В поисках счастья

На той охоте случился у Гришки первый казус. Отец учил ставить петли на соболя. Наука нехитрая, но сноровки и навыка требовала. На удивление, Гришка освоил её быстро.

– Петля, Гриня, первое дело! Она и шкурку не спортит и зверьку не даст на земле остаться. Сам понимаешь, иначе его мыши да бурундуки погрызут. А что за охота брать мех с изъяном? Запоминай: берём два колышка, – отец подвёл сына к пунктирным маленьким следам на снегу, – забиваем их в землю.

– Батя, так земля-то мёрзлая.

– Эк, сообразил! Мы с дедом тут ещё по началу зимы колышки вбили.

– А как знали, что здесь надо вбить?

– Так у соболя повадка какая? Он по своему следу несколько раз проходит. Как первый снег выпал, тут и проверяй его ходки. Раз, где прошёл, всё – его тропа. Вот и наши колышки. Вишь, на них поперечина. В неё палочку вставляем, но не простую, а с зарубкой.

– Зачем?

– Да ты что? А петлю на что зацепишь? – отец достал волос из конского хвоста, скрученный в петлю, подцепил к зарубке на гибкой палочке, – вот она и держит петлю.

– И как она сработает?

– След видишь?

– Угу.

– Вот сюда, посредине колышков, прям по следу, втыкаем ещё один колышек.

– Такой? – поискав вокруг, подобрал длинную палку.

– Не, помельче, – осмотрев очередную палочку, протянутую сыном, похвалил, – молодец, такой. Вишь, у него наверху «коготок» торчит?

– Так-то ж сучок.

– Сучок у тебя в глазу. А это – коготок. За него сейчас и зацепим петлю. Соболю между колышками надо по тропе как-то пройти, он петлю заденет и за собой потянет. Вот механизма и сработает.

– А дальше?

– Дальше – ходи, проверяй ловушки, добычу собирай. Понял?

– Угу.

– Ну, тогда давай, найди соболиную тропу, попробуй поставить, я рядом буду, пособлю, ежели что.

Искал Гришка свою первую тропу долго. Никак не попадался ему след соболя. Пару раз видел висевших зверьков на отцовских ловушках, но свою тропу найти не мог. Лишь к вечеру, измаявшись, увидел на розово-синем от заходящего солнца снегу чёткие точки маленьких лапок. «Вот! Нашёл!». Понял сразу, врождённым чутьём охотника. Всё сделал, как учил отец. Умудрился даже вбить в мёрзлую землю колышки, сделал растяжку, накрутил конский волос, зацепив его за «коготок». Беззвучно отошёл в сторону, схоронясь за старой лиственницей, с замиранием сердца следя за соболиной тропой.

Отец подошёл незаметно, мягко положив тяжёлую руку на плечо, отчего Гришка встрепенулся.

– Гришаня, вот тебе главный урок – спину никогда не открывай. Бояться – никого не бойся, но человека, даже знакомого, в тайге остерегайся больше зверя. Здесь люди меняются: кто к хорошему, кто к плохому. Даже не меняются… выходит наружу из человека в тайге то, что в нём заложено. Природа своё берёт. Так что спину не открывай – всякое может случиться, и не заметишь, как сзади кто подкрадётся. Звуки слушай: зверь завсегда подскажет – где, кто идёт. Особливо птица. На знакомых один сигнал подаст, на чужака – другой. А чего ты здесь стоишь-то?

– Как чего? Соболя жду.

– Так ты петлю поставил?

– А то, – на красном от мороза, с инеем на длинных ресницах, лице проступила довольная детская улыбка, – хошь поглядеть?

– К чему? Вот завтра придём и увидим, как твой капкан сработал.

– Как завтра?

– Так ты что, думал – поставил петлю и всю зиму здесь сиднем сиди в ожидании? Нет. Наше дело по-другому устроено: поставил в одном месте, иди дальше, ставь следующую, по пути проверяй выставленные. Если соболь попался, сымай, и в мешок. И так кажный день. Темнеть начинает. В тайге ночью оставаться негоже, идём до зимовья, там уже Силантий Сылыч ждёт.

