Двадцать лет назад, когда я писал роман «Римский период, или Охота на вампира», мне по ходу сюжета нужно было описать людоеда. А я не умею сочинять из ничего. И потому с помощью своих читателей проник в архив Института судебной психиатрии имени проф. Сербского, где мне разрешили прочесть акты судебно-психиатрических экспертиз Андрея Чикатило и других именитых каннибалов. Оказалось, почти все они прекрасно сознавали жуткую порочность своих маниакальных страстей, после каждого преступления давали себе слово «никогда больше!», но проходило время, и какая-то темная сила поднимала их среди ночи и вела к новой жертве.

Вот и я, написав очередную пьесу, никому ее не показывал, зарывал, как преступник, в старых рукописях и давал себе слово «никогда больше!». Но проходило время, я попадал на спектакль в какой-нибудь театр и… Нет, если это была плохая пьеса или скучный спектакль, то ничего ужасного со мной не случалось, я уходил в первом же антракте и спокойно жил дальше. Но если спектакль хороший, актеры талантливые, а пьеса замечательная – тут мне крышка! Как «зашившийся» алкоголик может, пригубив рюмку водки, уйти в запой, так я, вернувшись домой, бросал писать новый роман или киносценарий и садился за пьесу.

Не от зависти к Шекспиру, Чехову или Гельману, нет – ну, как можно завидовать классикам?

Так какого же беса я, бросив всё, с головой уходил в пьесу не на один день и даже не на одну неделю? Причем заранее зная, что эту пьесу не только нигде не поставят, но и сам я не покажу ее никому…

И вот теперь главное признание – с чего это началось.

В 1976-м году советская цензура запретила фильм «Любовь с первого взгляда» – невинную кавказскую комедию, снятую на киностудии «Ленфильм» по моему сценарию. Возмутившись, я переписал сценарий в одноименную пьесу. Но поскольку все уже знали, что фильм с таким названием запрещен, в театрах пьесу даже читать не хотели. Только через год, в январе 1978 года, она каким-то образом попала в сборник «Молодежная эстрада». И – случилось чудо: ее немедленно поставили в Московском областном драматическом и Вильнюсском русском драматическом театрах, а затем стали репетировать еще в восьми театрах страны.

Но, как написал когда-то Самуил Маршак, «Поздно», сказал им служитель усатый». Дело в том, что в это же время, в марте 1978 года, был запрещен и фильм «Ошибки юности», снятый на «Ленфильме» по моему сценарию, а в апреле Моссовет отказал просьбе руководства Союза кинематографистов разрешить мне, члену СК и Союза журналистов, автору фильмов «Юнга Северного флота» (Приз «Алая гвоздика» за лучший фильм для детей и юношества 1974 года) и «Несовершеннолетние» (Приз кинопроката за 50 миллионов зрителей в 1976 году), купить в Москве однокомнатную кооперативную квартиру с правом прописки в ней.

Ну, не полагалось тогда, в 1978-м, евреям, даже призоносцам, селиться в Москве!

Получив эту весть, я назавтра улетел по месту своей прописки у дедушки в г. Баку, подал там документы на эмиграцию в Израиль. И, ожидая решения Бакинского ОВИРа, не полетел, конечно, на премьеры «Любви с первого взгляда» в Московском областном и в Вильнюсском драматическом.

Однако в октябре 1978 года, за десять дней до окончательной разлуки с Советским Союзом, не выдержал – рванул в аэропорт и полетел в Вильнюс.

А теперь вот отрывок из моих воспоминаний, написанных двадцать пять лет назад «по свежаку».

Да, милостивые господа, дрогнула моя душа. Я оставлял в России любимых женщин и женщин, которые любили меня, я оставлял в Баку своих родственников, но я не смог уехать в эмиграцию, не повидав перед отъездом – хотя бы инкогнито! – спектакль по своей единственной пьесе!

