толика Козленко.

"Рехнулся «Козёл»" – подумал я, – "и в разнос пошёл. Жахнет топором по башке и никакая шапка не спасёт", – сжавшись, стоял я, не в силах шелохнуться и сам не свой от нехорошего предчувствия.

Толик стремительно приближался, я схватился за голову руками и не-то кричал, не-то шевелил губами:

– Толян, ты чё?! Своих нэ узнаешь?!

И когда я почувствовал что-то мокрое в штанах, Толян пронёсся мимо меня страшным приведением и, сиганув в сугроб, подался на Савкину речку. Вижу, стал Толян на карачки и по собачьи руками и ногами снег разгребает, потом топором «жах!», «жах!» по льду.

«Ё моё! Он же прорубь рубит! Неужели утопиться решил?» – подумал я.

А Толян прорубил лёд, тут же снял калоши и трусы, шморганул носом и… бултых в прорубь!

От неожиданности я зажмурил глаза и боялся их открыть. А когда посмотрел, то увидел – Толян из проруби вылез, одел трусы, калоши нацепил на босу ногу, взял топор и идёт ко мне, как ни в чём не бывало. Тут я немного осмелел и спрашиваю:

– Толян, ты з якого пэрэпугу пид лёд полиз?

– Цэ я закаляюсь.

– Ты ж носом чмурыгаешь.

– Цэ я ще нэ совсим закалывся.

– И тиби нэ холодно по такой колодрыги?

– Не. Тилько тута трохэ мэрзнэ. Пришлось трусы надить, – и он прижал руки к тому месту, где мёрзнет.

– А калоши хиба гриють?

– Дурак ты, Мишка, и нычого у жизни не кумэкаешь. Суворов казав: «Дэржи голову в холоди, пузо в голоди, а ногы в тэпли».

– Тэпэрь кумэкаишь на шо галоши? Бэз тэпла ногам скарлатыну можно подчипыть, або свынкой заболить, а ще хуже – ящуром, або сибирку хапнуть. Не-е-е! Ногы надо бэрэгты.

– Толян, а нашо тиби цэ закалюванье? Ты шо у Сибирь зибрався дёру дать с колхозу?

– Я, можэ, и нэ закалявся бы, так дид твий Алёшка гавка каждый дэнь:

– Я тэбэ, паразита, всё равно у Сибирь укатаю, або на Соловкы.

Вот я и закаляюсь, а то там, я чув, морозы скажени. А мини выжить надо. Я родывся для изобретательства.

Разговор был уже без моего перепуга и я задал вопрос уже с подначкой:

– А чого ж ты, Толян, сам закаляешся, а нэ вмистях с Шуркой?

– У неи цицюкы отмэрзнуть. А яка ж дивка бэз цицёк? – ты ж ужэ нэ молокосос, сам понимать должён.

– А дид Грицько казав, шоб нос, уши та цицькы нэ отмэрзлы, их салом натырать надо, – соврал я.

– Хай вин своей баби Ули натрэ, та на мороз выжэнэ, а мы подывымось отмэрзнуть чи ни.

Дед Грыцько оказался лёгок на помине. Со стороны бригады, от скирд соломы, с берданкой на одном плече и с сумкой с битыми куропатками на другом, шёл он в направлении хутора, проваливаясь в глубокий снег.

– О! Дид Грицько! Зараз я ёго трохы попугаю, – сказал Толян и сиганул в сугроб навстречу деду.

– За шо птыцю божью поубывав? – орал Толян, с топором над головою, несясь к деду по сугробам. – Возмездию получишь! Зараз я добэрусь до тэбэ!

Дед Грицько, как увидел и услышал то привидение, запричитал:

– Господы, Матирь Божья, спасы, сохраны и помылуй от биса треклятого!

«Бес», взметая снег ногами и, как деду показалось, хвостом, приближался к нему. Не соображая, дед трясущимися руками снял с плеча берданку и пальнул в белый свет, как в копейку. К своему ужасу, он увидел, что «бис трэклятый» упал и задрыгал ногами в "предсмертных муках".

– Царыца Нэбэсна! Шо я натворыв? – в ужасе забормотал дед. На полусогнутых ногах подошёл к убиенному, снял шапку, хотел перекрестить лоб. Но вдруг «бис треклятый» вскочил и с криком недорезанного кабана:– «Уби-и-вец!», – рванул к хуторским избам.

Дед Грицько, бывший белым, ставший красным, а в прошлом Георгиевский Кавалер упал в снег в судоргах сердечных.

В хутор дуреломом ворвался Толян. Кто в чём высыпал из хат и дворов. Ещё не смолк душераздирающий крик- «Уби-и-и-вец», а Толян уже хохотал над розыгрышем деда и всех селян.