Гришка всё оглядывался, всё надеялся – сегодня попадётся соболь…

Утром отец нарочно повёл к другим тропам: показал место, где летом протекал таёжный ручей, сейчас скрытый под толстым слоем льда, объяснил, как ставить петли на нём. Но больше водил для того, чтоб выработать характер: негоже охотнику суетливым быть, надо уметь ждать и терпеть.

К полудню, мягко скользя на широких лыжах, добрались до деда – тот выкуривал из поваленного дерева спрятавшуюся в дупле добычу. Гришке стало жаль зверька. Нет, вот так, на растяжке, или битого стрелой, куда ни шло, но травить дымом бедное животное… Отвернулся.

– Глянь, пожалел! Размазня! – тихо сказал дед, надевая на правую руку кожаную рукавицу.

– Гриня, – строго обратился отец, – на охоте жалости нет! Взялся за дело – доводи до конца. Иначе…

Он не договорил. Задыхающийся в дыму соболь выскочил из дупла, тут же схваченный проворной рукой Силантия Силыча. Сердце зверька бешено трепыхалось, поэтому дед сильно сжал соболя, подержав так некоторое время. Маленькое пушистое тельце затихло. Хоть и жалко зверушку, сумел оценить, как ловко старый охотник расправился с ним.

– Дед, а пошто ты на капкан не ловишь?

– На капкан? Капкан, он что? Может и шкурку попортить, и железный. А железо тайге – чуждый элемент.

– Так его гольды ловить научили.

– Да, было дело. По молодости. Я к ним попал. Вернее, они меня подобрали. Плох я тогда был, думал, всё, не выживу. Но выходили. Три года у них жил. Ладно, сейчас не время, в другой раз расскажу. Да и болтать в тайге нечего. Идём, поглядим на твою работу.

Гришка бежал на лыжах изо всех сил: чувствовал, верил – соболь попался! Но, подъехав ближе, увидел лишь пустую петлю, болтающуюся на сработанной ловушке. Отец взял в руки конский волос, осмотрев, поднёс ближе к сыну.

– Гляди, – в петле застряли волоски соболиной шкурки, – как он тёрся, чтоб вызволиться!

– Значит, он попался?

– Конечно, попался. Молодец, Гриня, хорошо петлю поставил.

– Но почему ушёл?

– Потому, – пояснил дед, – поставил-то хорошо, но не грамотно.

– Это как?

– Для того, чтоб не ушёл, надо все деревца рядом с гибким прутом, на котором петля накинута, вырубать. Тогда ему не за что будет цепляться. А так, – отец положил свою большую руку на плечо сына…

Гришка резко повёл плечом. Обидно было до слёз.

– Почто не сказал, батя? Я б вырубил!

– А оттого и не сказал, чтоб наука впрок пошла, – Силантий Силыч тихо рассмеялся, – кажный должон на своих ошибках выучиться.

Сколько с тех пор он этих петель переставил, всяких разных – и на соболя, и на кабаргу, и на косулю, в любое время года. Сколько зверя в тайге побил, сколько дней и ночей здесь провёл! И сейчас понимал: прав был отец с дедом – крепче усвоится наука на своих ошибках. И чем раньше их сделаешь, тем прочнее выучишься.

Воспоминания приглушили невесёлые думы о пропавшем на войне отце, о хворой сестре, о матери: интересно, маманя вернулась? С чего так задержалась в городе?

                                            6

Мать – Ефросинья Васильевна – два дня как ушла в город за лекарством для Софьи. Со времён болезни сестре лучше не становилось. Были моменты, особенно летом, когда она «оживала», но длились они недолго. Первые прохладные дни вновь возвращали сестру в состояние тихого угасания. С месяц назад в селе остановился один из многочисленных белогвардейских отрядов. Так получилось, в их избу подселился военный доктор. Мать не решалась показать Соню врачу, но тот сам, услышав ночью кашель молодой девушки, попросил разрешения осмотреть дочь. Велев раздеться по пояс, прослушал через металлическую трубочку, чудно говоря: «дышите, не дышите», после чего начал простукивать спину ниже рёбер.