Я прилетел в Вильнюс в день, когда в тамошнем драматическом шла «Любовь…». Прямо из аэропорта я приехал в театр. У парадного входа висела большая афиша на дешевой кремовой бумаге: «ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА. Комические и драматические воспоминания в двух частях. Постановка заслуженного деятеля искусств КаССР И. Петрова. В главных ролях…» Я постоял перед этой простенькой афишкой и направился в кассу. Хотя было всего три часа дня, кассирша сказала, что все билеты на сегодняшний спектакль проданы. Польщенный, я протянул ей «корочки» члена Союза кинематографистов, и она, не открывая их, тут же продала мне два билета в пятый ряд. Зачем я купил два билета, я не знал, но, нежа эти бумажки в кармане (я, автор, купил билеты на свой спектакль!), я отправился гулять по городу, который пять лет назад, на съемках там моего фильма «Открытие», был свидетелем моей дружбы с Донатасом Банионисом и моего платонического романа с Ириной Печерниковой. Я прошел мимо роскошного Оперного театра, куда тогда же, летом 1973 года, прилетал на гастроли парижский «Комеди Франсе», и пообедал в ресторане гостиницы «Вильнюс», где жили тогда французы и где ко мне через весь ресторанный зал бежала, распахнув объятия, девятнадцатилетняя Вирджиния Прадал, самая молодая звезда этого театра…

Теперь это все было в прошлом, я отрезал от себя эту страну и эту профессию – через десять дней я уезжал совсем в другую жизнь под названием «Эмиграция». Да, господа присяжные заседатели, лед тронулся и растаял, а я сыграл свою игру в кинематограф со странным счетом 3:2:2, где «три» – это первые неудачные фильма, первая «двойка» – «Юнга Северного флота» и «Несовершеннолетние», которые принесли мне успех, деньги и призы, а вторая «двойка» – запрещенные «Любовь с первого взгляда» и «Ошибки юности». Стоили ли эти семь фильмов и несколько уличных афиш моей пьесы – стоило ли это двенадцати лет бездомной московской жизни, недолюбленных женщин и нерожденных детей?

Мне было ровно сорок лет, я бродил по теплому осеннему Вильнюсу, и хрупкие опавшие листья хрустели под моими ногами, как моя нелепая судьба.

К семи вечера я возвращался к Русскому театру.

– Простите, у вас нет лишнего билета?

– Извините, у вас нет лишнего?

Я врубился не сразу:

– Куда лишнего?

– В Русский театр. На «Любовь…».

Я не поверил своим ушам:

– В театр??!

На меня посмотрели, как на олуха, и бросились к следующему прохожему:

– Простите, у вас нет лишнего?..

А я, оглушенный, как боксер в нокдауне, подошел к театру. Здесь стояла толпа, билеты спрашивали у всех, кто приближался, а под окошком администратора клубилась очередь студентов и студенток – за контрамарками.

Я остановился, и на меня тут же, как осы, налетели какие-то люди:

– У вас нет лишнего? У вас не будет лишнего?

– Нет, – отвечал я, дурацки улыбаясь. – Лишнего нет.

И, сжимая в руке два билета, медленно оглядывался вокруг. Да, я уже знал, кому достанется мой второй билет – у которой будут такие же васильковые глаза, как у той, с кем, живя на 70 копеек день в знойное московское лето 1972 года, я за двадцать один день написал «Любовь с первого взгляда».

Но такой не было – судьба не делает дважды одних и тех же подарков.

Простояв до второго звонка, я подошел к высокой одинокой шатенке лет двадцати пяти и отдал ей свой лишний билет. Она стала совать мне деньги, но я отвел ее руку:

– Не нужно. Это вам подарок. От девушки по имени Вета.

И ушел в театр.

Через пару минут брюнетка осторожно заняла место рядом со мной, косясь на меня с высокомерным снобизмом, как на неудачника, к которому не пришла девушка по имени Вета.

Но тут заиграла зурна, занавес взлетел вверх, и яркий, солнечный, знойный кавказский полдень опалил сцену. Я не знаю, каким волшебством художник по фамилии Зюзенкевич добился этого эффекта – просто стоял посреди сцены высокий шест, а на шесте шатром держался туго натянутый парусиновый полог, подсвеченный прожекторами до какого-то знойного, чуть ли не самаркандского свечения. И – все, никакой перспективы Баку, описанного мной в ремарке, никаких рисованных мусульманских мечетей, никакого южного моря на горизонте. Но атмосфера жары, зноя и родной, памятной мне с детства, кавказской улицы уже плеснула мне в душу и заполнила зал. Потому что под этим шатром сидели три женщины – одна месила тесто в тазу, вторая хлестко выбивала палкой шерсть, а третья стирала белье на стиральной доске в цинковом корыте. И первая женщина, стараясь перекричать громкозвучную зурну, говорила второй:

