Сказки Освии. Два брата

Татьяна Бондарь

Сказки Освии. Два брата

Спустя много времени после того, как произошли все эти события, я вспомнила, что в последнюю ночь перед отъездом мне приснился сон. Я стояла посреди поля лунных лилий, а напротив меня была Мать Хранительница. Вместо весов, которые она обычно держала, в руках ее был венок. Светлые волосы ее спускались до самой земли, и казалось, что уходили вглубь, как корни деревьев. Она надела венок мне на голову, и я поняла, что сама была Хранительницей. Это мои русые волосы уходили под землю, и меня согревал своей любовью бог Солнце.

Я проснулась с легким ощущением, будто и вправду была немного богиней. Это приятное чувство очень быстро пропало. Трудно сохранять добрые мысли, когда в твоем супе плавает дохлая мышь.

С чего все началось

Из приюта меня выслали с таким нескрываемым удовольствием, что это было даже неприлично. Старшая наставница еще сутра откупорила бутылочку неплохого вина в честь этого события, и до самого обеда из ее кабинета доносилось нескладное пение в несколько голосов, наводящее на мысль, что праздновала она не одна. Наставница не поленилась выйти на крыльцо, когда прибыла почтовая карета, чтобы своими глазами увидеть, как я в нее сажусь. Красная, довольная, она вышла меня проводить в одном из тех платьев, которое отобрала год назад, когда я пришла под двери приюта. Наставница была тощей, как щепка, только поэтому и смогла ущемиться в мое старое платье, полностью расшнуровав корсет. Платье смотрелось на ней неуклюже, обычно наставница одевалась куда приличней, наворованных денег хватало на роскошные наряды, но сегодня ей было необходимо поиздеваться надо мной напоследок. Пританцовывая на месте, она помахала сухой ручкой на прощанье, и на миг высунула язык. Широко улыбнувшись и помахав в ответ, я залезла в дешевую карету почтовой королевской службы, неудобную даже на вид, заранее предвкушая, как к концу пути у меня будет болеть все тело. Карета заскрипела и тронулась, увозя меня от противной вороватой старшей наставницы к еще более отвратительной тетке, жившей, как казалось мне тогда, на краю света.

Ехать предстояло долго. Сперва я смотрела в крошечное оконце на дверце, считая верхушки неспешно проплывающих деревьев. Это быстро наскучило, и я незаметно погрузилась в полудрему воспоминаний. В приют я попала год назад, когда «сердобольные» соседи сожгли дом моих родителей. Мне было очень горько потерять его, но людей можно было понять, в то время многие так поступали. Родители умерли от болотной чумы, которая свирепствовала в наших краях почти пять лет и свела на тот свет немало народа. Соседи побоялись, что заразу разнесут крысы, блохи или бродяги, готовые поискать добро даже в таком доме.

Моим бедным родителям не повезло, лекарство от чумы было найдено королевскими магами спустя пару месяцев после того, как их не стало, а меня спасло от нее то, что я жила и училась в соседнем городе и давно не видела родителей.

Трактир, который они устроили на первом этаже нашего дома, давал мне возможность учиться в институте для благородных девиц, к которым я никакого отношения не имела. Если сказать прямо – мне в нем совершенно было не место, но папа очень гордился мной и хотел дать лучшее образование, какое только мог, а с деньгами можно было устроить и это. Поэтому он отправил меня учиться в ближайший город, где благородство и деньги были почти равноценны.

Я проучилась там два года и узнала, что моих родителей не стало, только когда директриса выставила меня со всеми моими пожитками за порог, не получив оплаты за следующий месяц. Мне было тогда уже пятнадцать, я была достаточно взрослой, чтобы жить без посторонней помощи, если бы было где. Я вернулась в родной город и обнаружила, что не стало и дома. Из родственников, еще не отправившихся в храм к Хранительнице, у меня осталась только тетка Котлета, но о ней не хотелось даже думать.

На мое счастье, король Альвадо был добрым и мудрым правителем, он всячески помогал бедствующим людям, вдовам и детям-сиротам, таким, как я. Приюты работали по всей стране и принимали детей до шестнадцати лет. В один из таких я и пошла, вся в слезах, с четырьмя платьями в чемодане и с абсолютным непониманием, как мне дальше жить. Сначала меня не хотели принимать из-за моего возраста – я показалась наставнице достаточно взрослой, чтобы жить на улице, но рассмотрев в моем чемодане четыре прекрасных платья и узнав, что я умею читать, писать и считать – наставница великодушно передумала и разрешила мне остаться.