– Ой, больно!

– А так? – доктор попросил лечь на кровать и надавил на живот.

– Так щикотно.

– А здесь? – он вновь надавил, ближе к боку.

– Больно, но не так шибко.

– Одевайся, милая. Давно это у неё? – вытирая руки о полотенце, спросил стоящую поодаль озабоченную мать.

– Года два, может и поболе.

– Ну-с, расскажите-ка мне, с чего всё началось, что за болезнь определили местные эскулапы.

– Кто?

– Лекари ваши, как и чем лечили?

– Да чем, чем? Вот, барсучьим салом натираю, в бане парю, правда, после этого кашель сильнее у неё становится. Да травами бабка Прасковья лечит – одни завариваем, другие высушиваем и в мешочек, как в ладанку, кладём. Их и прикладываем.

– Дикость какая-то, – пробурчал доктор, – ей не травы нужны, лекарство.

– Да где его взять? А что с ней, доктор?

Не обращая внимания на мать, спросил:

– Ходишь с кровью?

– Да вы что? Девица она!

– Я не о том. Когда мочишься, кровь бывает?

– Да, и больно.

– Как больно?

– Как щиплет внутри.

– Матери говорила?

– Да… – замявшись, тихо добавила, – но не сразу.

– А вы что же, мамаша? Хоть бы к фельдшеру сводили!

– Да на кой нам при наших бабьих делах хфельдшер? Чай и сами сообразим, что девицей стала.

– Не то. Это не цикл. Скорее всего, почки у неё с гематурией.

– С чем?

– С гематурией. Болезнь такая. Тяжёлая… отчего малокровие и слабость. Чтоб вам понятнее было: застужены почки и, думаю, с осложнением, раз больше двух лет мается. Вот, – достал из полевой сумки бумагу, – перо найдётся?

– Отродясь в доме перьев не было, они нам без надобности. У нас все мужики охотники, а не писаря.

– Ладно, напишу рецепт химическим карандашом. Как фамилия?

– Горшковы мы. Звать Софьей, по отцу Ивановна.

– Хорошо. Езжай в город, в аптеке купишь лекарство.

– Как хоть название?

– Аптекарь разберёт. Принимать будешь после еды, три раза в день. Порошок. Разведёшь в стакане тёплой воды и пей, поняла? Должно помочь.

Через два дня отряд съехал. Мать съездила в город, но вернулась ни с чем – лекарство нынче дорого стоит. И деньги аптекарю не нужны, ни к чему эти бумажки теперь. Вот если монета, или ещё там чего…

За прошедший месяц Софье стало хуже и Ефросинья, собрав отцовы подарки (серёжки с камушками красными, да колечко золотое), вновь отправилась на поиски лекарства. А Гришка, рассудив, что соболь всегда в цене, собрался на охоту.

                                            * * *

Тайга лениво просыпалась: сонно потягивались прямыми ветками высокие лиственницы; распрямляли «плечи», пытаясь освободиться от снежных шуб, разлапистые ели. Обросшие вековым мхом лесины тянулись вверх, желая первыми поздороваться с восходящим солнцем. Лёгкий ветерок прошёл по заснеженным бордово-малиновым лианам лимонника, на которых кое-где висели засохшие красные ягодки. На селе и в городе снег местами уже прихватился ледяной корочкой, подтаивая на ярком солнце, отчего в воздухе чувствовалась сырость – предвестник весны. Здесь же лежал чистый, плотный, сохраняемый от сильных ветров и прямых солнечных лучей лапами вечнозелёных деревьев. Величавость природы успокаивала и, как всегда в лесу, настроение улучшалось. Тайга жила своей жизнью: не было ей дела ни до войны, ни до людских проблем и страданий, ни до грустных Гришкиных мыслей о бате, о больной сестре. Сейчас, у старого кедра, он свернёт вправо, и появится тропа, по ней – до изгиба ручья. Первая петля. Издали понял – пустая. Подошёл, посмотрел. Следы старые, «размытые», чуть заметённые снегом, значит, ушёл зверёк. Осмотревшись, продолжил путь, внимательно примечая следы. Эти заметил издали. Остановившись, плавным движением снял со спины ружьё, машинально нащупав в патронташе снаряжённый пулей патрон. Зарядил. Подъехав ближе, понял – не показалось: косолапый проснулся до срока и сейчас где-то бродит агрессивный, беспощадный, доведённый голодом до отчаяния хищник.

