Христианская гармония духа. В 2-х кн. Кн. 1

Все в человеке – привычка; привыкнете вы к дурному, вредному – будете дурными, вредными и несчастными людьми; да, вредными для других и сами несчастными; по пословице: что посеешь, то и пожнешь, посеете для других горе и злобу, пожнете для себя то же горе, ту же злобу сторицею.

Зло, вред и горе неразлучны; если бы все люди понимали, как много вреда они себе делают, стараясь вредить другим, все бы они стали добрыми, чтобы быть счастливыми.

Не всегда человек вредит себе и другим, потому что хочет вредить, гораздо чаще он делает это по глупости. Теперь я бы этого не сказал. Горьким опытом я узнал, что зло происходит не от глупости, а от грехолюбия, по незнанию; вот в эти минуты, когда человек не знает, что добро и что зло, ему нужен совет опытного, знающего, искренне любящего его друга.

Таким другом я и хочу быть для вас, дети. Я-то этого хочу от всей души, но этого недостаточно, надо, чтобы и вы смотрели на меня как на вашего лучшего друга и были со мною вполне откровенны, иначе мне невозможно быть полезным вам, несмотря на все мое желание.

Вы все хорошо знаете нашего Серегу и, конечно, удивляетесь, что вместо того, чтобы говорить о нем, лучшем и по учению, и поведению между всеми вами, я напоминаю о пользе откровенности. Когда же Сергей бывал скрытным?

До сих пор я всегда называл неоткровенным, скрытным того из вас, кто лгал, не признавался в своих дурных поступках; такая откровенность обязательна для всякого честного человека, и наш честный Сергей никогда не был скрытен в этом смысле.

Но есть и другая высшая откровенность, такая откровенность, какой не имеет права требовать от вас всякий встречный.

Когда мы сильно любим и уважаем человека, нам хочется поделиться с ним каждым нашим желанием, каждой нашей мыслью; при каждом затруднении мы рады обратиться к такому человеку за советом; ему нам приятно сказать то, что ни за что не сказали бы никому другому.

Только тот человек и может считаться нашим истинным другом, кому мы дарим такое доверие, перед кем чувствуем потребность открыть всю свою душу. Вот этой-то откровенности я и жду от вас, дети, и буду гордиться ею, когда заслужу ее.

Открыто ли сердце моего Сереги передо мною? Мне иногда кажется, что нет – и страшно становится за него. Смогу ли я его направить на добро и счастие, остеречь от зла и несчастия, если останется закрытым для меня хоть один уголок его мысли, хоть один уголок его желаний.

Иван. То было лет 12 тому назад. Приехал я раз на лето в Ямполь; показалось мне, что уж очень я далекий, чужой для всего Ямполя; захотелось мне стать ближе хоть к одной ямпольской семье. Вот и сказал я обоим священникам, что окрещу первого ребенка, какой родится в наибеднейшей семье одного из двух приходов. Бедных семей в Ямполе много. Не прошло и двух дней, как пришел ко мне с письмом от отца Николая отставной солдат Яков Лукьяненко-Дробязка.

Окрестил я его мальчика и дал себе слово, как подрастет мой крестник, заняться его воспитанием, постараться сделать из него хорошего человека.

Крестник мой скоро умер, умер и отец его Яков; осталась кума моя с двумя детьми, Михаилом и Иваном. Случалось, навещал я вдову; бывало, заговорю с маленьким Ваней, а он не дичится, глаз не тупит, прямо в лицо мне смотрит, а в глазах у него так и прыгает чистая, детская радость; самому на сердце весело станет.

Больно мне было думать, что и эту головку наклонит тяжелая нужда, что и в этих глазках выражение детской радости заменит тупой взор безысходного горя, и взял я Ваню к себе.

Прокоп. Вижу, отсюда вижу, как вы все, кроме моего серьезного Сереги, улыбаться стали, как только прочли имя Прокопа. А знаете ли, почему вам смешно становится, как только заговорят о нашем силаче? То вам смешно, что наш силач – добрый силач. Не верите, что смешна в нем для вас именно его доброта? А оно так, и вы, надеюсь, сейчас со мною согласитесь.