Жалеть о платьях было некогда, работы на меня навалилось гораздо больше, чем я могла себе представить. До обеда все мое время уходило на составление скучнейших документов. Они делились на два вида – в первых были слезные просьбы передать на содержание бедных сирот больше денег, а во вторых – описание, куда и на что были потрачены уже полученные. Второй вид писем требовал куда большего воображения и усилий.

После скудного обеда мне приходилось идти в корпус с новорожденными, кормить, стирать, прибирать без конца, и все это под непрекращающийся плач вечно недовольных младенцев. Впрочем, другие взрослые дети делали почти все то же. Приют наполовину держался на труде таких же подростков, как и я. От усталости мы еле добирались до кроватей каждый вечер, и то короткое мгновение, которое у меня оставалось перед сном, я жалела, что пришла сюда.

Так я прожила полгода, пока однажды не выдержала и не сказала наставнице, что отказываюсь вести за нее всю бумажную работу, и, что дети не должны трудиться больше, чем наставники. Я подкрепила свою речь несколькими сильными словами, которые были строжайше запрещены в институте для благородных девиц. Наставница на миг застыла с открытым ртом, а потом разразилась такими проклятьями, что даже мои запрещенные слова показались вечерней молитвой. Когда она, наконец, иссякла, меня отправили к самой лютой воспитательнице, какая была в приюте – ведьме Мут. Ведьмой она на самом деле не была, а прозвище получила за жестокость. Основной ее обязанностью были физические наказания провинившихся детей, и это у нее получалось выше всяких похвал. Ведьма Мут наказывала меня по категории «крайне строго» примерно час. Я неделю не могла сидеть и пролежала в больничном крыле с компрессом на том самом месте.

Наставница ожидала, что после этого я вернусь к обычным своим обязанностям, но мне было так обидно, что я опять отказалась работать – на этот раз из гордости. Наставница чуть не взорвалась от злости – за эту неделю ей пришлось самой делать все то, что делала я, и ей это не понравилось. Сначала она кричала, потом как-то неестественно переключилась на лесть и уговоры. Но у нас в институте даже был предмет «Лесть и уговоры», так что я не поддалась – и опять попала к кошмарной Мут, которая на этот раз превзошла саму себя. Потом я опять долго лежала больная.

Как раз в это время случилась очередная королевская проверка, смотритель заинтересовался причиной моей болезни, и несмотря на то что нянечки юлили как могли, большой компресс на моих ягодицах выдал их с потрохами. Не знаю, что смотритель говорил потом наставнице, но больше меня не трогали. Ненавидели, но не трогали.

Как оказалось, после этого наставница стала воодушевленно искать способ от меня избавиться, да так, чтобы сделать побольнее, и нашла. Тетка Котлета, каким-то чудом, согласилась меня принять. Почтовую карету наняли на следующее же утро, и теперь встреча с теткой казалась неизбежной. Оставалось трястись по брусчатым дорогам и смотреть, как неумолимо темнеет за окном. Все тело, как я и предвкушала, болело от бесконечной тряски.

Королевская почта работала даже по ночам, поэтому остановки на ночлег не предвиделось, предстояло трястись до следующего утра. От этой мысли ломота еще больше усилилась. Мы проезжали какую-то деревушку, забытую Хранительницей, но не королем, чтобы сбросить там один мешок с почтой, подобрать другой и поехать дальше. В деревушке было домов пятьдесят, и выглядела она неказисто. Здесь не было не то что ни одного магического купола, но даже и мощеной дороги, что в наших краях редкость. Карета остановилась всего на минуту, почтальон выгрузил тощую стопку писем встречающему нас сельскому коллеге. «Чудо, что тут вообще кто-то умеет читать», – подумала я, когда карета снова заскрипела и тронулась.

От шума и тряски начинала болеть голова, но я знала, что худшее еще впереди. Завтра утром тетушка, с распростертыми хищными объятьями, примет меня в свой дом. Хотелось бы мне знать, зачем я ей понадобилась? Может, съесть меня хочет? Это многое бы объяснило. Мне понравилась эта мысль, и я стала придумывать историю про тетушку-людоедку, про ее шестерых сыновей-упырей и про наставницу приюта – кровопийцу и душегубку, вступившую с ними в преступный сговор.