Увидишь зимой следы медведя, знай, шатун рядом: ему тебя выследить надоть, подкрасться, чтоб ты не заприметил, и нежданно напасть, – вспомнил Гришка науку отца, – тут уж он охотник! Шатун больше сзади кидается – не подставляй спину! Но может и кружить вокруг – подходы делать, рычать, угрожая. Как только скачками кинется – стреляй! А чтоб не пропасть – держи в патронташе в одном и том же месте пулевой патрон.

Прислонясь спиной к лиственнице, осмотрелся. Вроде тихо. Держа двустволку в руке, оттолкнулся правой ногой, неспешно продолжив движение: Только мишки мне недоставало! Чего его проснуло?! А как ему не проснуться, когда весь год ни орехов, ни ягод!

Рассуждения прервал дальний крик воронов. Охотник насторожился. С запада пролегал полузаброшенный тракт, по которому, судя по недовольному карканью птиц, шёл чужой. Вороний крик стал ближе, смешавшись с трескотнёй сорок: птицы перелетали с дерева на дерево, обозначая путь незваных гостей.

Затаившись за кустом смородины-дикуши, укрытой высоким сугробом, решил пропустить незнакомцев. Вдали показались двое. Первый, обутый в сапоги, с винтовкой на плече, «пританцовывал», похлопывая себя руками по бокам, создавая излишний шум – озяб, понял Гришка. Второй прихрамывал, опираясь на длинную палку. Скорее всего, идёт в чужой обутке, оттого и ноги натёр. Лямки тяжёлого вещмешка прикрывали погоны – значит, не красные. Шли торопясь, то и дело оглядываясь. На впалых щеках отросшая щетина, осунувшаяся походка, офицерские шинели «не первой свежести» – по всему видно, в пути давно, уходят от кого-то.

Снег заскрипел рядом с сугробом.

– Что, Павел Витальевич, привал?

– Да, Женя, сил нет – надо портянки перемотать, совсем ноги сбил.

Сжимая в руке ружьё, Гришка следил, как Женя помог спутнику снять мешок, открыв погоны штабс-капитана. Тот, опустившись на снег, прислонясь спиной к мёрзлому стволу, с усилием стянул правый валенок и, пошевелив затёкшими пальцами ног, начал перематывать портянку.

Чиркнула спичка, наполнив лесной воздух серным запахом.

– Не курите в лесу, сколько раз говорил.

– Так нет никого!

– Это только кажется. Человек всегда умудряется оставлять следы своей неразумной деятельности. Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему разумные следы нашей цивилизации канут в лету, а неразумные порождают новые проблемы и беды, разрастаясь до вселенских катастроф. Нет? А вы задумайтесь, – ловко намотав портянку, натянул валенок, подняв погасшую спичку. – Здесь нет никого пока, но пройдёт время, и брошенная вами спичка может обернуться следом, указывающим, где нас искать.

– Павел Витальевич, обугленная спичка сгниёт в снегу на второй день. И отчего это не может быть спичка местных охотников или кого-то ещё…

– Нет у местных охотников такой спички. А если по нашему следу уже идёт господин ротмистр – табачный дым выдаст нас скорее отпетого провокатора. Потому загасите вашу «Гусарскую» папиросу.

