Владычица морей

– Ни теперь, ни в будущем ни в коем случае нельзя дозволять иностранным судам входить в Амур выше Николаевска, – сказал Муравьев. – Торговать – милости просим.

– Со временем вам придется идти на этом пароходе в Японию, трактовать там, исправлять неточности и неопределенности, допущенные Путятиным при заключении Симодского трактата. Придется пойти в Калифорнию. Мы помним, что Аляска наша. Главное и неотложное – Китай.

Редко удавалось Константину Николаевичу обрести хорошее настроение, и тогда он любил помечтать.

Муравьев сказал, что на переговоры с китайцами на Амуре не надо приводить такого хорошего парохода. С ними чем проще, тем лучше. Надо естественно. Быть такими, как мы всегда. Обойдемся с ними и речным хорошим пароходом. Нам не надо быть похожими на англичан. Другое дело – в Японии. Там паровые суда всех классов, со всех стран света. Из Голландии, из Штатов, Англии, Франции, Испании. Японскому императору в подарок от ее величества королевы Великобритании пошла паровая яхта.

Константин об этом читал в донесениях из Лондона, в рапортах по флоту и в европейских газетах. Он видел напечатанные фотографии яхты японского императора. А мы послали ему в подарок шхуну «Хэда», живую историю японо-русских отношений в пору, когда подобные сантименты во всем мире никого больше не трогают. Да и сами японцы вперед глядят, народ практический и скоро все забудут. Японцам нужны пароходы. Англичане тут как тут…

– Но еще нет парохода. Корабля еще нет! – воскликнул Муравьев.

– Я получил с нарочным с устья Амура извещение, что пароход «Америка» пришел. Вместе с другими американскими судами он не может войти в лиман. Стоит за льдами, близ залива Декастри. Сама бухта очистилась, но дальше лед, и они на якоре в ожидании открытия прохода к Николаевску… Нам нужен телеграф через Сибирь, Николай Николаевич! Пароход пришел без повреждений, грузы доставлены в целости. Сообщение от полковника корпуса штурманов Дмитрия Ивановича Орлова, вашего приятеля. Американцы пришли, имея на борту нарты и собак. Зная местность, как пишет Орлов, они спустили собак на лед, и двое американцев добрались до нашего поста.

«За чем же стало, Константин Николаевич, – подумал Муравьев, – чем вам собираться в плаванье в Сирию да в Святые Места, объединяющие верной и праведной религией народы, или ехать в Англию как частное лицо в гости к королеве, поехали бы вы лучше и познакомились с Дмитрием Ивановичем Орловым. Конечно, нужен телеграф через Сибирь до зарезу. Нужна железная дорога. Это редкий случай, что на оленях и на лошадях примчали рапорт с Восточного океана в Петербург за короткий срок. А там, конечно, за это время все переменилось, и льды разошлись, и леса зазеленели».

– Для Японии вам пригоден любой из офицеров, служивших в экспедиции у графа Путятина. Из плена возвратился Сибирцев Первый. Он выучил японский язык, живя в Японии, вполне подготовлен. Теперь вам с японцами будет гораздо трудней, чем Евфимию Васильевичу. У них аппетиты растут, тревога сильна за будущее своего царства. С ними нужна величайшая осторожность и осмотрительность, и тут Сибирцев как свой. Плавал в Японию, немало может помочь. Из Лондона Бруннов писал, что Сибирцев, который из-за болезни задержался, все время употреблял на изучение китайского языка в Лондоне и, как оказалось, вполне порядочно говорил с китайцем, которого англичане привезли учиться в свою столицу и хотят дать ему современное медицинское образование. Такие интересы, проявленные Сибирцевым, характеризуют молодого офицера как личность, заслуживающую внимания, которой нельзя позволить затеряться.

Мраморный дворец! Великие планы. Цели, о которых Муравьев говорил здесь и в Малой Разводной с декабристами, едины, они сходятся. Но здесь смеют все решать, и в этом разница.