У тетки действительно было шестеро сыновей, но звали ее, конечно же, не Котлета. Она носила благородное красивое имя Эльза, не подходившее ей, насколько это возможно. Котлетой ее прозвал мой отец, когда его брат, мой дядя, приехал в очередной раз жаловаться на собственную жену.

– Я говорил тебе, не женись на этой холодной котлете, – сказал тогда отец. Вряд ли это сильно утешило дядю. Он боялся Эльзу больше, чем кто-либо другой. Его можно было понять. Тетя Котлета, высокая и тощая, всегда была всем и всеми недовольна. Ее сухое лицо вечно кривилось, а на голове торчала гулька из темных с проседью волос, смещенная набок и в самом деле похожая на котлету. На людях она вела себя сносно, иногда даже приветливо, но стоило дверям в ее дом закрыться, как на родных опрокидывался поток неиссякаемой злобы, часто подкрепленный тяжелыми ударами. Такое поведение еще можно было бы терпеть раз в месяц, но не каждый день. Любовь дяди к тетке иссякла почти сразу, и потянулись годы каторжной необходимости быть вместе, скрепленной узами брака.

Несмотря на все это, через пару лет мы ехали к дяде в гости поздравить с рождением очередного ребенка, уже третьего по счету мальчика. На скромном застолье я случайно разбила чашку с желтой розочкой. Это и стало роковой случайностью, испортившей наши отношения с теткой навсегда. Как она тогда кричала! Ее не смогли удержать ни дядя, ни отец. Все жители захудалой деревни слышали, как меня лупили ремнем под злорадный хохот двоюродных братьев, а вот то, что на этом наказание не кончилось, знали только домашние. Меня заперли в чулане, в полной темноте без еды и воды на целый день, и это было куда хуже ремня. Чулан стал склепом, в котором меня похоронили на бесконечные страшные часы. Мне казалось, что я останусь там навсегда, и я даже не сразу поверила, когда его дверь наконец открылась, впуская в душную комнатенку немного света.

Из наших следующих встреч тоже не вышло ничего хорошего. Проклятая чашка не давала покоя моей тетке годами, в ее доме я всегда была недокормленной, запуганной и виноватой. Я же в свою очередь никак не могла простить ей чулан.

Печальные воспоминания увели меня слишком глубоко, превратившись в тяжелую тревожную дремоту, поэтому я не сразу заметила произошедшие в карете перемены. Только металлический грохот, с которым упал увесистый поднос из почтового мешка, вернул меня в реальность. От неожиданности я подпрыгнула и больно ударилась головой о потолок кареты. Не веря своим глазам, я уставилась на огромного рыжего кота, залезшего до половины в самый большой почтовый мешок, и бесцеремонно выбрасывающего оттуда вещи.

Котище

Карету сильно тряхнуло, и я упала обратно на жесткое сиденье. Кот соизволил обратить внимание на громкое «ой», вырвавшееся у меня. Он высунул морду из мешка и, как мне показалось, нагло улыбаясь, сказал:

– Совсем никакой интересной почты, детка. Зато смотри, что я нашел, – и он показал мне лапу, в которой была зажата свернутая кольцом колбаска. – Хочешь кусочек?

Кот был таким большим, что, скорее, походил размерами на рысь, чем на обычного кота. Возможно, он казался больше, чем был на самом деле, из-за густой и длинной шерсти, которая доставала почти до земли из-под его пуза. Но это все удивляло, конечно же, меньше, чем факт, что зверюга разговаривала. Я все еще таращилась на него, не зная, что сказать.

– Ну, как хочешь, – котище ответа долго ждать не стал, развалился на мешке и начал есть добытую таким сомнительным путем колбасу, при этом умудряясь хитро улыбаться.

Карету тряхнуло снова, приложив меня на этот раз головой о стенку. Это, как ни странно, пошло мне на пользу, я обрела дар речи.

– Ты откуда взялся? – смогла я наконец перевести в слова свое недоумение.

– Из деревни, конечно. Дыра еще та, скажу я тебе.

Кот был такой огромный, что было совсем непонятно, как я не заметила его сразу. Тем временем он расправился с колбасой и стал развязывать веревку на следующем мешке.