Жадно затянувшись, Евгений затушил папиросу о кору дерева, бережно спрятав окурок в вынутый из кармана потёртый кожаный портсигар.

– Не сочтите за труд, понесите мешок, я совсем расклеиваюсь.

– Будет исполнено, – надев вещмешок, помог старшему офицеру подняться, – готовы, господин штабс-капитан?

– Так точно, – оправившись, оглянулся вокруг, – погода не на шутку портится, давайте поторопимся. Шагом марш! – скомандовал полушутя.

Гришка лежал, провожая путников внимательным взглядом: – Откуда идут и куда? Его это не касается – прошли и прошли…

Глава четвертая

                                           7

…Сделав шаг по направлению к дороге, Камаргин решительно развернулся и вошёл в подъезд.

Ржаво скрипнув, дверная пружина заявила негодующий протест. В разбитые окна порывисто влетал февральский ветер, раскачивая свисающую с потолка чёрную пылевую паутину. Привыкнув к полумраку (уцелевшие замызганные окна с трудом пропускали свет), неуверенно поднялся по выщербленным ступеням, брезгливо осматривая обшарпанные, пахнущие сырой штукатуркой стены. Тишина давила: склеп в двенадцать квартир. Вспомнился Даргомыжский: двенадцать часов по ночам / из гроба встаёт барабанщик /и ходит он взад и вперёд / что делает здесь бывший мальчик? Поднявшись на четвёртый этаж, остановился у двери с цифрой «12».

Пришёл, что дальше?

Рука машинально раскачивала зажатый в кулаке шарф – к себе, от себя, к себе, от себя.

Дальше надо позвонить. – И? – Откроют. – А я? – А ты спросишь, кто там сейчас проживает. – Зачем?

Костяшки пальцев нечаянно ударили в дверь.

– Кто там?

От внезапности вопроса отшатнулся.

– Кто там? – повторил из-за двери женский голос.

– Я, – ответил с неожиданной готовностью.

Глупее не сказать. Кто – «я»? В самом деле, кто такой этот я? Понятно, Камаргин, Николай Сергеевич, шестидесятого года рождения, женат, заместитель начальника Департамента культурной политики, но здесь это при чём? Кто я вообще такой? Как ответить на вопрос: кто там? – Человек! Абсурд. Кто ещё на этой планете может постучать к вам в дверь? Бегемот? Так кто же я – друг, враг, брат, сват? – вдруг рассмеялся:

– Сантехник!

Дверь открыли. Яркий солнечный свет бил женщине в спину, оставляя лицо в тени. Улыбнувшись, спросила:

– Как всегда – шуточки? Заходи, я опаздываю. Лекарство отцу купил?

Откуда она знает про отца и лекарство? – вздохнул с облегчением – меня с кем-то перепутали.

– Забыл?!

Глаза привыкли к освещению. Женщина повернулась в профиль, её лицо отдалённо напоминало…

– Коля, не стой истуканом, раздевайся!

Озноб пробежал по спине: Аня?! Эта женщина – Аня? Она до сих пор здесь живет? Но этого не может быть! Когда она вернулась и какой отец? Он ведь…

Из комнаты послышался кашель и давно забытый голос спросил:

– Кто пришёл?

– Папа, кто может прийти?

– Врач?

– А ты выйди, светик, не ленись, – усилив голос на тон, продолжила из кухни, – врачи велят тебе больше двигаться!

Из глубины квартиры раздалось кряхтенье, затем шаркающие шаги, и в дверном проёме, где сорок лет назад стояла Аня, появился сильно постаревший Николай Степанович Лещевский!

Дежа вю «вверх ногами» волной прибило Камаргина к стене: не может быть, этого не может быть!

