Казачья думка

 Верка убийственно посмотрела на прийшлого, уставила руки в боки и, указав грозным взором на калитку, сказала: – Ось тоби ось, ось тоби и колесо! – тем самым, выпроводив и сватов и нерадивого жениха со двора.

 Но Иван, выдержав определенную паузу, принимаемую так близко к сердцу кубанскими казачками, снова пришел свататься. Теперь, немного узнав Верку и ее норов, он уже строил более осторожные отношения с кубанским характером, и Верка дала свое снисходительное согласие на замужество.

 Жили они с Ваней в достатке и почти мирно. Верка вскоре родила дочку Олю, а еще через три годка и сынка Васю.

 Ванька хорошо владел гармонью и частенько ввечеру тикал со двора и до зари шлялся с ватагой дружков, оставляя Верку в хате одну с дитями. Но Верка с этим как-то мирилась.

 Со временем Иван устроился служить на таможню и увез семью на Каспий, на какой-то остров. Но, в 1939 году решил демобилизоваться и вернулся с семьей обратно на Кубань Только уже не в станицу Подгорную, а прямиком в Отрадо-Кубанскую. И все бы хорошо, живи да радуйся. Но тут, откуда ни возьмись, снова война.

 В гражданскую войну Верка была маленькой, но ей то время очень хорошо запомнилось. Было холодно и очень голодно. Помнила Веерка, как  она со своими сестрами зимой в поле ковыряла мерзлую посинелую картошку и приносила домой. А еще помнила, как тогда стреляли. Правда, стреляли редко, в основном ночами, но она и ее сестры просыпались и потом долго не могли уснуть, трясясь от страха. Оттуда в память врезался, как на телеге по вулице везли трех порубанных красноармейцев. Они попались казакам на краю села и те их порубали. Верка никак не могла забыть те синие голые ноги вбитых на телеге. А тут вот опять эта напасть. И за что ей такая участь горемычная выпала войны эти сносить?

 Ваню забрали уже через неделю в кавалерию и в середине июля 1941 года эшелоном из станицы Тихорецкой увезли воевать в Белорусские болота под якысь то Мозырь, чи як вин там обзываетси.  А вже у охтябрю пришла страшная повестка, где было написано, что ее Иван пропал без вести.

 Над этой бумагой Верка плакала как обычно недолго. Не верила, хотя Ванька, напывшись перед отъездом казав ей, шо то и усэ, не вернется вин до родной хаты.  Но не верила она, что Ивана ее нет в живых. Всю свою жизнь так и не верила, хотя сама и говорила не раз, что ее Ваню немцы вбили. Так одна и коротала жизнь свою, ждала свово Ванечку.

 А тут ще опосля войны хтось сбрехнул, шо Ваню у немецком концлагере видел один селянин. Верка пийшла до його, слушала его рассказ, плакала. Вин казав, шо бачив там Ваню, шо Ваня был болен и он вроде помогал йому, но потом его самого  увезли у Германию, а Ванька ослабел и оставси у лагере. Со временем  тот свидетель повадивси  ходыти до Верки у гости. Кажен раз гутаря про Ивана по другому, вин напывавьси вусмерть и уходыв восвояси.

 Через некоторое время Верка перестала ему верить и пущать на двор. Казала, шо вин брехун, яких сам черт не бачив.

 Но, читатель, вернемся в годы войны. В августе 1942 года немцы, начав наступление с целью оккупировать Кубань, стали бомбить город Армавир. Под бомбежку попала и Веркина станица.

 Однажды средь бела дня над Отрадо-Кубанской долго кружил маленький немецкий самолет. Станичники, приложив ладони ко лбам, как козырьки, пялились в небо. Верка, отложив хозяйскую суету, так же со двора смотрела на самолет. Самой бомбы она не увидела, но услышала характерный свист. И вдруг прямо в ее огороде взорвалось, и сверху посыпались комья земли. В ужасе Верка сгребла детей в охапку и кинулась у хату. Внутри хаты она, сочтя самым безопасным местом кровать, затолкала под нее детей и влезла туда сама. Немецкий самолет еще потарахтел – потарахтел мотором, да и улетел. Верка наказала дитям сидеть у хате а сама пийшла на двор. У городе казачка побачила, як бомба разворотила землю та поломала зрелу кукурузу. Увиденное расстроило станичницу, но хозяйство и дети не дали впасть в депрессию.