Не только вы, дети, но и большинство взрослых людей живет изо дня в день, совсем не вдумываясь ни в свои чувства, ни в свои мысли. Одна мысль сменяется другою, одно чувство сменяется другим; идут у них мысли и чувства привычною чередою; уверены они, что именно так мыслить и чувствовать должно, что иных мыслей и чувств быть не может; а вдумались бы они в свои мысли и чувства, от души бы посмеялись над многими из своих собственных мыслей и чувств.

И теперь люди немного думают, но было время – они еще меньше думали; тогда умели уважать одну только силу; а сила-то была неразумная, а без разума и сила не впрок. На добрые дела у сильных людей ума не хватало: ведь на добро ум нужен; ведь не поняв добра, даже и желая добра, одно только зло сделать можно. Вот и делали сильные люди все зло, какое только сделать могли слабым да беззащитным; и чудное дело, слабая толпа привыкла любить и уважать эту глупую, злобную силу; и чем больше издевался над нею сильный человек, тем более любовалась она его силою и злобою, похваляла его за удальство и молодечество.

Привык человек уважать силу и злобу, и все мы так думаем и так чувствуем, сами того не сознавая. Цепко держится в нас это скверное, подлое чувство, и многое надо передумать и перечувствовать, чтобы вырвать его из себя.

Никто никогда не учил вас уважать эту злобную силу, но и вы сами, не зная того, так думаете и так чувствуете, потому что привыкли с самого первого дня, как стали понимать, что кругом вас делается, видеть, что все так думают и так чувствуют.

Будь наш Прокоп, при своей силе, злым мальчиком, вы бы боялись его и, может быть, до поры до времени его бы уважали, а он у нас добрый; другой бы на его месте да с его силою все бы дрался да других обижал, а наш добрый силач чаще плачет, чем самый слабый из вас, да еще плачет-то при таких обстоятельствах, когда другой и не думал бы плакать.

Бывало, закапризничает брат его, Андрей, а наш силач горькими слезами заливается: «Жаль, говорить, брата, что дурно ведет себя». Добрые это были, хорошие слезы.

А помните ли вы, когда уходила от нас кухарка Ефросиния; грустно было расставаться с вами сыну ее Михайле; сидел он в углу кухни и горько плакал; а наш живчик Денисок, не обдумав, что делает, над ним смеяться стал: увидел это Прокоп, жаль ему стало Михайлу; так прочувствовал он обиду, что сам заплакал, – святые то были слезы.

Припомню вам и еще один случай. Была у меня красивая коробка из-под конфет – всем вам очень хотелось ее получить; разыграли мы ее в лотерею, выиграл ее Прокоп. Все вы ему позавидовали, а Миша наш даже заплакал; и что же – отдал ему Прокоп коробку; смотрю я ему в глаза, а в них ни слезинки, только улыбается радостно.

А ведь могли вы его сделать дурным человеком; заметил бы он, что над добротою его смеются, стал бы злым, а я его полюбил за доброту; будете умнее, и вы поймете, какая сила в его доброте, и будете уважать его за доброту, а у него от доброты силы не убавится, и будет он сильный и добрый, полезный и счастливый.

Денис. Все вы его прозвали лисою, и ему это название нравится. Посмотрите, как плутовски смотрят его карие глазенки, как они весело запрыгают, когда его так назовут. Видно, он считает, что лисою быть очень хорошо, и ошибается он при этом только наполовину.

Не то хорошо, что он лиса, а хорошо то, что позволяет ему быть лисою. Ведь не прозвали бы вы лисою Адарку, Проську или Гришку. Малоумные в местечке Ямполь, на то у них ума не хватает, ну а нашему Дениске ума не занимать стать.

Умен-то Денисок наш – умен, да выйдет ли толк из его ума; всего более это зависит от него самого. Захочет употребить он свой ум на добро, легко ему будет стать полезным, уважаемым и любимым человеком; захочет он при помощи того же ума делать зло, и станет он вреднее и более ненавидим, чем всякий другой.

Ведь ум его, что нож острый: не будут пользоваться ножом, пролежит он целый век без пользы; возьмут нож в руки, можно им сделать много полезной работы, а можно и человека убить.

Так и ум Дениса. Не будет Денис своим умом пользоваться или употребит его на пустяки, шутки да прибаутки, проживет он таким же бесполезным человеком, как если бы у него ума и не было; шутки да прибаутки забудутся, и никто не помянет его добрым словом. А захочет Денис ум свой употребить с пользою, очень полезным он может стать помощником для меня, другом и советником для вас; тогда мы в нем ум уважать станем, а его любить будем.