– Я тебе говорю: возьми лук, верхний кожу сними, надень на шампур и подержи над газом. Чтобы лук совсем мягкий стал. Потом возьми стрептоцид, насыпь на этот лук и положи своему сыну на глаз. А через три дня…

– Вай-вай-вай! Чему ты ее учишь? – вмешалась третья женщина. – Разве глазом лук можно терпеть? Честное слово, на нашей улице все умные! Сусанна, слушай меня: возьми куриный помет, смешай с тутовой водкой и добавь холодный мацони…

Тут по сцене – с криками: «Пасуй!», «Бей!», «Держи, Гога!» – пронеслась, играя в футбол, ватага подростков и великовозрастных парней. Кто-то из них на ходу задел корыто со стиркой, кто-то наступил на взбиваемую шерсть.

Женщина с шерстью немедленно отреагировала на это криком на самой высокой ноте:

– Идиот! Чтоб ты ноги поломал! Чтоб ты до конца своих дней за мячом на костылях бегал! Чтоб ты…

– Ну-ка перестань наших детей проклинать! – перебила ее женщина со стиркой. – Своего проклинай сколько хочешь, а наших не трогай! – И закричала за сцену: – Гога! Не пей холодный воду, иди домой! Клянусь своим здоровьем, я этот мяч порву на кусочки!

Но женщина с шерстью сказала, подбоченясь:

– Пах-пах-пах! Здоровьем она клянется! Ара, какое у тебя здоровье? Одного с трудом родила, теперь трясешься над ним!

Но и женщина со стиркой не уступала, повысила голос:

– А ты думаешь, если восьмерых нарожала, твой закон на этой улице?

Тут из левой кулисы вышел хлипкий худенький мужчина, прошел через всю сцену и крикнул в правую кулису:

– Алексей! Алексей! Убери свою жену, а я свою уберу! И так голова болит в такую жару!

Женщина со стиркой – немедленно:

– Несчастный! Твою жену на всю улицу позорят, а ты мне рот затыкаешь? Лучше скажи своему сыну – пусть не играет с ее детьми! (Снова кричит за сцену) Гога, я кому сказала? Прекрати пить холодный воду, иди домой!

Мужчина (тоже за сцену):

– Гога! Сынок!..

Из-за кулисы выглянул пятнадцатилетний верзила.

– Да, папа. Что?

Мужчина:

– Играй сколько хочешь, я разрешаю!..

Если при первых репликах пьесы зал выжидающе улыбался, то теперь он взорвался хохотом, и – спектакль покатился! В нем было все, о чем я мечтал и о чем я не смел даже мечтать в те душные московские ночи лета 1972 года, когда старенькая пишущая машинка «Москва», постукивая, как рыбацкий баркас, уносила меня над ночными московскими крышами в Баку, в мою юность, в судьбу и драму нашей семьи. И зал – большой, мест на четыреста, забитый битком и еще со стоявшими вдоль стен зрителями, – этот зал смеялся и плакал, смеялся и плакал именно там, где когда-то, в московской ночи, одиноко смеялся и плакал я сам…

Но был в этом зале зритель, который не засмеялся ни разу, ни единой остроте и который плакал даже тогда, когда зал покатывался от хохота.

Этим зрителем был я.

Я сидел затылком к сцене, смотрел на увлеченных спектаклем людей, на то хохочущих, то плачущих зрителей, и слезы счастья и отчаяния катились по моим щекам.

«Идиот! – молча кричал я сам себе. – Куда ты уезжаешь? Как ты можешь уезжать от этого! Ведь именно за это ты заплатил двенадцатью годами бездомной жизни, недолюбленными женщинами и нерожденными детьми! Ради этих зрительских слез и смеха, слез и смеха ты валялся на деревянных лавках Казанского и Белорусского вокзалов, стрелял «трешки» у друзей, жрал на завтрак пельмени за 27 копеек пачка, а обедал пельменной юшкой с черным хлебом! И вот теперь, когда – наконец!!! – все состоялось, все сбылось, когда люди – вот они! – смеются и плачут именно там, где ты прописал им смеяться и плакать, когда еще восемь театров страны начали репетировать эту пьесу, – как ты можешь уехать от этого, кретин?!!»