 Уже через неделю авиационный налет снова повторился. На этот раз в небе кружило несколько немецких самолетов. Эти были не такие, как прежний. Это были большие самолеты с двумя моторами и гудели они жутко, с завыванием.

 Верка по обыкновению забилась с дитями под кровать. Один из бомбардировщиков уже несколько раз пролетел над Веркиной хатой, отчего стенам передавалась дрожь. Через полчаса другие убрались, а этот продолжал назойливо гудеть, будто что-то выискивал или забыл. Его страшный гул то удалялся, то приближался, сжимая и заставляя неистово колотиться Веркино сердце. Два раза она слышала далекое буханье разрывов, потом пальбу то ли пулемёта то ли пушки, а еще позже случилась беда.

 В какой-то миг воцарилась гнетущая тишина. Верке даже показалось, что самолет улетел, и она уже засобиралась было выбраться из убежища. Как вдруг мощный удар потряс хату. В одно мгновение пыль заполонила пространство, а грохот оглушил Верку. Тут же дети заорали в голос и расплакались. На кровать обрушились доски провалившейся крыши, на пол попадали саманы и их куски выдранные взрывом из стен. Бомба угодила прямо в ее хату. Верку и детей спасло лишь то, что бомба разорвалась во второй, дальней комнате, в комнате, где стоял сундук с аккуратно сложенным богатством и красивая железная кровать с периной и тремя пуховыми подушками – ее с Ваней кровать.

 После взрыва, с такой любовью построенная прохладная летом и теплая, сухая зимой, хата представляла жалкое зрелище. В тот раз впервые молодая казачка, не переставая, плакала трое суток.

 Она просто не знала, что ей делать. Дети малые, мужа нет, вместо крыши по двору были разбросаны разбитые доски и солома. Задней стены не было вовсе, а две боковые были наполовину разворочены. Повсюду валялись саманы и их куски, глядишь, а скоро и зима на дворе. Пришлось хату делать в одну комнату. Соседи и родня помогли, конечно, но после ремонта из того, что сгодилось, хата выглядела убого, стала куцей. А тут еще, как назло, и скорая оккупация.

 В Отрадо-Кубанскую пришли немцы. К Верке поселили какого-то чи ехрейтура, чи можа фельфебеля, а ей с дитями приказали ютиться в летней кухоньке. Немец ее не обижал, но Верка за «свово Ваню» приняла оккупантов в штыки. А заселившегося  в хату того самого ехрейтура Верка отчего-то возненавидела люто. Ох, да так люто, что кодысь красна армия зайшла обратно у станицю прям у дворе гадину запорола вилами.

 На селе гутарили, шо вона будто бы тады казала: – «Шоб не вуспел вдрать, подлюка».

 Сама Верка об этом происшествии никогда не рассказывала, но были свидетели тому, что в тот день красноармейцы с ее двора уносили убитого немца, а ее не по-женски крепкие натруженные руки и спокойствие, с коим она отрубала курям головы, красноречиво свидетельствовали, шо запороть вилами вражину она могла запросто. После войны Верка не смирилась с тем, что в хате жил немец и, как окреп колхоз, при удобном случае снесла ее, затеяв  строить новый дом…

 Проплакалась от воспоминаний Вера Алексеевна только к вечеру. Когда на станицу опустилась прохлада, она по обычаю надела вечерне платьте, на крыльце сунула ноги у выходны чувяки и пийшла до Варьки на соседнюю вулицу трохи побалакать.

 Все лето каждый вечер кубанские бабы собираются на лавке возле чьего-нибудь двора трохи погутарить та полузгать семечки. Ну, конечно, если в этот вечер нет спевки. Когда спевка, а она два раза у нидэлю, то усе бабы в хоре и вулицы отдыхають от ихней болтовни. Из-за этого по пятницам та по средам на станичных улицах тихо. Во все другие вечера, окромя праздников, гомон и смех неотъемлемая черта всех станичных улиц.

  А каки разговоры они тут водю-ут, заслухаешься. На первом месте гутарют за колхоз та за огороды свои, за скотину. Опосля пенсии та выплаты усякие перемоют, хто та шо получив, хто украв, хто потейряв. Недавнишние свадьбы на селе особенная тема. Их обсуждением иногда заканчиваются такие вечерние посиделки. Бывает, конечно, и поскандалят, но то редко от того, что кубанские бабы если рассорятся, то навсегда. И смирить их потом друг с дружкой в век не удастся. Поэтому обычно они треплются о простом, житейском, стараясь не задевать за живое. Часто такое вот «трохи» оканчивается далеко за полночь.