– Коля, ты проходи, проходи, – выцветшие, слезящиеся глаза смотрели озорно, как при первой встрече, – чего встал в дверях, будто неродной? – изобразив вялой рукой приглашающий жест с ухмылкой добавил шамкающим ртом, – сегодня, кхе-кхе, на каток не пойдём…

И предметы, и коридор, и старик с его голосом, всё стало медленно, теряя очертания, расплываться в гаснущем сознании. Тело Николая Сергеевича тихо сползло по стене на пол.

                                            * * *

На следующее утро после катка Коля на крыльях нёсся к Ане. Взлетев на четвёртый этаж, не успел поднести руку к звонку, как дверь внезапно открылась. На пороге стояли Аня и Воронцов с двумя портфелями.

– О! Ещё один кавалер нарисовался, – весело сказал стоявший за ними Николай Степанович, – если так дело пойдёт, открою школу на дому.

– Не пойдёт, не переживай, – ответила дочь, выходя из квартиры.

– Камарга, ты чего здесь делаешь? Тебя кто звал?

– Воронец, не командуй, его я пригласила.

– Зачем?

– Тебя не спросила, – легко сбегая вниз по ступенькам, скомандовала, – идём уже!

– Больше чтоб я здесь тебя не видел! Это я с Анькой хожу!

Обычно в таких случаях Коля терялся и ответ всегда приходил позже, когда и отвечать было некому, да и незачем, как говорил отец: после драки кулаками не машут. Но сейчас за словом в карман лезть не пришлось.

– Ты, Воронцов, ходишь с Аниным портфелем, а я пойду с ней.

Приостановив бег, Аня посмотрела снизу вверх на Колю, медленно переведя взгляд на Воронцова, растерянно стоявшего с открытым ртом, и засмеялась.

– Ну, Камарга, ты даёшь! Так ему ещё никто не отвечал. Воронец, держи портфель крепче и рот закрой – ворона залетит! Чего застыл, спускайся!

Весь месяц Коля «летал» от счастья: уроки делались «на раз», ребята набивались в приятели, дома не ругали. Но самое радостное событие произошло на хоре: он вдруг так звонко запел, такой свет излучал его взгляд, так легко летел голос, что на ближайшем концерте ему доверили исполнять сольную партию в «Аве Мария» Шуберта.

Радостный, возбуждённый жал кнопку звонка у знакомой двери.

– Вот, – выпалил, едва на пороге показался Николай Степанович, – пригласительные! В воскресенье концерт – буду выступать, приходите!

– Ты смотри, какие успехи, – Лещевский одобрительно кивнул голо-вой, – скоро будешь петь в Большом театре!

– Нет, – смутился Коля, – не скоро.

– Заходи, чего на пороге стоишь? – Аня, по обыкновению, стояла в дверном проёме, опираясь на него левым плечом. Очень хотелось зайти, поговорить с ней без Воронцова (всё это время тот не отходил ни на шаг), побеседовать с Николаем Степановичем, который общался легко, с юмором и весёлым подтруниванием.

– Не могу! Через час генеральная репетиция!

– Ух, ты! Хорошо, после концерта пообщаемся.

– Так вы придёте?

– Конечно, нам же интересно тебя послушать, – обращаясь к дочери, добавил, – и музыку мы любим, да?

– Любим, любим! Ты Воронцу билет принёс?

– А ему зачем?

– Он тоже музыку любит, – улыбнулся Лещевский, – принеси.

– Хорошо, – настроение упало, – принесу.

Выходя из подъезда, Коля вновь ощутил себя самым счастливым человеком на свете: Аня услышит, как он поёт, а Воронцов… так это и хорошо, пусть приходит – он так не умеет!

За час до концерта, после общей распевки, ребят отправили одеваться в сценические костюмы – синие безрукавки, надетые поверх белых рубашек с алым пионерским галстуком. Переодевшись, решил выйти в фойе, встретить Аню. Но хормейстер – Надежда Инсуевна – строго запретила выходить к слушателям в сценическом костюме, велев настраиваться на концерт: – Ты сегодня первый раз соло поёшь!

Да спою я, спою, – хотел ответить, но передумал.