– Я дарю тебе, Муравьев, – сказал Константин Николаевич, – шесть новых винтовых корветов и шесть клиперов. По мере спуска их на воду будем проводить испытания, комплектовать экипажи, назначать капитанов и офицеров и сводить корабли в отряды. Пойдут к вам в Тихий океан.

Константин действительно намеревался поехать в Святые Места и в Англию. Он сказал, что хотя мир заключен и отношения восстанавливаются, но еще не вошли в колею и сохраняется холодность. И нам надо побеждать себя, перебороть неприязнь и по возможности помочь им в этом же. Будущее покажет. Надо обрести новые отношения, без чего невозможно жить государствам. Королева оказалась бессильна, пытаясь предотвратить войну.

У Казакевича отчеты по поездке в Штаты еще не закончены. Многочисленные документы представлены в Адмиралтейство. Ему придется засесть там с морскими крысами за разбор документов.

Казакевич явился в Главный морской штаб к барону Врангелю.

Фердинанд Петрович поздравил его с производством в контр-адмиралы. Подробно говорили о делах по флоту на востоке и о портах Приморской области.

Врангель попросил рассказать про ранние события на Амуре, что и как происходило, когда корабль «Байкал» подходил к устью реки и были совершены открытия. Обычно Врангель избегал подобных разговоров. Это было старое и неприятное дело, в котором сам он был замешан и до какой-то степени скомпрометирован открытием Невельского. Когда-то исследования эти поручались компании, во главе дел которой находился с постоянным пребыванием на Аляске адмирал Фердинанд Петрович. Он посылал судно, но получилось все неудачно, он представил в Петербург, что вход в Амур невозможен. А Невельской – мальчишка без ума, вырвал его карты.

Казакевич почувствовал, что адмирал решил коснуться больного места. Значит, обида его прошла; встав во главе флота, он желает служить делу беспристрастно и знать подробности. Дело важное для государства. Мы возвращаем себе территории, которые нам когда-то принадлежали. А право доказано Невельским и подтверждено исследованиями. Врангель, видимо, успокоился и готов выслушать. Шел на мировую с наукой.

Петр Васильевич день в день стал рассказывать, как подходил корабль, как вокруг были мели, среди них глубокие каналы. «Байкал» стоял на якоре, а шлюпки ходили с промерами. Казакевич сказал, что ему посчастливилось: идя на «шестерке» со своими матросами, заметили сильное течение, идущее в море из-за скалы. Прошли скалу и увидели огромную реку.

– Так-так! – весьма многозначительно вымолвил Врангель, слушавший с острым интересом и закивавший головой, как судья при признании подсудимого.

Петр Васильевич понял, что у знаменитого адмирала боль еще не отошла. Значит, Врангель затеял разговор с каким-то другим умыслом.

Казакевичу не раз пытались внушить, что это он является главным открывателем реки. Разговор потерял для Петра Васильевича приятный смысл дорогих воспоминаний. Повеяло службой, штабной склокой. Он предполагал в знаменитом собеседнике сочувствие к делу, а не попытки столкнуть между собой личности, и поэтому был вполне откровенен. Он еще не в силах был сразу перемениться. Ведь суть в открытии. А первым, кстати, матрос Конев заметил и догадался, что это Амур.

Но самолюбие давало себя знать иногда и Казакевичу. Разжечь его можно.

– Вы созданы для Приморского края. Так будьте его создателем. Вы там все начинали. И что же вы молчали до сих пор? Это же ваше, и только ваше, открытие. Вы первый вошли в реку. А все приписано Невельскому, все только ему и ему. Не весь же мир клином на нем сошелся.

Казакевич чувствовал, как самолюбие его разогрето и оживает. В самом деле, конечно, он не рядовой участник открытия, о котором теперь не любят говорить, хотя всеми признано. Оно не очень-то в чести, и так будет, пока Врангель не умрет. Только тогда прекратится это глушение интереса к подвигам на парусном бриге, совершаемое баронами и их подручными. Посылая Казакевича, назначая его командующим эскадрой, Врангель не мог уж более молчать и делать вид, что там ничего не создано и значительного не совершено, и он признавал открытие и отдавал должное открывателю, но признавал им лишь Казакевича… Ко времени ли все это?

