Эпоха вечного лета

Максим Савельев

Эпоха вечного лета

© Максим Савельев, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

* * *

Что-то вроде пролога

Моя бабушка в своё время была очень интересной мадамой. В мои два с половиной года ей уже исполнилось сорок с небольшим. Как говорится, красавицей не назовёшь, но была чертовски мила. Слегка вздёрнутый носик, конкретная, отрывистая манера говорить и двигаться. Вся такая ухоженная и подтянутая. Чёрные, в узел затянутые волосы, попа словно орешек, глазищи с огнём, немного пухловатые губки, «цокающая», уверенная, но не лишенная женской притягательности походка делали её объектом восхищения многих знающих в этом толк. Но семейное и социальное положение не позволяли ей отвлекаться на различные «нехорошие излишества». В то время мальчиком я был любознательным, развитым и уже умел говорить и читать, наверное, как большинство детей того периода. Бабушка помещала меня в коричневые растянутые колготки, трясла на весу, подтягивая их мне почти до подмышек, сверху надевала зелёные шорты, какую-нибудь маечку, чмокала меня в нос и, слегка шлёпнув по заднице, шла со мной гулять.

Во дворе стоял чуть перекошенный деревянный столик, за которым сидели дяденьки и, ударяя по нему ладошками, что-то громко выкрикивали и смеялись. Мы шли мимо, и мужички, завидя нас, приподнимались со скамеечки, прикладывали руки к своим кепочкам и здоровались с бабушкой. Бабушка удостаивала быстрым кивком учтивых джентльменов, а те в свою очередь улыбались, протягивая мне какие-то пожухлые яблочки и конфетки. Взять что-либо мне редко удавалось, так как бабушка одергивала меня за руку, и мы шли дальше.

– Что это за дяди? – спрашивал я.

– Дураки, – отрывисто отвечала бабушка.

– Почему они дураки?!

– Алкаши потому что! – слышал я в ответ… И тогда мне думалось: «Ууу… ну надо же, это АЛКАШИ!». Всю пагубность этого «титула» знать тогда я не мог, но мне было безумно непонятно: почему же они дураки?! Такие добрые! Смеются, конфеты дают. Как так?! Вот это и был один из парадоксов моего далёкого детства… Имелись и другие.

Телосложение у детей не симметрично… Большая голова, тоненькие ножки, пузо и попа, которые могут вдруг вырасти, а могут не вырасти вообще, то и дело возникающие ниоткуда прыщи, бородавки на лице, различные коклюши, ветряные оспы особого чувства радости детскому миросозерцанию не прибавляют. И ребёнок, подходя порой к зеркалу, в недоумении пожимает плечами. А ведь детской голове и в самом деле есть отчего опухнуть. Все эти жаргонизмы, пословицы, поговорки, притчи, народные мудрости, странные песни, некая непереводимая игра слов и фраз, наверное, являются причиной детской «башковидной» несимметричности. Как утомительно и странно совсем недавно появившемуся на свет человеку от взрослых, внушающих авторитет родных людей постоянно слышать нелепые и непонятные речи… такие как: «валять дурака», «сесть в калошу», «опростоволоситься», «считать ворон» (когда их нет), «тянуть (какого-то) кота за яйца» и прочее… Всё это не только вызывает безусловный интерес у ребёнка, но и удручает одновременно и неимоверно! Мне, к примеру, долгое время было непонятно, что такое «алыхроссы». Почему их миллион? И как кто-то их видит из окна? (Песня «Миллион алых роз».) Я очень почему-то тогда их боялся. Или же слова из песни Антонова: «Летящей походкой ты вышла из мая и скрылась из глаз в пелене января»… Это теперь мне понятна высокая поэзия, а тогда… Мало того, слова песни казались странными. Мне слышалось не «в пелене января», а «пеленея твоя». И я думал, и терзался вопросом: что же это за такая пеленея, и где она вообще находится? И как она скрыться из глаз посмела?