– Ты что, – опомнилась я. – Этого же нельзя делать!

– Честная какая! – фыркнул кот, повернулся ко мне спиной и принялся за узел с двойным усердием.

– Ну ты и нахал! – возмутилась я. – По мешкам будешь лазить ты, а отвечать за это придется мне?

Я попыталась схватить кота, но он, несмотря на свой солидный вес, оказался прытким и увернулся, при этом не выпустив веревки из лап.

– Помогла бы лучше, детка, без пальцев неудобно развязывать.

– Меня, в отличие от тебя, родители воспитывали.

– Правда? – удивился кот. – Тогда при виде меня ты должна была встать, сделать реверанс и сказать: «Добрый вечер, ваша светлость! Как приятно, что вы почтили меня своим визитом!»

– Не велика ли честь для кота? – возмутилась я.

– Нет, со мной так всегда здороваются прекрасные дамы, я же герцог.

– Герцог, который ворует чужую колбасу? Что-то не верится, – усомнилась я в знатном происхождении шерстистого попутчика.

– В последнее время мне приходится добывать еду таким сомнительным способом. Знаешь, малышка, трудно заработать на колбасу, когда ты кот.

– Так лови мышей!

– Фу, какая гадость. Я до такого никогда не опущусь. Как я уже говорил, я благородного происхождения и предпочту голодать, чем есть всякую подозрительную дрянь.

Он справился с узлом, пошарил в мешке и достал оттуда бумажный сверток.

– Зачем есть мышей, если есть печеньки! – добавил он, бесцеремонно разрывая упаковку когтистыми лапами. – Хочешь одну?

Я оставила попытки поймать кота. Честно признаться, я не очень-то и старалась, этот кот запросто мог дать сдачи. Печенек мне очень хотелось, я сладкого не ела уже год, да и вообще в приюте едой не баловали.

– Нет, не хочу, – соврала я, а живот при этом предательски заурчал.

– Ну-ну, – ухмыльнулся кот, уже разжевывая первую печеньку. Его проблемы морали, похоже, не волновали.

– Тоже мне кошачий герцог, – усмехнулась я.

– Я не кошачий. Я настоящий. Только меня заколдовали. Так что считай, что тебе повезло. Ты мне поможешь расколдоваться, мы поженимся и будем жить долго и счастливо, все как в сказках. Вы же, девушки, любите, когда, как в сказках?

– А когда ты был человеком, ты тоже был таким толстым и проверял чужую почту?

– Я был стройным и красивым, а чужую почту, конечно же, проверял, – невозмутимо ответил кот. – Нас этому с детства учат. Надо быть начеку и читать всю переписку, какую сумеешь раздобыть. А вдруг тебя хотят отравить? Или очернить перед королем, что куда опасней. Кроме того, можно перехватить чужое письмо, а вместо него отправить поддельное, выгодное для тебя.

– А в почтовой карете что делает ваша светлость? Ищет неугодные письма? – насмешливо поинтересовалась я.

– Нет, – недовольно поморщился кот. – В карете наша светлость прячется. А ты мне будешь помогать, если понадобится. Кстати, называй меня Альберт, так будет удобней.

Я поняла, что в ближайшее время от общества наглого кота не избавлюсь, поэтому решила, что сказать свое имя все равно придется.

– Меня зовут Александра.

– Александра, Леся… Лисичка, значит, – мяукнул кот, выбрав для себя одно из сокращений моего имени. – А что, мне нравится.

Мне не понравилось. Так меня называли в институте, а добрых воспоминаний оттуда у меня осталось мало. Благородные девицы из богатых древних родов всегда задирали свои маленькие острые носики и произносили «Лисичка» с некоторым презрением. Их имена были громкими и звучными, такими как Альбертина, Марилианна или, к примеру, Фларилия. Никаких сокращений они не допускали.

Кот, между тем, уже почти доел печеньки. Дорога становилась все хуже, мы въезжали в лес. «Только бы не напали разбойники», – забеспокоилась я. Альберта такая мелочь, как разбойники, похоже, вообще не волновала. Или он своим кошачьим мозгом не понимал, что вероятность повстречаться с ними вообще есть, или решил для себя, что кот разбойникам вряд ли понадобится, с него, кроме шкуры, взять нечего.

– Так что, Лисичка, куда ты едешь? – рот у Альберта наконец освободился, и он решил развлечь себя беседой со мной.