Покуда Денис хоть и не глуп, а иногда ведет себя очень глупо.

Вот, например, 8 числа он доказал, что хорошо ведет себя не потому, что понимает пользу для самого себя хорошего поведения, а только для того, чтобы его похвалили. Ведь он уже несколько месяцев так хорошо себя вел, что его постоянно избирали старшиною; оставили его раз без надзора да еще поручили ему товарищей, он и сам дурно себя вел, и другим дурной пример показал. Вместо того чтобы понять, какую ему честь делали, поручая ему товарищей, и постараться доказать, что он этой чести достоин, он доказал только, что ему доверять нельзя и что он звание старшины незаслуженно носит.

Николай. Хорошо в лесу, особенно в тихий жаркий летний день. В то время как на полях дохнуть нельзя от томительной жары, до боли жгут палящие лучи высоко на небе стоящего солнца и поднимаются от земли чуть видные волны трепещущего пара, – привольно, прохладно тогда под сенью развесистых дубов и стройных сосен.

Вот от большой дороги потянулась в самую чащу небольшая лесная тропинка. Травы покрыли ее роскошным ковром, какого не найти во дворце у вельможи. Как он душист, как он чудно разнообразен, этот дивный зеленый ковер. Тут и, как иглы, узкая трава, и тонко изрезанный перистый тысячелиственник, и широкие тусклые листья лапушника, и блестящие, как лаком покрытые, двойни просвирняка, а над ними роскошное кружево высокого папоротника. Там и сям разбросаны яркие – красные, желтые, лиловые – цветочки; вот и снежно-белые душистые колокольчики ландыша; там еще более душистые, причудливые, изжелта-белые цветки лесной фиалки; а солнце, пробиваясь сквозь листву нависших ветвей, усеяло дивный ковер яркими круглыми пятнами.

По сторонам тропинки, меж тонких стволов высоких сосен пышно разросся орешник, а сверху, сквозь зеленый свод, кое-где виднеется воздушная синева далекого неба.

А вечером, как волшебно прекрасен становится лес, весь пронизанный косо скользящими лучами заходящего солнца! Один за другим потухают лучи; все выше и выше растет темнота; еще блестят высоко в небе верхушки, да пылает на западе сквозь почерневшие стволы багровое полымя.

Но вот воцарилась полная тьма; жутко становится запоздалому путнику среди величавой тишины заснувшего леса.

Зашелестели листья; пронесся таинственный шорох, пронесся и замер где-то далеко. Опять зашелестели листья сильнее прежнего. Как тревога пошла по лесной чаще; закачались высокие сосны, заходили их вершины, как волны бурного моря; как крик испуга, пронесся по лесу пронзительный свист налетевшего ветра; глухим раскатом пронесся звук далекого грома, и забушевала неистовая буря. Грохочет гром, трещат, ломаясь, высокие сосны, а могучий лес, как страждущий дух, скрежещет, и стонет, и рвется куда-то, зачем-то.

И в тихой красе прекрасного летнего утра, и в грозную пору бушующей бури величаво таинственен лес-исполин.

Кто жил среди леса, кто прислушивался к его голосам, у того сохранится глубоко в душе величавое чувство и светится в задумчивом взоре запавшая мысль.

И Сергей, и Коля родились в лесу, отец их служил лесником у моего отца.

Сергей дольше пробыл в лесу, чем Коля, да и старше брата, лучше мог понимать; оттого, быть может, и теплится его взор так спокойно, иногда почти строго. У Коли взор веселее, да ласковый такой, как будто он видел больше ясных солнечных дней, а Серега наслушался страшного голоса бури.

Как умер их отец Павел, поступила вдова его Фекла хлебопекаркой в Свесу на заводы; и попали Сергей с Колей из лесного одиночества в самый разгар шумной фабричной жизни.

И взрослому человеку трудно прожить, не переняв многое от людей, его окружающих; а ребенок что воск мягкий, все, что он видит и слышит, на нем отпечатлеется.