Много таких примеров, и, конечно, не только у меня одного. Все наверняка помнят что-то подобное. Но это сейчас забавно вспоминать, а тогда?! Это же был тихий ужас, на грани не менее тихого помешательства! А как я рыдал в подушку, когда моя бабушка, беседуя с кем-то по телефону, вдруг сказала: «Ах, как жаль, астраханский арбуз разбился!». Подойдя к ней, я попытался уточнить детали трагедии, но, вопросительно на меня взглянув, бабушка ответила: «Ты чего? Разбился, да и всё тут!» А ведь после просмотра кинокартины про героев-лётчиков «В бой идут одни старики» мой дед подробно объяснил, кто такой ас. И тогда, лёжа в кроватке, я оплакивал этого героя… Как же так, думалось мне, такой парень, ас по имени (или прозвищу, вероятно, для устрашения врагов) Траханский арбуз взял и разбился. Горько было мне, маленькому мальчику, и жалко до слёз этого «траханского» героя-арбуза!

Да… я был сентиментален и любопытен. В свои два с половиной года я почему-то уже умел читать. И читал всё что ни попадя! Всё, что кем-то и где-то было написано… Я читал надписи на заборах, сказки Андерсена, различные руководства по эксплуатации всякой бытовой техники, состав творога и кефира. И это моё умение (всех умиляющее) в итоге превратилось в манию… У деда была неплохая библиотека, и к девяти годам я прочёл всё, что было возможно. Опустим классиков. Но эти советские повести, типа «О суровом друге», «Заводские будни», «Справедливость профработника», до сих пор, наверное, имеют влияние на содержание моего лексикона и моменты политической избирательности…

Одним из моих любимых «чтив» являлась БМЭ (Большая медицинская энциклопедия). Бабушка была медработником, и эта книжка всегда находилась в открытом для меня доступе. Моя мама тогда училась в университете, и я как сейчас помню её голос: «Мама! Отбери у него эти энциклопедии! Он там опять всякие заражённые письки рассматривает!». И бабушка с восклицанием: «А н-н-ну-ка!» забирала и ставила книжку высоко на полку. Но рассматривал я не только письки. Я ведь был человеком читающим! И я изучал болезни, синдромы, вскрытия, принятие родов и прочее… Однажды, придя из детского сада, я сообщил бабушке, что у одного мальчика сифили́с…

– Не сифили́с, а си́филис, – поправила меня бабушка, проглаживая утюгом бельё. – Какой сифилис?! – встрепенулась вдруг она. – Ты что?!

– А что? – парировал я. – На губе же выскакивает болячка, когда сифили́с у человека?

– Не сифили́с, а си́филис! Ты чего?! Какой сифилис?

На следующий день бабушка сопроводила меня в детский сад. Конечно, у мальчика была обычная простуда… Герпес. И сифилитичных синдромов у него не наблюдалось. С тех пор бабушка надёжнее прятала БМЭ, и это было обидно.

Как я уже ранее упоминал, бабушка моя была женщиной очень ухоженной, чистоплотной, и принципиальные взгляды её на этих критериях в основном и зиждились. Что же вы хотите – медицинский работник с огромным стажем!

Мне часто приходилось слышать от неё: «Не смей с земли ничего поднимать! Харчки сопливые высыхают, и инфекция различная разносится!» И правда… Само словосочетание «сопливые харчки» вызывало ужас и омерзение в моём детском рассудке, да и на вид, честно признаться, эти безобразия не пробуждали во мне особого эстетического удовольствия, скорее наоборот – вызывали стойкое отвращение… На харчки я не наступал и всячески их обходил, пока они (не приведи Господь!) ненароком не высохли. Дедушка мой тоже порой говаривал, что, дескать, ежели я прилично вести себя не буду и учиться на пятёрки не соизволю, то не миновать мне участи харчки эти подметать и всячески утилизировать.