Петр Васильевич и сам сух и жёсток и не склонен к сентиментам, знает службу и штабы. Но не желает, чтобы его путали и сбивали с толку.

– В Соединенных Штатах, ваше высокопревосходительство, мне пришлось слышать, что у всех великих открывателей одна судьба, как и у их открытий. Первое мнение общества при известии о совершенном открытии – что открытия никакого не было, что все это давно известно и не ново и такого открытия не может быть. Спустя время общество составляет новое мнение, что открытие было, но не имеет значения. Спустя годы – третье, и уже окончательное, мнение: открытие сделано, имеет значение, но не он открыл. У нас могут придумать, желая скомпрометировать персону открывателя, еще и четвертое колено в степенях почетного призвания: открытие сделано, но незаконно.

Вид Врангеля достойный. Он обнаруживает, что не принял на свой счет, пустил мимо ушей.

Все, что можно оговорить в Петербурге о делах такой далекой новой окраины, было оговорено. Точнее, сделали вид, что решили, так как оба знали, что, отсюда глядя и рассуждая здесь, решить ничего нельзя. Как говаривал в молодости Фердичка, «новоиспеченный» молодой контр-адмирал отправился восвояси.

«Все же он не таков, какой там нужен, – полагал Врангель, – каким должен быть там губернатор и командующий эскадрой! Это все не то, что надо».

Глава 8. Долгожданная встреча с Верой

Заслышав шаги на террасе, вышла Вера, с тяжелой светлой косой, а за ней Наташа, тоньше сестры и еще свежей, в узких очках, посаженных на кончик носа, словно чтобы скрыть привлекательность; палец зажат в книге – видимо, читала вслух.

Такая коса у Веры, вот вырастила! Одета совсем просто, уж очень по-домашнему, не ждала или из суеверия не желая принаряжаться, мол, вдруг что-то будет не так. Жучка тявкнула разок и смутилась, завизжала радостно – видно, узнала.

– Что у вас дом пустой? – с деланой дутостью молвил Алексей, а брови его поползли вверх и щеки расплылись в глупой радости.

– Алешка! – вырвалось у Веры, прочитавшей его чувства с первого взгляда.

– Три года, тебе девятнадцать лет, какая красавица стала! А была как цыпленок.

Вера приняла из его рук букет роз, отдала сестре и так охватила Алексея, что повисла на руках.

– Что ты принес такие колючки, – насмешливо сказала Наташа, – ты же не признавал цветов!

– Нигилисточка моя, – поцеловал ее в щеку Алексей. – Краличка червённая…

– Ты нам изменил? – хмурясь сказала Наташа, повернулась и ушла за водой.

– Пойдем в сад! – ласково молвила Вера. Он такой вызревший, сильный, настоящий мужчина, покоритель всех морей и океанов. – О-о, Лешка! Это же ты! Но как не ты…

– И это ты! И как не ты!.. Слушай, как жалко…

В саду полегла антоновская яблоня; на подпорах, как бревно на козлах, а ветви все в цвету. Рвал тут когда-то Алеша осенью антоновку и ел, кислую, и вкусно было.

Дом Керженцевых на Васильевском острове, с садом, двором, конюшнями и каретником.

Весенний сад. Здесь, в доме своей юной любви, Алексей почувствовал себя как солдат, возвратившийся после сражений, грабежей и походной жизни к собственным детям. В отличие от такого любящего отца руки Алексея еще не замараны кровью. Но повидал много, жизнь приучила ко всему.

Как открывалась за морем панорама зеленого острова, парков, портов, церквей и яхт, как ему мерещились, сквозь силуэты городов и лесов, юность Энн, а здесь его собственная, так дорогая ему жизнь, здесь все лучшее, что у него было.