 Балакають вони об чём ни попало. То хтось Иваненчихи Митьку помянет, шо вин учёрась напивси вусмерть, та гдесь на путях заснув, а його кой-как разбудыв та приволок до двора такий же пьянчуга с той стороны, та сам повалился у их плетня и так и спал там до утра. То перемоют косточки Пашке, который на мопеде носивси як скаженный та разбыв усю морду себе у кров, та ще покалечил якусь девку с хутора Мавринского. Обязательно, та помянут какого-нибудь покойника с Ольговки добрым словом, а кого-сь, хто им насолив выше крыши, что бывает очень редко, и наругают.

 Случается, когда ко двору придется прошедший праздник или там юбилей, или просто кровь взбрыкнет. Так тогда на лавке самогону чи настоички пригубят, закусют конхветками та запоют на усе село. Красиво запоют, голосисто. Як на спевке навчили.

 Но нет такого вечера, когда пропустют казать о Витьке Гембухе. Витька Гембух дурачок, но не настолько, чтобы об нем не говорили вовсе. Всегда хтось та видал, як вин по гусям каменюками кидал, или ще як магазину помогал машину разгружать, а потом напывси та у посадке валялся на тропинке. Или як вин подравси с трахтуристом прям на току та ще председателя обматэрив.

 Вот и сегодня почти все бабы с двух перекрещивающихся улиц собрались на лавке у Варькиного двора. Варька баба говорливая и новостей у нее уйма. А голосистая нет спасу. Потому у её двору и собираются более часто нежели к другим. На этот раз «трохи» случилось политическим и коротким. После обсуждения колхозных событий, Улька вдруг «казала, шо слыхала по радио – хто потейряв у войну хозяина та хату получат компенсацию у Сельсовете».

 Услыхав весточку, Вера Алексеевна, посидев еще минут десять приличия ради, засобиралась до дому. На уговоры остаться она быстро нашла «якысь» веский аргумент и распрощавшись с подружками растворилась в темноте.

 Сельсовет Вера Алексеевна не любила, как и немцев. Причиной тому была колхозна  пенсия.  То ли что-то не так было с трудоднями у нее, то ли их учитывали как-то не так, но жуткая история приключилась, и Верка Сельсовет возненавидела. Потому в Сельсовет она обращалась только по надобности.

 А было вот как. Однажды привелось ей по старости пенсию оформлять в том самом Сельсовете. Она нарядилась, надела белые тухальки, что лежали на особый случай в сундуке та пийшла у Правление. Там ей дали бумагу и отправили в Сельсовет. В Сельсовете долго ее томить не стали, а быстро начислили пенсию и торжественно объявили, что за более тридцатилетнюю непосильную работу на полях ей положено будет получать три рубли и двенадцать копиек пенсии. От этого известия Верка на какое-то время дар речи потеряла. Даже повестка о пропаже ее Вани не была так горька ее сердцу, как эта честно заработанная пенсия. Одно знала Верка твердо – работала она добросовестно, от зари до зари, выход в поле ни разу не пропустила, даже обоих дитёв народила в стогах у поле.

 Чтобы себя не унижать в залах Сельсовета, Верка не заплакала . Она гордо сказала, что раз так, то она вовсе отказывается от пенсии, дав тем самым понять, проживу мол и так, огородом. Повернулась и вышла. А вот уже на той стороне железной дороги, на тропинке в посадке дала волю слезам.

 Однако ее гордость повергла в шок и саму совецку власть. Представители стали посылать к ней гонцов, пытающихся разъяснить ей положение о начислении пенсий и прочее. Но Верка оставалась непреклонной, а когда ей надоели визиты властей, схватилась за вилы.

 Та история через полгода разрешилась благополучно. Вере Алексеевне сделали пересчёт и прислали документ, где ей начислялась пенсия в двенадцать рублей. Верка смирила свою гордыню и стала получать пенсию, но обиду на власть и за раскулачивание, и  вообще за все затаила. Невзлюбила она Сельсовет и все тут.

 И вот коли гутарют за компенсацию, надыть сходить у чертов ентот Сельсовет.