В один прекрасный день бабушка, позвав меня к обеду, вручив ложку, вдруг сказала: «Давай, бери хлеб и ешь быстро суп харчо». Можете представить, как у трехлетнего мальчика всё словно оборвалось внутри! И, бросив ложку, с глазами, полными слёз, с трясущимися губами я вымолвил:

– Сама ешь своё харчо! – И после всего этого трёхдневный пост вдруг появился в моей (в то время) праведной жизни.

Цокая по тротуару каблучками, плывёт подтянутая, симпатичная женщина – моя бабушка. Рядом иду я.

Мне уже почти четыре года (можно сказать, мужчина). В одной руке у меня воздушный шарик, в другой мороженка – эскимо, которое я с благоговением «насусливаю». Кусать нельзя! Таков бабушкин наказ. Сегодня выходной, и мы, видите ли, гуляем.

Сентябрьское ласковое солнышко, синее глубокое небо, нежный ветерок, ласкающий уже разноцветную листву, аромат яблок, пряностей, шарик и мороженка наполняют счастьем мою детскую душу и отражаются в блаженствующей улыбке моей физиономии. Мы идём мимо базара, и обилие красок, звуков, запахов умиляет и восторгает меня. Мы ненадолго зашли на базар, купить бабушке какую-то ткань и нитки.

– Теперь домой? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает бабушка. – Только зайдём на минутку к сапожнику.

Я останавливаюсь на месте как вкопанный и, глядя на бабушку из-под бровей, уверенно отвечаю:

– Нет… К сапожнику не пойдём.

– Ты чего? – удивляется бабушка и хочет взять меня за руку.

– Не-е-ет! – кричу я, выпуская шарик и роняя на асфальт мороженку.

– Почему? Да что с тобой? Давай руку!

– Не-е-е-е-е-ет! – ору я на весь базар, усаживаюсь на задницу и пытаюсь руками удержаться за землю.

– Да что это за фортели такие?! А ну-ка! – строго говорит бабушка, стараясь меня поднять.

– Не-е-е-ет! – воплю я, и плечи мои содрогаются от рыданий. – Боже! За что мне всё это?! – кричу я, размазывая по щекам горькие слёзы.

К нам подходит милиционер, учтиво осведомляясь о причине истерики. Бабушка не менее учтиво объясняет, кто она и что происходит. Вот упёрся, понимаете, не хочет к сапожнику идти.

– Не-е-е-ет! Не-е-ет! – ору я. – Дяденька! Спасите! Помо гите! Она хочет отдать меня сапожнику!

В лёгком недоумении милиционер советует нам покинуть базарную площадь и уже сам, взяв меня за руку, сопровождает нас. Ещё долгое время я с недоверием взираю на пожимающую плечами бабушку и озираюсь по сторонам. Но на следующий день всё забывается, и жизнь моя налаживается.

Что же явилось причиной этого, на первый взгляд странного происшествия, спросите вы? А всё очень даже просто… Причиной тому была элементарная сила слова! Ведь мы порой даже не задумываемся, произнося различные слова и выражения. Так вот и бабушка, погружённая в будничную и житейскую суету, не замечала, как детский мозг, словно губка, впитывал такие фразы, как, например: «грязный, как сапожник», «ругаешься, как сапожник», «воняет, как от сапожника», «злой, как сапожник», «пьяный, как сапожник», ну и прочие… Естественно, сапожник приобрёл самую что ни на есть дурную репутацию в моём понимании. А это восклицание: «Боже! Да за что мне всё это?!», которое я выкрикнул, вылетало из бабушкиных уст, когда ненароком она ранила палец, чистя, например, картошку, ударялась мизинцем ноги об угол, разбивала чашку или когда я нечаянно обкакивался…

Конечно, это запомнилось. И до сих пор является незаменимым выражением моих каких бы то ни было стенаний и терзаний…

Слово – явление очень серьёзное! Словом можно ободрить, обласкать, вылечить и даже воскресить. Но можно унизить, уничтожить, убить. Слово имеет вес, и взвешивать его необходимо. Слово – это величайшее изобретение Божие. Говорите добрые слова! И всем будет ХО-РО-ШО!