Он смотрел в глаза и на легкие скулы Веры и постыдился мелькнувших воспоминаний. Она была так хороша, что, казалось, добивала своей прелестью то, с чем он сам не мог совладать. А не тень ли скользнула у Веры, не смутилась ли в догадке? Девичий ум чуток и все ловит. Догадаться не трудно. Причина одна во всех распутьях. Но не может быть, нет. И для Алексея такие предположения унизительны. Она стала умней, насмотрелась на людские страдания и наслушалась.

В радости Вера готова была схватить сейчас Лешу и толкнуть на ворох сухой травы, согнанной граблями.

Когда поднимались обратно на крыльцо, Алексей с неприязнью подумал о себе, что переменился, раньше не смел бы, а теперь смотрит на нее не по-прежнему, стал слишком прожжен и опытен. Но с ней и тени, и цветы, и моря, и далекие лица гасли, тускнели, все исчезало в памяти. Становишься собой, пьешь дыхание земли.

В комнате сестра поставила букет на круглом столике напротив открытой в сад двери. А самой нет. Красные розы в желтой вазе. В глазах Веры радость, что не надо объясняться, все оказалось расшифрованным.

– А Наташка права… Ты же не признавал дарить цветы?

Не помолвленный, не объявленный как жених, без клятв и принятых обычаев благородства, он ушел в плаванье и оставил ее без поддержки традициями, без опоры в святости народных устоев, исчезнув в туманах морей, возложив на нее, еще не окрепшую, всю тягость одиночества и ответственности за ее положение в семье и в обществе.

И вот он явился с цветами, прозревший, обновленный, со всей силой вспыхнувшего заново стремления к ней.

Да, перед уходом не был обручен с Верой, они не обменялись кольцами, отвергая предрассудки, мешавшие, по их понятиям, развитию личностей. Они принадлежали к тому новому поколению молодежи, которых называли нигилистами. Сами они, заимствуя слово с языков западных народов, начинали называть образованный класс интеллигентами и желали к нему принадлежать.

Традиции, по их мнению, заводили людей в тупик. Вера и Алексей были чужды церковной обрядности и только из уважения к окружающим оставались терпимы к службам и к общепринятым привычкам. Каждый, кто верит, верил как хотел, и не дело лезть в чужую душу. А традиции, на которых стояло общество, были пусты. Это убеждение быстро распространялось среди молодежи, оно имело особенно сильное влияние на Наташу – пылкую сестру Веры, склонную стать сторонницей самых крайних мер. На вид она казалась моложе Веры, но старше и резче ее. Каждая новая истина была для Наташи открытием и пробуждала в ней что-то похожее на фанатизм.

В других странах мнения Алексея менялись, он креп и мужал, снес тяжкую болезнь. Цветы у многих народов – например, в Японии, Китае, да и в Англии, – имели глубокий смысл, без них ничего не делалось в жизни, как и у нас, впрочем, хотя нигилисты объявляли их символом и чадом мещанства, прутьями, напрасно срезанными кустами.

В некоторых странах цветы были вторым родным языком народа, ими выражалось то, что не всегда скажешь словами. Вера так тронута, поняла смысл перемены и приняла как признак возмужалости. Мысленно все эти годы она была в плаваньях с ним, в далеких странах.

В доме, где Алексей как свой, в столовой, когда накрывали стол, Мария Константиновна старалась говорить с ним о пустяках. Себе прощаешь, когда такая радость и волнение, в разговоре бывает, что и глупость сорвется с языка.

– Теперь и у нас говорят, что по любви к животным познается человек, – сказала Мария Константиновна – Вера всегда любила лошадей и верховую езду, да за эти годы редко ей удавалось. Отец нынче купил для нее двух молодых лошадок орловской породы. Ему кто-то сказал, что моряки любят ездить верхами. Вера трудилась всю войну в госпитале и училась как могла, и дальше хотела бы. Если у нас не дадут, то хотела бы поехать в Германию. Как она уставала, как трудилась. Стыдно сказать, что ее увлекало. Я уж не отговаривала. Пошла в госпиталь великой княгини Елены Павловны. Там и пожилые дамы, и много женской молодежи всех сословий терпеливо исполняли самую грязную работу. А вот как, Алеша, японки выходят замуж? По любви или по желанию родителей и…

Не дослушав объяснения Алексея, помянула про собачонок адмиральши Мятлевой, как много она им позволяет и какие они, как выпустят их – всякого облают.