 До вторника Верка уточняла слухи про эту компенсацию.  Напрямки она не спрашивала, но слухала унимательно, хто шо кажет про это.

 И вот во вторник все же засобиралась в Сельсовет. Сельсовет был тот же, но работники давно были другие. Где им было знать Ляксевну, истории ее бытия и норов.

 Встретили постаревшую казачку сухо. Все говорило Верке о том, что ее присутствию здесь не рады. Но не на ту нарвались. Если законом положено, то станичницу не остановить. Вера Алексеевна дождалась, когда ее впустют  та послухают. Выслушали. Дали заполнить анкету и заявление. Еще раз выслушали и отпустили. – Казали будуть рышать шо и як – гордо говорила знакомым Верка.

 Естественно решение Сельсовета в отказе компенсации за ее погибшую хату огорошило ее. Там не найшлы ни яких документив. И у самой Веры Алексеевны ничего подобного также не было.

 Не было документа у Веры Алексеевны, подтверждавшего, что она действительно строила хату. Не было разрешения от Правления колхозом на постройку злополучной хаты. Не было бумаги и от фрица, который разбомбил ей хату. Не было даже подтверждения от Правления колхозом, что он не помогал Верке при строительстве нового дома. И самое страшное не оказалось документа, где было бы расписано, зачем Верка снесла старую хату и построила новый дом. Но у нее  стали назойливо выспрашивать, на каком основании она дом построила не на месте воронки от немецкой бомбы, а перенесла его на пять метров вглубь двора.

 Вера Алексеевна слегла. Слегла она от вопиющей несправедливости. Она, потомственная кубанская казачка из трижды раскулаченной семьи. Она,  более тридцати лет гнувшая спину на прополке буряка, перевернувшая десятки тонн пшеницы на току. Она, потерявшая мужа на войне и вырастившая двух детей, попала под подозрение. Верка, за всю «жисть» из богатства имеющая только двух «унуков та унучку», серебряные сережки и потертое алюминиевое колечко, саманный дом и медный тульский самовар о восьми печатях,  была на подозрении у государства и обвинялась в нечестности системой, которой она добросовестно отдала так много сил.

 Чем бы все это закончилось неизвестно, если бы не случай. Нагрянула накануне майских праздников какая-то большая партийная комиссия в станицу.  У ее дома остановился видавший виды УАЗик. Девушка и молодой мужчина больную Веру Алексеевну все-таки уговорили зайти снова в ненавистный ей Сельсовет.  На следующий день Вера Алексеевна, по обыкновению принарядившись, шобы хтось не казав, шо бильна та неряшлива була у Сельсовете,  доковыляла до станичной Управы.  Там ей молча, без всяких разъяснений и торжественности, выплатили сто пятьдесят рублей за ушедшую в небытие, опоганенную немцем ее с Ваней хату и триста рублив за самого Ивана, сержанта кавалерии, пропавшего без вести в Белоруссии, где то под Мозырем в октябре 1941 года.

КУБАНЬ НЕПОВТОРНАЯ

От сыдэв я, сыдэв, та усё думку мусолил – пысать чи нэ пысать за Кубань-красу ненаглядну. Довго мусолил. То с одного боку переберу, то с другого подбэруся к затее. И усе якысь сумнения душу мурыжили. Можно казать тэрзали, шо той Тузик грэлку. Та ще трохи пужавси шоб же не вбидеть когось. Шо касаэмо зэмли Кубанской, то казать-то полагаю надо бы за многое. Наболело. А казать будэ цэ нэ просто.

 А, та ну его к грецу! От кажу я вам як воно на Кубани дела обстоять.

От тока и слыхать – Москва, Москва… А чё у той Москве усе найшлы, ей Богу? Був я у столице неоднократно, и шо? Бачив те хоромы белоснежны та вулицы мощеные. Так и шо? Асвальт вкруголя та й усэ. Мазутою шибко воняэ. Як на станции. Булыжник дэ бы то ни було ему прийтись, а вин каменюка и есть по свому обыкновению. Хотя смотрится богато, тут не отнять. Но як-то давит. Холоду в нем много. Так, пустотырь якась. От и хат в них тама немаэ. Ни-и. Понастроилы катакомб та нор и довольны. А чого радуваться-то? Девки столичны хто зна шо такэ из себя, хучь плачь – хучь смейся. Водна блэднота, тю на них та и усэ. А цыга-а-ан – мама родная! Русску рожу на вокзале выискать проблэма.