Рассказы

Эпоха вечного лета

1

Моя мама рассказывала, что, когда я родился, я был невероятно красив. Хм… Ярок – это да! Но так, чтобы красив?! Фотографические снимки того времени указывают, что я был толстоват, щекаст, глазаст, губаст, волосат. И вообще, родился я с бакенбардами. Не с такими, конечно, как у Пушкина, но всё же. За сорок лет я почти не изменился, разве что бакенбард не ношу, дабы окончательно не разочаровать окружающих. Ибо бакенбарды в наше время на моей хомячьей физиономии, несомненно, смотрелись бы отвратительно.

Совсем другое дело моя сестрёнка, которая появилась на свет в заключительный период моего младенчества. На тот момент мне было шесть лет и десять месяцев. Нарекли её Женечкой. Это сейчас она красивая, интересная, обаятельная. Как сказали бы в царской России – СУДАРЫНЯ. А тогда! О, это было нечто! Сидя по-турецки в манежике, вцепившись в деревянные прутья, зыркая бесцветными глазками и выдвинув нижнюю челюсть вперёд, угрожающе взирало на свет совершенно лысое, лишённое бровей и ресниц, время от времени что-то не совсем внятно вякающее «моё сестрёнко».

Ранее всякого рода младенцев так близко лицезреть мне не доводилось, и сомнения мои касательно её умственных способностей подтверждались пусть не ежечасно, но ежедневно как минимум. Глупа и нелепа она была до безобразия! (Так мне тогда казалось!) Мне, семилетнему интеллектуалу, непонятны были все её игрища. Она верещала, просила погремушку, якобы выпавшую из манежика. А когда я подавал ей игрушку, то, по её логике, беззубая улыбка и хриплый вопль победителя должны были вызывать во мне чувство умиления. Однако я был последователен, логичен и умиления не испытывал. Стоило мне куда-либо отойти или отвернуться, погремушка вновь якобы случайно оказывалась на полу, и всё начиналось сначала. В те дни одна мысль читалась на моём угрюмом лице: «Глупое животное». Чтобы прекратить её макакоподобное развлечение, мне всегда жутко хотелось напугать. Надеть наизнанку шубу, меховую лохматую шапку, подползти к манежику и с рёвом медведя внезапно выскочить. Но гуманные соображения мои строились на осознании невменяемости и без того несчастного ребёнка, на вероятности её ещё слабого сердца и на возможности очень щедро огрести от бабушки мокрым полотенцем за такой спектакль.

Мама работала, бабушка возилась у плиты или стирала (ведь подгузников в то время не было), а я был вынужден развлекать Женечку таким образом ежедневно и еженедельно, пока она не научилась наконец-то ходить и выкарабкиваться из манежика. Так началась эпоха нашего совместного сосуществования. Эффект Каина и Авеля, конечно, имел место в нашем быту. Зависть первое время точила моё сознание. Но всё аккуратно проанализировав, взвесив и сравнив, я понял, что преимущество на моей стороне. А мой жизненный опыт и возможность манипулировать открывают передо мной доселе неведомые возможности.

Итак, бандитская группировка из двух человек (в простонародье именуемая шайкой), где главарём являлся, естественно, я, а исполнительным директором – Женечка, была успешно учреждена мною и вышла на большую дорогу! О, это был союз крепкий и нерушимый. Я был уверен, что под любыми пытками мой подельник никогда не выдаст и не продаст любимого главаря. Мой исполнительный директор был до фанатизма предан мне и настолько же исполнителен. А вот что этому поспособствовало…

Когда мне было десять лет (Женечке шёл, соответственно, четвёртый год), наша бабушка вдруг стала православной. Её, конечно, крестили в младенчестве, но юность и зрелые годы нашей бабушки выпали на период советской власти, которая негативно относилась к любому проявлению религиозности.