Он развалился, вытянув лапы, на самом большом, бархатном мешке, предназначенном для перевозки дворянских писем, и приготовился слушать. Я подумала, что фанатичные королевские почтальоны утопят либо его, либо меня, либо нас обоих, за такое кощунственное отношение к письмам господ. Почтальоны всегда были очень преданы своему делу и до тошноты педантичны. Они были готовы защищать вверенную им переписку чуть ли не ценой жизни, поэтому мысль об их гневе не была такой уж абсурдной. Мне даже казалось, что на всех почтальонов королевские маги накладывали специальное заклинание, которое вселяло в них трепетное отношение к письмам и посылкам. Это помогало уберечь секреты, которые им предстояло перевозить каждый день из города в город.

Ответить Альберту на его вопрос я не успела. Снаружи послышались голоса, и карета начала сбавлять ход. «Либо разбойники идут грабить, либо почтальон топить,» – подумала я, наполняясь липким страхом.

Но я ошиблась. Никто не спешил открывать дверцу кареты, а голоса звучали все громче. Снаружи хорошо улавливался страх примерно из пяти источников. Одним из них был кучер, он находился ближе всех, и его испуг был самым ярким, вспыхнувшим внезапно. А вот остальные боялись иначе. Их страх был не резким и внезапным, а тягучим, спрятанным вглубь. Они будто были вынуждены жить с ним изо дня в день и привыкли к такому своему положению.

– Странно, – сказала я и посмотрела туда, где только что сидел котище. Мне хотелось узнать, что он думает по этому поводу, но спрашивать было не у кого. Кот исчез, только пустая упаковка из-под печенья валялась рядом с выпотрошенным мешком. Я подтянула ее носком сапога и спрятала под платьем – лучше почтальонам не знать об украденном печенье. И тут по моим ногам чиркнул пушистый хвост – котище залез ко мне под подол, причем когда и как он там очутился, осталось для меня загадкой.

– Нахал! – задохнулась я от возмущения. В другой ситуации я бы не шептала, но очень уж не хотелось привлекать к себе внимание.

– Прикрой меня, детка, – шепнул в ответ кот. – Это за мной.

Прикрой его! Этот кот весил почти как половина меня. Трехлетнего ребенка было бы проще спрятать под юбкой, чем этого пушистого нахала. Да и с какой стати мне его прикрывать? Я попыталась вытолкнуть кота ногой наружу, но бессовестное животное обхватило мои ноги лапами и держалось изо всех сил. Должна сказать в его защиту – когти он не выпускал.

Карета тем временем совсем остановилась. Я замерла, перестав бороться с пушистым монстром. Общий страх снаружи захватил на минуту и меня. Стало очень тихо. В этой тишине были хорошо слышны шаги, приближающиеся к карете. К нам подходил человек, который не боялся ничего на свете, это его боялись все. Кот под моими ногами замер. Я вжалась в спинку жесткого сиденья, наивно полагая, что неведомая опасность обойдет меня стороной, пропустит, не заметит. Это было похоже на то, как дети прячутся под кровать, когда боятся. Но, как это всегда бывает, детские надежды не оправдались, дверь кареты медленно открыли снаружи.

Человек, которого я увидела, был мрачным воплощением дворянской красоты. Стройный и высокий, он был одет в дорогой дорожный костюм. Каждая деталь выдавала в нем воспитанного по-королевски господина. Его образ портили две вещи – глубокая вертикальная морщина, разделявшая лоб пополам, и пустые, мутные глаза, которые было неожиданно видеть на таком умном лице. Мое сердце ударило несколько раз быстрее, чем обычно, а потом как будто перестало биться вообще.

Все разговоры в институте благородных девиц были только о любви и о замужестве. Я их терпеть не могла. Эти «благородные девицы», мои ровесницы, готовили себя только к этому, не уделяя существенного внимания ничему больше. Они все время были влюблены. В каких-то поэтов, актеров, графов и даже простых незнакомцев, которые проходили с важным видом по улице. Сначала меня это смешило. Их любовь была короткой, как жизнь мотылька и исчезала на следующий день, но когда вокруг тебя все постоянно влюблены, а ты никогда и ни в кого, волей-неволей задаешься вопросом «почему?». Под конец моей учебы я начала себя чувствовать ненормальной, не способной на любовь вообще. Я никогда об этом не говорила и даже боялась признаться самой себе, но в моей душе институтские подруги поселили страх, что я не полюблю никогда.