Как я узнаю, пришла она или нет? – рассуждал, подойдя к артистическому входу, – да очень просто! – выбежав на улицу, обогнул большое здание дома культуры, очутившись у парадных дверей: родители с детьми, бабушки, дедушки шли на концерт. Ани не было. Стало холодно. Вернувшись к «чёрному» ходу, через десять минут вновь выбежал посмотреть, и так несколько раз. – Может, она пришла раньше, я ведь и родителей не видел.

Хлопки руководителя собрали ребят на сцене. Третий звонок. Занавес!

Как пел – не помнил. После концерта все поздравляли, говорили: «отлично!» Отец крепко пожал руку, коротко поцеловал. Мама, смущаясь и краснея, принимала поздравления. А он искал взглядом лишь её. Аня не пришла…

Утром проснулся разбитый. Безвольно собравшись в школу, вышел к завтраку.

– Ты чего такой несчастный? Вчера так хорошо пел!

– Не знаю, – ответ прервал сухой кашель.

– Коля, ты не заболел? – губами коснулась лба и, охнув, сцепила пальцы в замок под подбородком. – Да у тебя жар! – Градусник показал тридцать восемь и пять, – срочно в постель! Серёжа, вызывай врача!

Два дня пролежал в полусне-полубреду с высокой температурой: тело ломило, в «чугунной» голове, переплетаясь с музыкой Шуберта, пульсировала одна мысль – почему она не пришла? На третий день жар спал, но чувство радости, присущее выздоравливающему, не наступило, сменившись, напротив, вползшей тревогой. Видя потерянный взгляд сына, мать допытывалась:

– Сынок, как ты себя чувствуешь, что болит?

– Ничего.

– Отчего такой грустный? Тебе чего-нибудь хочется? Что купить?

– Ничего не надо, я уже здоров!

– Смотри, какой скорый – здоров он! Ещё вчера весь горел, а сегодня – здоров! Выздоровеешь, когда врачи скажут.

После обеда, дождавшись её ухода в магазин, решил сходить к Ане. Превозмогая головокружение, с трудом оделся, покрывшись испариной. «Ватные» ноги еле доковыляли до переулка, где и наткнулся на мать.

– Это что такое?! Срочно домой!

Сопротивляться не было сил. С трудом дойдя до квартиры, разделся и лёг в кровать, покрывшись крупными мурашками от внутреннего озноба.

– Посмотрите на него! Чего выдумал? Герой какой! Успеешь к своей девчонке. Никуда она не денется! Ты б ещё коньки взял!

Отвернувшись к стене, почувствовал на щеках горячие слезы, размазанные обвинениями матери:

– Придёт отец, я ему всё расскажу! Прав он – ты у нас от рук отбился, – заметив, что сын задремал, притихла, плотно закрыв дверь. Больше он ничего не слышал, провалившись в глубокий сон.

Что-то стучало, бухало, колотилось. Он стоял перед Аниным подъездом, пытаясь открыть ставшую тяжёлой, никак не поддающейся из-за болезни, входную дверь. Удары и стук нарастали… Это сердце – понял внезапно – если он сейчас не зайдёт в этот чёртов подъезд, оно просто выскочит из груди. И тут дверь легко поддалась, словно кто снял с крючка тугую пружину. Взбежав на площадку второго этажа, остановился, как вкопанный. Старая, худая, горбатая нанайка сидела на цементном полу, мерно стуча в натянутую кожу жёлтого бубна. Смотря сквозь него злыми глазами, повторяла беззубым кривым ртом одно слово: байта, байта, байта. Застыв на месте, он не понимал о чём она говорит, всё возвышая и возвышая противный голос. И когда голос сорвался на писклявый крик, попятился, споткнувшись о развязавшийся шнурок, неуклюже упал на лестницу, вскочил, пулей устремившись к выходу, слыша вслед отчаянный крик: твоя кровь мою землю отобрала, на твоей крови дом стоит, свою кровь здесь найдёшь! БАЙТА! БУДЕТ БАЙТА!