Шёл 1989 год, два года оставалось до развала славной советской империи. Народ, вероятно, чувствовал это. «Перемен требуют наши сердца», – заявлял великий Виктор Цой с экрана телевизора. Появлялись новые слова, музыка, фильмы. Много возникало в то время того, чего раньше не существовало, но и исчезало навсегда то, чего тогда, возможно, было и не жаль, однако о чём после приятно оказалось ностальгировать.

Многие тогда ринулись в церковь. Нет, не потому, что это стало вдруг модным, а потому, что советская идеология изживала себя и вера в «светлое будущее» угасала. Человеку же свойственно и необходимо во что-то верить, пусть даже в то, что Бога нет, но верить! Альтернативой для многих стала церковь. Православная – как отождествление утерянной русскости – и множество других церквей, так же с чем-то подобным себя отождествляющих. В те годы нам с сестрёнкой совершенно «фиолетовы» были такие рассуждения, однако весьма утомительным оказалось для нас бабушкино православие. Стены нашей квартиры запестрели вдруг иконами, иконками и иконочками. Священными также считались вырезанные из журналов виды церквей и монастырей. Любимым бабушкиным занятием стало изгнание бесов. Ежедневно теперь жилище наше окроплялось святой водой и окуривалось дешёвым, удушливым ладаном. Каждый уголок квартиры, включая места отхожие, балконы, ниши, освящались таким вот образом. За неимением специальных углей ладан раскуривали, а точнее, плавили в алюминиевой кастрюле на газовой плите. Дым коромыслом и вонища стояли такие, что пару раз приходили соседи, а бабушка, разумеется, подробно разъясняла им причину, смысл и пользу проводимого ею обряда, предлагая в их квартирах проделать то же самое. Но интеллигентные соседи, сославшись на недосуг, как правило, пожав плечами, всякий раз тихонечко удалялись.

Не знаю, был ли шанс у бесов, но рыжие тараканы, изволившие по ночам трапезничать на кухне, исчезли бесследно! Ежедневно перед обрядом, в восемь утра, начиналось молитвенное правило. Вычитывались: молитвы утренние, молитвы от осквернения, две кафизмы псалтыря Давида, две кафизмы псалтыря Богородице, помянник, глава из Ветхого Завета, глава из Нового Завета, житие святого по дню и глава из «Добротолюбия». Заканчивалась вся эта мантифолия в час дня. Учился я тогда во вторую смену, и, наверное, та радость, с которой я убегал в школу, сравнима была разве что с походом в луна-парк. Всяческие попытки сократить или увильнуть от молитвенного правила оказывались бессмысленны. Бабушка на тот момент являлась нашим шефом, боссом и настоятелем, посему отхерачить (простите) мокрым полотенцем могла очень даже не по-христиански.

Я к тому времени был уже прилично развращён влиянием улицы, а вот моей сестрёнке основы христианской морали и нравственности пришлось впитать в полной мере. Ответственно могу заявить, что Женечка в свои пять была уже очень набожной и богобоязненной девочкой. На пару с бабушкой они искренне рыдали, когда читали о подвигах и страданиях древних христиан-мучеников, умиляясь победой подвижников веры и благочестия над сатанинскими искушениями. Такие истины, как «с Господом всё возможно», «у Господа мёртвых нет», «на Господа только надейся», «перед Господом все равны» были поняты – они прижились в её тогда ещё детском сознании. Что сказать, Женечка была доброй, наивной и благочестивой. А мне, хитрому засранцу, это как раз и играло на руку. Ведь ябедника можно было сравнить с Иудой, а Иуда Женечке очень уж был омерзителен. Вот в таком ключе, манипулируя её сознанием, я делал Женечку не только свидетелем, но и невольным соучастником всех моих преступлений. Что скрывать, в двенадцать лет я был лживым, пакостным и гадким мальчишкой. Выдумывая очередную выгодную мне гадость – например, воруя что-то из холодильника или ножом выковыривая из копилки мелочь, подобно гласу совести, постоянно слышал я от сестрёнки одну и ту же реплику. Стоя рядом, сложив на груди ручонки, презрительно прищурив глаза, она тихим надтреснутым голосом уверяла: «Не надо, Максим! Не делай этого! Ведь Го́спод всё видит!» «Го́спод» говорила она с ударением на первую «о». Это смешило меня. «Не ссы, обязательно исповедаюсь», – отвечал я. И в воскресенье бабушка приводила нас в церковь, где я действительно искренне каялся, не сомневаясь, что «Го́спод всё простит».