Прекрасно, на волне успеха, играли актеры – я кожей чувствовал, как летел к ним на сцену заряд зрительских эмоций, и как азартно, с кайфом они возвращали в зал каждый комедийный, драматический и трагический поворот сюжета и погони влюбленного пятнадцатилетнего Мурата за его семнадцатилетней возлюбленной Соней – погони через всю их жизнь. Волшебно, просто первоклассно играла Соню молодая Майорова. И некто А. Иноземцев замечательно играл роль отца Мурата – так, что во втором акте зал аплодировал уже каждому его появлению на сцене.

А я, наплакавшись, сидел, поникнув, в пятом ряду. Впервые в жизни мне стало страшно за себя, впервые в жизни я пожалел о принятом решении.

Но обратного пути не было – в моем паспорте уже стоял штамп «действителен до 21.10.1978» и лежала зеленая бумажка с выездной визой.

После спектакля я пошел за сцену, хотя, отправляясь в Вильнюс, дал себе зарок не делать этого – зачем ставить в неловкое положение актеров и режиссера появлением в театре автора-«эмигранта», «отщепенца» и «предателя родины»? Нет, я планировал сразу после спектакля вернуться из Вильнюса поездом в Москву и загодя, еще в Москве, купил себе в дорогу бутылку хорошей пшеничной водки – чтобы в ночном купе напиться в одиночку после первого и последнего в моей жизни театрального спектакля.

Однако все наши благие зароки пасуют перед простым словом «хочу!». Во всяком случае, мои зароки…

Я захотел прикоснуться к своей славе, я захотел хоть на минуту обняться с ней.

Я прошел за кулисы, нашел там гримерную Майоровой и, скупо постучав, тут же распахнул дверь.

– Подождите, я занята! – недовольно сказала актриса; она сидела перед зеркалом и снимала грим.

– Ничего, мне можно. Я автор, – нагло сказал я, входя.

– Автор чего?

– Автор этой пьесы. Я пришел сказать вам, что вы замечательная, гениальная актриса. Спасибо вам! У меня нет цветов, поэтому вот вам вместо них! – С этими словами я поставил перед ошарашенной Майоровой бутылку водки «Пшеничная», поцеловал ее в щеку и – сбежал из театра на вокзал.

Через час поезд «Вильнюс – Москва» уносил меня из Литвы, через десять дней самолет «Москва – Вена» увез из СССР меня и мою сестру Беллу с ее дочкой от любви с первого взгляда. Моим багажом были пишущая машинка «Колибри» и афиши моих фильмов, увидев которые таможенники Шереметьевского аэропорта тут же мстительно сломали у «Колибри» три буквенных рычажка. Но ни они, ни даже я сам не знали тогда, что кроме антисоветской пишмашинки я тайно увозил главный опиум моей жизни – опиум вильнюсского успеха, оглушительную наркоту живого зрительского смеха и зрительских слез.

Нет, я не могу сказать, что кроме этой отравы в моей жизни не было других удач.

В 1976-м году в Москве, над площадью Революции, вдоль фронтона гостиницы «Москва», висела гигантская афиша моего фильма «Несовершеннолетние» производства киностудии им. Горького, а буквально напротив, через площадь, на фронтоне вестибюля станции метро «Площадь Революции», висела не менее гигантская афиша моего фильма «Открытие» производства Свердловской киностудии.

Помню, я стоял посреди площади, смотрел то на одну афишу с аршинными буквами моей фамилии, то на другую и говорил себе словами Остапа Бендера: «Ну, что? Сбылась мечта идиота?»

А ровно через десять лет, летом 1986 года, на другом конце нашей планеты, в центре Нью-Йорка, на Пятой Авеню, в самом большом книжном магазине США «Barnes & Nobel», огромная уличная витрина этого магазина была целиком заставлена стопками моего романа «Submarine U-137», изданного престижным издательством Berkley Books, а напротив, через улицу, витрина «Sribner», самого элитного книжного магазина США, была заполнена моим романом «Red Snow», изданного еще более престижным издательством E.P.Dutton.

Иными словами, как сказал когда-то Максим Горький, «Я видел небо».

Но ни массовые издания моих книг в США, Англии, Франции, Германии, Японии и еще десятке стран, ни последующие экранизации этих романов в России, не смогли нейтрализовать в моей крови отраву живого зрительского смеха и зрительских слез в зале Вильнюсского театра.

Фильм, даже самый успешный, даже собравший 50 миллионов зрителей, отшумел на экранах неделю или месяц и – ушел на ТВ, а потом и, вообще, в никуда. А книга, даже международный бестселлер, отчуждается от автора еще быстрей – разлетается из книжных магазинов по домам читателей, ты не слышишь и не видишь, как ее читают.