Гостей не звали, собрались свои. Под окном стояла дядюшкина карета. Подъезжали извозчики, верховая лошадь под седлом у коновязи. Нагрянула молодежь.

За обедом Алексей красноречиво и остроумно рассказывал, все разражались взрывами смеха или замирали. У Леши как у рассказчика явно выросли усы. Смотрели на него, как на героя. Он таким и был. Вере так ясно, что в своем былом, минувшем полудетстве она не разочаруется. Она рада за мать, и мать рада, и отец здесь же, у них словно гора спала с плеч.

Нельзя сказать, что в Петербурге про Восток, особенно дальний, ничего не знали. Краем уха все кое-что слышали, а некоторые интересовались серьезно.

Алеша сегодня в ударе, к восторгу Веры, он знает все и про все умеет рассказывать. Сюрприз для нее, она получала драгоценный дар, восхищавший все общество. Дамы и сверстницы поглядывали на Веру одобрительно, мол, молодец, Верендер, здорово ты его подцепила. Но когда разговор пошел посерьезней, как Алексей учил китайский и какая прелесть иероглифы, что ведь это прелестные картинки, которые со временем будет изучать все человечество, то слушали охотно, но с недоверием, а на некоторых лицах было выражено: мол, зачем вам все это, Алеша… Ах, причуды…

Алексей на миг отлетел мыслями и, опасаясь, что не сможет быстро овладеть собой, смутился, поймал прерванную нить и пошел, как у них там говорили, «in full swing», с аффектацией артистизма, придавая себе шарм.

А показалось, что Василий Васильевич, отец Веры, молчаливый и всегда любезный, как-то с недоверием слушает. У Керженцева белое сытое лицо, выбритое, блеклое от комнатных занятий, и рыжеватый аристократизм, пролысни и красные веки. Главный винт в государственной машине Министерства финансов. Учтиво вежлив и предупредителен. При встрече сегодня накоротке, но ласково поговорил с Алексеем.

Алеше все время хочется ловить его взгляд и перепроверять себя, как по барометру. Начинает казаться, что Василь Васильевичу неловко за его успехи или он улавливает, что Алексей рисуется, и за него втайне стыдно. Проницателен, как волшебник. И безукоризненно вежлив.

Вера слегка приподняла подбородок, светлая коса стала не видна, она смотрела прямо в глаза Алексея, как бы желая что-то спросить. Но никто не заметил заминки.

– А какие англичанки? – спросила Наташа.

– Разве ты никогда не видела англичанок? – спросила Вера.

– Только в детстве, но тогда на них никто внимания не обращал.

– Такие же блондинки, как немки, – заметил кто-то из старших.

– Но ведь взглянешь на вашу петербургскую немку, – ответил Алексей, – лицо ее сразу становится злым, написано на нем, что желает дать выговор молодому человеку, проучить и воспитать.

– А англичанки? – спросила Вера. – Если взглянет на нее молодой человек?

– Англичанки очень разные, обычно, видя к себе внимание, смягчится и прояснеет, примет взгляд как вежливость, а не как безобразие.

– Так англичанки строили тебе глазки? – грозным тоном прокурора спросила Наташа.

Все расхохотались.

Этот день тянулся долго, превращаясь в праздник.

Вера сказала, что приглашает Алексея на прогулку, чтобы он не отвыкал от северных пейзажей раннего лета. Вера ушла переодеваться. Ее дядюшки насели на гостя:

– Ну про японочек! Еще про японочек!

Все нахохотались, накурились, наговорились и наслушались.

Алексей и Вера вышли. Солнце еще высоко над горизонтом. Нева спокойна, как покрыта льдом.