Привитая бабушкой христианская мораль и… конфеты! Вот всё то, на чём держалось моё могущество! К сладкому я не питал слабости с тех самых пор, как, будучи пятилетним воришкой, стырил из холодильника, проткнул отвёрткой и высосал две банки сгущённого молока. Результат оказался воистину ужасающим. Мне сделалось тогда очень, очень дурно! И даже теперь, вспоминая и описывая это событие, я ощущаю некий дискомфорт в области миндалин. А для сестрёнки моей конфеты и вообще сладкое были второй, если не сказать первой, религией. Бедняжку трясло при одном упоминании о конфетах! Куда только не прятала бабушка сладкое искушение! Какой-то внутренний инстинкт, некое седьмое чувство подсказывало Женечке заветный тайник, при обнаружении которого она, отбросив священный трепет перед мокрым полотенцем, ничтоже сумняшеся тут же, на месте, уничтожала найденный клад.

Как-то накануне светлой Пасхи бабушка напекла куличи и, облив их сверху сахарной глазурью, поставила на подоконник сушиться в надежде, что наутро благочестивый батюшка освятит пасхальную снедь. Услышав утром бабушкину ругань и визг Женечки, я даже не рискнул выйти из комнаты. Бабушку, трепетно ожидающую Светлое Христово Воскресение, наутро встречала на подоконнике толпа уродов-куличей с обгрызенными шляпами и дырами от выковырянного из боков изюма. Я слышал, как с силой захлопнулась входная дверь. Вероятно, бабушка пошла за яйцами, чтобы как-то реанимировать куличи и заново приготовить глазурь. А спустя пару минут в мою комнату вошла Женечка и, размазывая сопли и слёзы, присев на краешек моей кровати, всхлипывая, сообщила: баба сказала, что она – «параша ходячая». Я визжал от смеха, я чуть не описался, катаясь по полу. Я икал и пил воду, потому что такого нелепого и смешного ругательства никогда и ни от кого более не слышал. Но бедную Женечку, конечно же, пожалел.

Со временем бабушкино христианское подвижничество пошло на спад, но тем не менее воцерковленными мы с сестрёнкой считаем себя и по сей день. Бабушка вообще была человеком увлекающимся, и, может быть, не так нелепы были её новшества, как то, с каким рвением она воплощала их в жизнь. Никто из членов семьи не смел ей противоречить, смиренно принимая очередное её какое-нибудь ноу-хау.

Где-то бабушка раздобыла книжку некоего Поля Брэгга под названием Чудо голодания, в которой вышеупомянутый «подвижник» увещевал граждан, что кушать-таки вредно. Надо заметить, что и до этого рацион нашего питания основывался на исключительно пользительных продуктах. Также нельзя забывать о постах и постных днях. Потому-то вредоносные конфеты и прятались, а в некоторых случаях даже уничтожались. Так вот… Этот «тоже учёный» уверял, что его система способна избавить обывателя от потребности вообще питаться. Бабушке такая идея очень понравилась! Было принято решение в понедельник вообще ничего не есть, а пить лишь дистиллированную воду, за которой мне приходилось мотаться в центральную аптеку. Спустя неделю к понедельнику по системе уже примыкал и вторник, потом среда и т. д. Таким вот нехитрым образом прекрасный учёный Поль Брэгг, вероятно, надеялся избавить человечество от привычки питаться. На третью неделю миссию «чудо голодания» решено было продлить до среды включительно.