У фабричных рабочих мало чего хорошего перенять можно; не хочу я их обвинять, может, они в том и мало виноваты, да так уж жизнь их сложилась. Целую неделю работает фабричный, кроме машины своей ничего не знает; вот и хочется ему развернуться в свободный день, повеселиться. А веселие у него какое! Принарядится да и в кабак; что заработал на неделе, в кабаке и оставит; а пьяный человек что бессмысленное животное, и кончается праздник вместо веселия руготнею да дракою. Так все они к этому привыкли, что не стыдятся пьянство называть молодечеством, а пропойного пьяницу не стыдятся любовно обзывать удалою головушкой; а дома-то у него жена и дети без хлеба сидят, везде грязь и нищета, да и сам он, как пугало, ходит.

Грязно, неряшливо, безалаберно живет наш фабричный; неопрятен, неряшлив и Коля, да отчасти и Серега.

Посмотрите, как неряшливо на Коле сидит платье: все в пятнах, разодранное, пуговицы не застегнуты. И красивый он мальчик, а смотреть на него неприятно.

Богатый человек может и себя, и дом свой украсить дорогими вещами; для бедного человека лучшим украшением и дома и его самого – опрятность, а опрятность невозможна без порядка и бережливости. Не будет бедный человек держать свои вещи в порядке, ему не на что будет купить пропавшую вещь, придется занимать у соседа; не будет он беречь свое платье, будет ходить в грязных лохмотьях. И другим на него смотреть гадко, да и для него самого неприглядна жизнь в грязной, запущенной хате.

Михаил. Помните, детки, когда я вас взял, вы, было, прозвали Мишу совою.

Его большие глаза смотрели как-то дико, бессмысленно, точно он все чему-то удивлялся, точь-в-точь глаза совы, вынесенной на свет дневной.

Теперь вы его совою больше не назовете, а отчего? Глаза у него остались большие по-прежнему, да выражение в них уж далеко не совиное. Много поработала белокурая головка: и читать, и писать научилась, а к арифметике уж так способна стала, что всякую задачу скорее всех товарищей решит. Загорался в больших глазах светлый огонек, и далеко стало совиным глазам до глаз нашего Миши.

Знаем мы за Мишею кое-что хорошее, знаем за ним и кое-что дурное. Учился Миша хорошо и вел себя, бывало, отлично, так что даже хотя он у нас и из меньших, а был выбираем старшиною; зато выдался и такой месяц, что был он признан из всех худшим по поведению.

Помню, после первых выборов в старшины подходит ко мне Миша и говорит: «Буду и я старшиною»; да говорит так твердо, а в глазенках блеснула такая решимость, что так и видно, что очень он этого хочет и непременно достигнет. Во весь месяц он вел себя примерно и на следующих выборах, действительно, был признан достойным и стал старшиною.

Очень понравилась мне в Мише твердая воля. Только такой человек и заслуживает от всех уважения и доверия, кто всегда поступает так, как считает должным и добрым поступать, не поддаваясь никаким дурным советам, никаким дурным примерам, ни даже своим собственным дурным желаниям. Человек, у которого нет такой силы воли, – жалкое создание, которое только презирать можно; он сам ничто; доверять ему невозможно, безрассудно. Сегодня, под влиянием хорошего человека, он поступает хорошо; завтра, под влиянием дурного человека, он сам станет худшим из худших.

Солгал раз Миша и много себе этим навредил. Проступок он сделал такой ничтожный, что даже и простое замечание едва ли получил бы; простая неосторожность – крупу в амбаре рассыпал, а он взял да и сказал на товарища, будто тот это сделал. Не сумел Миша совладать с дурным желанием ложно оговорить товарища да за это прямо из старшин да на последнее место попал, а что всего хуже, добрую славу потерял. С тех пор он и хорошо себя ведет, а в старшины его не выбирают: доверие к себе с доброю славою потерял.

Ведь по этому поступку можно думать, что сердце у Миши недоброе: сам виноват, а на невинного товарища наговаривает; а мне думается, что поступил он просто не подумавши. Потому мне так думается, что показал мне Миша уголок доброго сердца.

Был я в Глухове, когда пришло ко мне письмо с известием о том, что Миша заболел сильным воспалением мозга. Очень я за него испугался, взял доктора и вернулся в Ямполь. Смотрю, лежит мой бедный Мишун бледный такой, весь исхудал. Защемило у меня сердце, как подумал, что не станет между нами нашего умного мальчика, стал просить доктора испробовать все возможное, чтобы вернуть ему жизнь и здоровье.