И нэбочко там, та и солнушко само дрянь. Ну можэ й нэ совсим воно и дрянь, но як-то выглядит погано.

А вот в нас, на Кубани, то другэ дило. Тута ж нива за тыном, поля посадками поизрезанные, туман по балкам в зарю, ветер-буян та трава-бурьян. Та й волюшка распривольна, хлебай и не икай. А солнце тут якэ, га? А бурлива рэчка, а горы? Тож диво, а нэ землица, благодать Божия! Рази отвесть узгляд от полей з подсолнухом та з кукурозою? Ни про что нэ сладишь з собою.

А наши-то раскубански девки! То ж надо выдеть. И ниде такого боле немаэ, хоть пид землею шукай. Я-й их так и вэлычаю – раскубански красавицы. Усё у баб наших природно, усё свое. Чужого нийчого немаэ. Та й и нэ надо воно им.

– Нэ вэришь, Маня? Ма-анька! Ты де запропостилася, зараза? От чума, туды тебя в качалки! Ма-аня-я…

-Та тута я, диду, у горнице.

-А-аа, тута. Все марафет наводишь, хорохоришься? Хорошо, а то я подумав, шо ты вже  кудысь чухнула.

– Не-е, у хате я.

-От, Маня, побачь сама на сэбэ. От прям щас возьми та вертанись возля зэркала, шо на стэне высить. Ну й шо? Нэ прынцесса ли? Нэ раскрасавица у том зэркале маячить? Га? Шо я казав?

– А, диду, опять вы за свое.

-А ты послухай, не убудет. В тэбэ усё от природы матушки сидыть, от прадедов та прабабок твоих. А яки воны красавцы булы-ы… Мед горный! Бачила сэбэ! А те ще краше булы.

Наши раскубански девки от и до, во як за них кажуть хоть за морями, хоть за окиянами. Вони як черкесски кобылицы. Стройны, гладки. А тэлом як переливисты-ы-ы! Радуга мэркнеть. Та и крепки наши казачки до жути, а як выносливы-ы. У-у, што ты… Красота пысаная – куда там!

Кого с ними поровнять? Мабудь девок з Рассеи, со срэдней полосы, чи з Украйны? Те хороши, но супротив раскубанских тьфу та и токо. Ну можа и не совсэм воно тьфю, но як то так.

А от у тебя усе як надо: кожа – будто бархат из бронзы, тело до работы кремень, до ласки шелк, бедра и коленки крепкие, талия гнэтся як хлыстик вэрбы. Усэ это тебе дано, чтобы ты красавцов казаков сбитых та казачек прынцесс нарожала.

Откель у вас та красота и все такое это самое? То ж понятно, як дважды два. Вы же разбойничьего рода, кровь ваша исходит из Запорожской Сечи. А шо разбойничье почему-то ведь воно завсегда красивое. Оттуда-то и краса ваша кроется, со степей вкраинских широких та просторов невообразимых.

– Маня, ты слухаешь?

– Та слухаю, диду, слухаю.

– Ну й добре.

А на Украйне девки ниче сэбэ, гарни. А некоторы ох как и хороши. Дюже хороши. Но шобы посостязаться с Кубанью им ну ни как нэ свэтит.  Тут собака зарыта в горской и тожа разбойничьей крови. Вот этот сымбиёз украинской и горской разбойничьих кровей и дал вам ту неповториму и неподвластну красотищу.

От, кажи мэни, внучка, кака в вас, кубанских казачек, походка? Га? Нэ знаешь? А я кажу. То же и лебедушка и серна разом! Колы вы по воду с коромыслом – водица в ведрах ни ни. Вам хучь босыми, а хучь и на каблуках усе одинаково. Хто с вас помнэ, сколь времени кака вчилася на каблуках щеголять? Нихто. А чого? Та вам то й не надо, у вас в крови то вже, как ни на есть с рождения. Ваши бабки с прате-ех еще времен на каблуках кружили. Оттуда-то вы и сами: раз ножку на каблук и полетела на усю катушку. Это тем, другим надо еще выучиться на каблук встать, токо не вам раскубанским.