Каждый раз, приходя из церкви, бабушка приносила просфоры и, чтобы они не испортились, разделяла их на маленькие кусочки, подсушивала в духовке и складывала в ситцевый мешочек. Просфоры надлежало вкушать ежедневно натощак, запивая тремя глоточками святой водички. Это правило не отменялось и в дни «чудоголодания», однако кусочки намеренно предлагались микроскопические. Озлобленный, томимый голодом, я предложил сестрёнке выкрасть заветный мешок. На её мольбы и уверения, что «Го́спод непременно обидится», я просто плюнул и сам его выкрал. Закрывшись в тёмной ванной, пустив тоненькой струйкой воду для запивания, я стал пожирать вкусные сухари. Через минуту Женечка тоже присоединилась к кощунственному злодеянию. Вездесущая, непрестанно следящая за нами бабушка заподозрила неладное, услышав странную возню, доносящуюся из (ха-ха) запертой изнутри ванной. Но тщетны были её угрозы и заклинания! Мы не открыли нашу кафельную крепость, пока не сожрали всё до крошки. Вину в тот день я героически взял на себя! С той поры и я был причислен к позорному лику «параш ходячих».

Осознав, что к системе голодания мы с Женечкой не совсем готовы, эксперимент бабушка прекратила. Однако спустя пару дней какой-то доброжелатель снабдил бабушку новой литературой, в которой высказывалось не менее убедительное мнение другого учёного. «Целительные клизмы» – так назывались его эпические труды.

«Ох, хорошо-о-о!» – два, а то и три раза на дню слышали мы доносящиеся из туалета одобрительные бабушкины реплики, сопровождаемые мощным журчанием и специфическими звуками, способствующими клизменному опорожнению. Оно и понятно. Женщиной наша бабушка в то время была довольно плотной, если не сказать полной. Разумеется, ей было хорошо! Ведь трёхлитровая кружка старика Эсмар-ха (царствие ему небесное) помимо воды содержала в себе отвары пряных трав, благовонные масла и разные целительные соли, так необходимые для дам пожилых и тучных, в чём нет никакого сомнения! Только вот пятилетняя Женечка, без того по природе своей хрупкая и худенькая, к концу месяца стала почти прозрачна и, лёжа на кроватке, болезненно улыбаясь одним уголком рта, походила не на советского закалённого ребёнка, а на умирающую от чахотки девочку викторианской эпохи.

У меня же тогда просто болела задница! Женечку от клизм всё же освободили, зато меня назначили главным составителем целительных клизм. Даже сейчас разбуди меня ночью – я без запинки перечислю все компоненты оздоровительной клизмы.

Но и это бабушкино увлечение кануло в Лету, уступив место более интересному процессу. «Вон, паразиты!» – так была озаглавлена книжка, которую бабушка зачитала практически до дыр. Боже! Что мы только ни ели – и чеснок на голодный желудок, и марганцовокислый калий вперемешку с томатной пастой, и какие-то перетёртые кости какого-то камышового кота, и даже жир молодого дикобраза. Вот только один вопрос мучает меня по сей день: где? Где доставала в то время наша бабушка всю эту несусветную гадость?! Впрочем, несмотря на все её экзотические увлечения, человеком она была доверчивым и бесхитростным, и обмануть её не составляло труда ни барыгам на рынке, ни сектантам в подъезде. Мне порой кажется, что все эти изыскания являлись следствием её простодушия и наивности. На тот период, наверное, только мы с Женечкой могли быть предметом демонстрации её власти – в силу бесправности своего возраста и вульгарной обусловленности популярной безотцовщины.