В тот же вечер перевезли мы его ко мне. Два дня сильно страдал мой бедный малютка, мало надежды было. Лежит в жару, глазки закатит, то вдруг вскрикнет от боли, меня позовет. Легче ему становилось, когда я растирал его руками или даже просто держал его ручку в моей руке.

На второй день вечером – очень я был уставши, – сижу у его постели, а самого так ко сну и клонит. Сижу, глаза закрыл, слышу – зовет меня Миша; смотрю, глядит он на меня своими большими глазами, сознание к нему вернулось, да так пристально на меня смотрит. И знаете ли, что он сказал мне? «Устали вы, спать идите». Это он-то, страдалец, меня усталого пожалел. На это нужно доброе сердце.

Илья. Мало может один человек без помощи других людей.

Как ни проста эта истина, а ее мало кто понимает. Много есть таких истин: повторяют их все, а понимать почти никто не понимает. Так и о взаимной помощи говорят очень много и в то же время проповедуют злобу и раздор вместо любви и согласия, необходимых для общей работы и взаимной помощи. Этот разлад между словом и делом создает невообразимый сумбур, в котором разобраться очень трудно. Найдутся такие люди, которые не постыдятся, называя себя вашими друзьями, внушать вам ненависть даже и ко мне, вашему лучшему другу. Об этом мы поговорим с вами гораздо подробнее в другое время; теперь помните одно, что не друг, а злой враг для вас всякий, кто проповедует вам злобу и ненависть. Как из семян сорных трав не выйдет пшеницы, так и злоба может породить только злобу и раздор, а не счастие, невозможное без любви и согласия.

Любовь – громадная сила. Ведь вот год тому назад между мною и вами была целая пропасть; казалось, ничего общего быть не может между богатым помещиком и бедными крестьянскими сиротами. Я полюбил вас, наполнилась пропасть; я стал вашим отцом, вы стали моими детьми. Не потому я вам отец, а вы мне дети, что мы так назвали друг друга; нет, перед лицом всего света, нелицемерно я могу назвать себя отцом вашим, потому что не краду этого имени. Всемогущею силою любви я стал отцом для вас и люблю вас искренне, глубоко, как, может быть, иные родные отцы не умеют любить своих кровных сыновей; вы же станете воистину детьми моими только тогда, когда, в ответ на мою любовь, полюбите меня так же искренне и глубоко, как я люблю вас, когда станете друг для друга братьями не на словах только, а силою все той же глубокой, искренней любви друг к другу.

Тот, кто, называя меня отцом, а вас братьями, не любит нас, тот вор: он крадет имя сына и брата, он крадет счастие у другого бедного одинокого сироты, который на его месте любил бы нас, чью жизнь мы бы согрели нашею любовью.

Пусть Ильюша почаще читает эти строки; пусть не забывает и того, что громко в присутствии всех вас, в течение нескольких месяцев, повторяли ему и утром и вечером старшины: «Помни, Илья, что ты к товарищам твоим не доброжелателен».

Пусть помнит и то, что мы все нетерпеливо ждем того дня, когда он полюбит нас; в этот день у меня будет одним сыном, а у вас одним братом более.

Андрей. Понимаете ли вы, дети, что значит бороться с самим собою?

Ведь какая кажется мудреная вещь – борьба с самим собою, а наш маленький Андрей боролся с самим собою и боролся удачно.

Припомните, какой он был капризный; бывало, расплачется по пустякам, и ничем его не уймешь, ни ласкою, ни строгостью; заберется в угол, опустит глаза и упорно плачет, а сам всем телом вздрагивает. Как пройдет припадок каприза, ему и самому стыдно, понимает, что вел себя глупо, а другой раз опять с собою совладать не может.

Только стал он по моему совету примечать за собою: как почувствует приближение припадка каприза, старается ему не поддаться, все тело у него нервно вздрагивает, а он пересилит себя, поднимет на меня глаза, улыбнется, значит – совладал с собою, победил в себе дурную привычку. Много чести в такой победе, потому что она очень трудна, потому что она очень полезна. Ведь при этом в одном нашем Андрее боролись как бы два отдельные Андрея: дурные привычки прежнего Андрея боролись с доброю волею нового Андрея, и новый, умный, добрый Андрей победил прежнего, глупого, злого Андрея.