И только автор успешной пьесы может в любой вечер прийти на свой спектакль, сесть в темном зале и, отходя от любой депрессии или творческого застоя, пить, пить, пить наркоту зрительского смеха и зрительских слез.

Больше того: если книга или фильм уже вышли, вы не можете догнать их и что-то исправить, переделать, улучшить. А вот на спектакль вы можете прийти в любой момент, хоть через годы после премьеры, и сказать режиссеру: «Этой ночью я придумал…»

Но самое главное – аутентичность. Как говорили мне великие кинодраматурги Валерий Фрид и Юлий Дунский, каждый фильм – это кладбище сценария. И я могу подтвердить это своим опытом – из двух десятков моих сценариев большинство похоронены с траурными табличками «Там, где длинная зима» (Мосфильм, 1967), «Море нашей надежды» (Одесская киностудия, 1971), «Любовь с первого взгляда» («Ленфильм», 1974), «Ошибки юности», («Ленфильм», 1978), «Ванечка» («Фонд Михаила Калатозова», 2007), «Монтана» («Стоп кадр, Парадиз продакшн», 2008), «У.е.» («Ангел продакшн», 2006), «Чужое лицо» ("БФГ-Медиа-Продакшн", 2011) – как видите, просто массовое захоронение. А все потому, что, отдавая сценарий в производство, автор, практически, теряет право и возможность реально участвовать в работе над фильмом и влиять на его качество. Как сказал мне режиссер одного из этих фильмов, «Прошу тебя, никогда не приходи на съемочную площадку». «Почему?» – изумился я. «Потому что на площадке гений должен быть один!».

Что ж, когда он показал мне этот «гениальный» фильм, я убрал с титров свою фамилию.

А в другом «шедевре» по имени «Монтана» заменил свою фамилию на псевдоним «Автор Возмущен».

С другой стороны, успех кинофильма это, как правило, успех режиссера и актеров, которые в эйфории удачи напрочь забывают имя автора сценария. Как-то в ресторане Дома кино я увидел именитого сценариста, горестно сидевшего за столиком наедине с 300-граммовым графинчиком водки. «В чем дело?» – поинтересовался я. Оказалось, фильм, снятый по его сценарию, настолько триумфален, что сам президент страны пригласил создателей картины к себе на дачу. «И все сейчас там, понимаешь? – сказал мой коллега. – А меня не позвали…»

И совсем другое дело – театр. Уж если театр ставит пьесу, никто не лезет в нее своей отсебятиной и не дописывает реплики и монологи так, что у автора просто уши вянут и руки чешутся по топору или АК-47…

Да, театр это вам не кино!

Но что, если пьесу ждет провал?

Ты придешь в театр, сядешь в темном зале и увидишь, как через десять минут после начала спектакля зрители вдруг встают с кресел и, чертыхаясь, уходят в кассу требовать деньги за свой билет.

О, нет! Лучше я напишу пьесу для самого себя, сам посмеюсь удачной реплике персонажа или огорчусь его беде, а потом положу рукопись в стол и вернусь к недописанному роману. И никто не узнает о моей жгучей страсти театрального маньяка. Главное – не ходить в театры на хорошие спектакли, чтобы не сорваться снова в запойную работу в стол…

Впрочем, признание на то и при-знание, чтобы быть честным. Стало быть сознаюсь: какие-то попытки попасть в театр мои пьесы делали. Например, альманах «Современная драматургия» опубликовал три из них, но, как сказал мне Анатолий Смелянский, бывший завлит МХТ, а ныне профессор театрального факультета Гарвардского университета в США, никто этот журнал не читает.

Но жирный крест на моей театральной карьере поставил совсем другой эпизод. Несколько тел назад, написав пьесу о Бисмарке, я по дружбе показал ее своему знаменитому приятелю Александру Збруеву в надежде, что он сыграет в ней. Но Саша сказал, что сейчас у его шефа Марка Захарова, худрука «Ленкома», роман с другим автором – Сорокиным. А эту пьесу поставит Женовач, покажи ему, сказал Саша, у него литературный театр. «Но я ним не знаком. Ты можешь ему позвонить?». «Да никто не должен за тебя звонить! – возмутился Саша. – Ты знаменитый писатель! И пьеса замечательная. Смело сам звони!». Что ж, я так и сделал: нашел в Интернете сайт театра Женовача, в нем – телефон секретаря и набрал номер:

– Алло, добрый день. Это секретарь Сергея Васильевича?