И вот сейчас все это превратилось в пустое волнение из прошлого, потому что я полюбила человека, которого все боялись, которого я видела в первый раз и который сейчас цепким взглядом осматривал карету и меня.

– Сирота? – спросил он ледяным голосом.

– Да, ваша светлость, – ответила я. Сирот всегда развозили к родственникам почтовые кареты.

– С тобою кто-то едет? – он посмотрел на примятый мешок, где минуту назад лежал кот.

– Нет, – соврала я не потому, что хотела его обмануть или помочь Альберту. Ответ вырвался у меня случайно, голова отказывалась работать, и я забыла обо всем на свете.

Выражение лица незнакомца изменилось, его взгляд прояснился, и он показался на секунду удивленным.

– Ты что, меня не боишься? – спросил он.

– Нет, ваша светлость. Похоже, я вас люблю, – ляпнула я, тут же пожалела о сказанном и жутко смутилась, но вырвавшиеся слова вернуть назад было нельзя.

Брови незнакомца поползли вверх. Мои тоже. Я сама от себя такого не ожидала. Он ничего не сказал, развернулся и пошел прочь от кареты, бросив в сторону сопровождавших его слуг:

– Его здесь нет, уходим.

Я так и продолжила смотреть на его строгую ровную спину, не в силах отвести глаз. Карета тронулась, и в маленьком окошке снова замелькали деревья, чужой страх стал исчезать.

Когда наша карета отъехала достаточно далеко, кот не спеша вылез из-под моего платья и улегся обратно на мешок. Глаза его были круглыми от удивления, он долго молча лежал и таращился на меня. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем к болтливому животному вернулась словоохотливость.

– Ну ты и выдала! – сказал кот. – Ты хоть знаешь, кто это был?

Я помотала головой. Страшно было открывать рот, чтобы из него опять не вылетело что-то глупое.

– Это был герцог Страх, слышала о таком? Или ты из такой глухой деревни, что не знаешь о нем?

Герцога Страха по-настоящему звали Рональд Бенедикт Освийский, и его знали все. Не было настолько глухой деревни, чтобы не слышать о нем. Поговаривали, что он собрал вокруг себя двенадцать сильнейших магов королевства для собственной защиты. Каждый месяц он осыпал их золотом под стон народа, чьим трудом это золото добывалось. Маги взамен обеспечивали его безупречной защитой. Считалось, что герцога нельзя убить. Его нельзя было отравить, заколоть, утопить, заразить смертельной болезнью, подстроить для него ловушку. Помощь магов делала его неуязвимым. Среди людей ходил слух, что даже просто замыслив что-то недоброе против герцога, можно было отправиться к Матери Хранительнице.

Власть герцога становилась все сильнее, и даже наш добрейший король Альвадо его боялся. По слухам, последние три наемника были подосланы к герцогу именно им, дабы облегчить бремя народа, но всех их постигла неудача. Наемники исчезли бесследно, а герцог продолжил процветать, купаться в роскоши и чужих слезах. Говорили также, что герцог казнил неугодных ему людей, темницы его замка были переполнены и их стены сотрясали крики пытаемых. Но самым страшным злодеянием, которое ему приписывали, была та самая болотная чума.

Началось все с герцогских торфяников. Слуги, а вернее сказать – рабы, возмущенные жестоким обращением, подняли бунт, убили надсмотрщиков и попытались бежать. Их переловили и вернули на места. Герцог Страх, узнав о непослушании, захотел наказать бунтовщиков по-особому, так, чтобы запомнили все. По его заказу кто-то из бессовестных магов, призвал из недр болот неведомую доселе страшную болезнь. На следующее утро умерли все рабы на торфяниках герцога. Маг хотел вернуть болезнь обратно, но не сумел. Выпущенная на волю, она напоминала неуправляемого демона, не захотела насытиться малыми жертвами, убила мага, вырвалась на свободу и расползлась по ближайшим лесам и селам, проникая сквозь закрытые двери и окна, становясь водой и пищей. Всего за неделю она сумела коснуться едва ли не каждой семьи в Освии, беспощадно забирая всех, кого хотела. Вот и выходило, что стараниями герцога Страха, мой приют был переполнен детьми.