А стопа в вас яка? Маленька, точена, пальчик к пальчику, ноготок к ноготку. Пяточки что абрыкосики спелые. Не следы, а картинка на земле после ваших ножек. Эт у других нэ стопа, а лапа. Им такэ наказанье потрэбно, шоб снега бороздить. Усе шо поширее им дано вроде для удобства. А у горах такэ – ж ни к чому. От этого у вас и не ножка, а ой-ей хмель!

А голоса каки? Те, которы другие али пищат, али визжат. А у вас звонкий голос, здоровый. Як пэрэлив малиновый. А для чого така надобность? Та шобы за усей округой слышно было, что сами вы сила что ни на есть здоровая и народите вы крепких казачков защитничков землицы вашей. От природы чтобы враг заранее знал с кем не стоит состязаться.

А як спорют бабоньки на Кубани, га? Колы особливо в огороде сойдутся. Заливисто голосят. Уж если зацепилося им, хучь шо делай, пока не избалакаются не замолчишь их. Горы Кавказские поют. В такое время в самих чертей политический кризис. Рожи их свиные постными становятся, глаза тусклыми. Шоб не слыхать брань казацкую та под горячее не попасть они хари свои прям у само пекло тыкают, токо хвосты ихние торчат из полымени. Не черти, а якись бабуины, чи шось другое, ни дать ни взять.

А взгляд ваш каков, кубанушки? То не взгляд, а пика казацкая, молния. На приезжих вы так, будто на пустое – мочак да мочак себе. А вот на своих, на казачков, вы уж тут и брызнете искрами. А уж если по нраву какой, то тут уж прям током его заразу вдоль та поперек.

Наши то казачки стоящи, хоть щас и лихо для казачества кубанского настало. Раньше то вином казаки не баловали, граница обязывала. Враг то вот, за рекой всегда, выжидает. Не дрались промеж собой, не колотили дружков своих, а все потому, что вместях да под ручку с врагом день на день билися. Усе шо братовья родные были.

То щас атаманы подзабыли назначение свое да казачкам наказы не дают нужные. А деды то наши в родстве да любви промеж собой проживали. Тот обычай  ворочать надо на Кубань. Братовья мы а не вороги промеж собой.

Если беда же какая черная у казачки случиться, то не воют вони не причитают. А так, по-нашему, по кубански, уголок платка закусят та горюшко горькое со слезой и переживают. А уж если обидчика споймать Бог подаст, то вилами его пса и насквозь запросто, как порося поганого, запорят.

– Одну мынуточку, прошу прощения. Тут мураш откель заполз и карабкается по окну. Щас на вулицу препровожу насекомое, нехай на свободе свои дела справляе.

А борщ наш кубанский каков! О-оо… То же произведение искусства. И у каждой казачки свое в борще. Кто алычу сунет для кислинки, кто салом старым приправит, кто травину  какую подкладет. Его хоть с пылу с жару, хоть стылый, а хоть и трехдневный. Не оторвать же. Чудо чудное ведь. А заслуга в том чья? Так ваша же, раскубанские вы наши, бабок ваших, матерей заслуга, та и вас самих. За пышки уж не кажу ничого.

А как вы улыбнетесь, или смех ваш? Если вот степь и казачка улыбнулась вам или засмеется вдруг, то ж сердцебиение и остановка разом. Катастрофа ощущений!

А если заметнет вас зацеловать милого? То же до задушения, до разрыва сердца. А какая сладость в поцелуях ее хмельная? Медовуха!

Так что правители Рассейские да атаманы пока надумают за Кубань, можа и поздно вже будэ.

Хвашист то много бед натворил на Кубани, повыбил казачков-то кубанских у 41-м годе уйму. Кровушки нашей много излил. Не прознали мы тогда врага да подлость его, не прознали. Лихостью да отвагой решили, а он танки супротив шашек наших выставил. Положил знатно наших. Но кто из наших выжил, те за братков своих рубали с плеча гадину, до пупа разваливали.  По сей день кажуть, шо кубанец все, что птица-смерть красно-черная и самая наистрашнейшая для врага.

Так что дело ваше, девоньки раскубанские вы мои,  стратегическое.  Пусть там правители да атаманы думки думают сэбэ.  А вы сами сэбэ хозяева. И вы не думайте слишком, а родьте казаков да казачек гарных. У вас, раскубанские красавицы, все в роду для этого. Так Кубань нашу возродите та и украсите защитою надежною. Ось так будэ добрэ, казачки красавицы!