– Слушаю…

– Вас беспокоит Эдуард Тополь. Как вас звать?

– Ольга.

– Я могу поговорить с Сергеем Васильевичем?

– По какому вопросу?

– Ну, по какому вопросу писатель может звонить режиссеру? Я написал пьесу и…

– Сергей Васильевич не работает с живыми писателями, – перебила Ольга. – Только с умершими классиками.

Я опешил:

– То есть, мне подождать, пока умру?

– Это на ваше усмотрение.

– Хорошо, Ольга, я позвоню вам с Того света.

После этого замечательного разговора у меня отпала охота не только предлагать театрам свою пьесу, но даже ходить в театры. Зато я до сих пор тешусь мстительным замыслом, как буду звонить этой Ольге с Того света. Просто жду – не дождусь такой оказии.

Или написать пьесу с такой завязкой? Представляете: занавес открывается, на сцену выходит секретарша, раскладывает на своем столе свежие газеты и включает радио. А по радио: «Вчера в Израиле скончался известный писатель, автор международных бестселлеров «Красная площадь», «Журналист для Брежнева»… Тут телефонный звонок перебивает радио, секретарша берет трубку: «Приемная Женовача…» И слышит голос: «Добрый день, Ольга. Это Эдуард Тополь. Как и обещал, звоню с Того света…». Секретарша падает в обморок.

Или не падает?

Или не я первый звоню ей с Того света?

Впрочем, и без этой пьесы за пятьдесят лет моей тайной страсти у меня в столе собралось столько пьес, что уже не помещаются в ящиках!

Поэтому, как заправский зазывала, объявляю вслух: приходите, театралы, я вас пьесой угощу! Вот мой домашний репертуарный само-театр. Здесь и драмы, и комедии, и мюзиклы. Во время карантина можете сами были и актерами, и зрителями.

Но читайте, пожалуйста, по одному произведению в день, не нужно читать все подряд. И выключите ваши мобильные телефоны.

Желаю занятного времяпровождения,

ваш Эдуард Тополь.Карантин, 2020 г.

Исторические драмы

Бисмарк. Тайная любовь

Реальная история в двух театральных действиях

Действующие лица:

Отто фон БИСМАРК – канцлер Германии

КЭТТИ – княгиня Екатерина Орлова-Трубецкая

Николай ОРЛОВ – князь

ИОГАННА – жена Бисмарка

МАТЬ КЭТТИ – княгиня Трубецкая

КОРОЛЬ Вильгельм Прусский

ЛУИ НАПОЛЕОН III – император Франции

ГАРДЕР – хозяин отеля «Европа»

АВТОР

Содействующие лица:

Вирхов, Гамбург, Священник, Певица, Продавец сувениров, Арфистка, Юноша, Почтальон, Кондуктор,

ОНИ ЖЕ –

Рабочие сцены, Официанты, Слуги, Продавцы газет, Полицейские

Действие первое

Ночь. Сидя за столиком у настольной лампы, АВТОР упоенно стучит на ноутбуке… Нажатием кнопки включает портативный принтер. Принтер печатает страницу. Автор берет этот лист, перечитывает…

АВТОР. Замечательно! Замечательно! (Печатает) Ко-нец. (Печатает последнюю страницу, кладет ее на стопку листов, устало откидывается на стуле, забросив руки за голову) Окончен труд, завещанный от Бога! (Переворачивает рукопись, берет первую станицу, читает) «Медовая ловушка для железного канцлера». Шпионский роман. (Взвешивает рукопись на руке) Супер! I did it!

АВТОР выключает свет, переходит на авансцену, ложится на лежак, укрывается одеялом и засыпает.

Звучит начало «Лунной сонаты» Бетховена, и вдруг – гром, молнии, вбегает БИСМАРК, хватает рукопись и швыряет ее в зрительный зал. Листы рассыпаются по залу.

АВТОР (просыпаясь). Стоп! В чем дело? Как вы смее…? Вы кто такой?

БИСМАРК. А ты не узнаешь? Я Отто фон Бисмарк, герой твоего дурацкого романа!

1 2 3...10 >

На страницу:

Перейти

1 из 10