Без этой борьбы с самим собою не может никто стать хорошим человеком. Чтобы быть хорошим человеком, нужны две вещи: знание и сильная воля любви; знание – чтобы понять правду, сильная воля – чтобы жить по правде, чтобы успешно бороться с дурными привычками, которые мешают нам жить по правде. Человек, который, зная правду, не имеет достаточно силы воли, чтобы побороть в себе прежнего дурного человека и жить по правде, лучше бы совсем и не знал эту правду; тогда он был бы только жалким глупцом, а зная правду и не живя по ней, он нечестный, подлый человек.

Не думайте, чтобы эта борьба с самим собою была неприятна; сознавать, что с каждым днем я становлюсь все лучше и лучше, что то хорошее, что прежде я любил в другом, я теперь могу любить в самом себе, – такое счастие, какого не понять тому, кто не испытал его.

Афанасий. Прежде чем говорить о нем, вспомним о бедном Егорушке, которого он заменил.

Хорошим помянуть Егорушку нечем, так пожалеем его несчастную долю.

Жаль мне было возвратить его матери, а должен был это сделать. Не надеялся я сделать из него хорошего человека, боялся взять на себя дело не по силам; а дурной человек между вами был бы большим горем для меня, большим злом для всех вас.

Помните, друзья мои, что доброе имя каждого из вас – наша общая добрая слава; каждый дурной поступок одного из вас ляжет неизгладимым пятном на всех нас. Всегда и везде найдутся глупые и злые люди, которые будут ненавидеть вас за то, что вы поступаете и живете лучше их. Со злорадством они будут следить за каждым вашим шагом; из-за одного дурного человека среди вас они постараются очернить, закидать грязью остальных девять хороших и меня, воспитавшего вас.

Слишком я люблю то дело, которому сам служу и вас предназначаю, чтобы рисковать им. Как увидел я, что не в силах пробудить в нем ум, не в силах подействовать на его сердце, отдал я Егора матери его, чтобы взять на его место другого, который бы лучше мог воспользоваться уроками и советами.

Что сказать про Оню? – Ни особенно дурного, ни особенно хорошего сказать о нем нельзя.

Не умеет он еще себя сдерживать: рассердится, товарища прибьет или глупое, бранное слово ему скажет; хорошо было бы ему взять пример с Андрея и постараться побороть в себе эту дурную привычку. Особенно стыдно и больно мне за него, когда он обругает товарища бранным словом, которого и сам не понимает.

Тем и отличается между прочим человек от животных, что у него есть ум; этот ум дозволяет ему разумно говорить и поступать. Гнусно, гадко видеть человека, который, рассердившись или просто по привычке, говорит бессмысленные ругательства, ничего не выражающие, кроме бессильной, шипящей злобы; во всяком случае, унижают эти бранные слова не того, к кому они обращены, а того, кто, употребляя их, нисходит до уровня бессмысленно лающей собаки.

Не будем забывать, что Оня между нами еще недавно, что он неглупый мальчик и что ему легко будет исправиться от своих недостатков»[31].

По субботам в школе проводился круг, или так называемое общее собрание воспитанников. В этот день ученики не работали, а под председательством Неплюева или кого-нибудь из учителей собирались вместе и обсуждали сообща, что сделано в школе за неделю. Прежде всего, читали общий дневник, который велся воспитанниками поочередно, потом слушали доклад о сельскохозяйственных работах, наконец, выступали и задавали вопросы сами воспитанники.

«Некто М., – вспоминает Н. В. Дризен, – типичный казак с Кавказа, вышел и спросил, можно ли задавать вопросы после вечерней молитвы и хорошо ли товарищам смеяться над тем, который вопросы задает. Неплюев, руководящий на этот раз кругом, отвечал, что все зависит от того, кто какие вопросы предлагает, но что вообще смеяться над ближним никогда не следует.

– Мы не смеялись над ним, Николай Николаевич, – возразил вдруг мальчик с курчавой головой с задней скамейки, – нам только показался смешным его способ выражения. Он сказал: прошла чутка, что по местному, кавказскому, значит: прошел слух. Многие, конечно, не поняли и рассмеялись.

– Кто же смеялся, дети? – спросил Неплюев. – Прошла минута, потом встал один, другой, третий…