Попалась новенькая коляска на рессорах. Уехали на острова. Северное солнце сияло над входящей в силу листвой.

«Тут мы прощались, – подумал Алексей, выходя из экипажа, – мы отвергали пошлость обычаев, наше доверие было безгранично, ниже нашего достоинства было клясться… а я ничего не исполнил. Потоки жизни увлекли меня… и я был современен. И что же… Как мне Мусин-Пушкин сказал: “Эх вы, гонконгский пленник! Англичанка это вам не японка”. А дело, может быть, не только в моем формальном слове, которое ей-то я дал».

Вера рассказала про молодых лошадей, но что она редко выезжает. С отцом кормит их овсом и отрубями каждый вечер.

– Я ждала тебя.

Алексей знал, что она любила верховую езду. В седле, бывало, резко менялась, ее полудетское лицо становилось требовательным и сильным.

Алексей стал рассказывать, где и как выезжают лошадей, скаковых и рысистых, и как отлично они же ходят, запряженные в экипаж, в дрожки, а также под седлом и на охоте.

Она понимала толк в лошадях. Но странно, что разговор о рыжей кобылице может вдохновлять его, а в ней возбуждать неприятное чувство.

Вдруг он рассказал, как ездили верхами по горам в тропической колонии, и при этом как опьянел от воспоминаний.

Вера сказала, что у сестры тоже лошадь и она ездит чаще.

– Она увлечена новейшей немецкой философией, пренебрегает своей миловидностью, носит очки, ходит большими шагами и принимает ухаживание пожилого офицера-артиллериста, который обещает ее научить делать бомбы, зная, что она сочувствует террористам. Он учился в военном училище и знаком с революционером Бакуниным.

«А ты знаешь, не успел я приехать, как меня известили, что я должен явиться в Третье отделение…» – хотел сказать Алексей, но удержался.

Глава 9. Под весенней листвой

– Ну, сэр Алек! – воскликнула Вера, входя в тесную аллею, и ласково, но больно ущипнула щеку Алексея. – Пристало ли к тебе что-то от тех, среди кого ты прожил так долго? Стал ли ты иным?

Сегодня он рассказывал о характере людей викторианской эры, как принято называть там наше время, про самоуверенных и расчетливых, рискующих всем ради цели.

– У тебя были знакомства?

– Конечно…

– Какой же ты был в увлечениях? – с любопытством невинности спросила она. – Стал ли ты высокомерен, или твоя русская натура оставалась отзывчивой и привязчивой и подводила тебя? Ты возмужал, вернулся героем…

– Я не был героем.

– Но твоя русская душа впечатлительна – и ты так не походил там на всех вокруг. Это было ново и приятно для тех, кто бывал с тобой. Как русский ты был добр, оставил воспоминания и сам остался с ними…

Алексей явно смутился.

– Ах, Леша! Не понимать шуток. Такой смельчак и герой, который так много и стойко выдержал, но разве что-то может смутить тебя, что-то лежит на сердце…

Какой же, право, это пустяк, с кем не бывало, а он уже чувствует вину. Ведь это лишь моя шутка и ревность, не откажи мне в таком праве. Так и остался сердечен и прост. Разве не стал жестче?

Ей стало жаль Алешу. Но ее шутка попала ему не в бровь, а в глаз. Там же, право, ничего не могло быть, это все отзывчивая чувствительность, привязанность к тому, кто был мил, или потребность в привязанности?

Вера желала растормошить его, чтобы обоим не впасть в глупое самокопание.

– Ты так не похож на зверей прекрасной цивилизации, ведь я знаю их, они были у нас в госпитале, сдавшись в плен после попыток десантов под Петербургом. Они бывают сердечны, умеют улыбаться и благодарить от души и могут стать откровенными, но у них по сравнению с тобой звучит только одна октава.

Алексею были неприятны эти слова по многим причинам. Ничего подобного ему в голову не приходило.

Алексей решил, что слишком далеко зашел в своих потаенных жалобах на викторианскую пору, словно Вера была его товарищем. Конечно, она могла бы ответить: на кой черт тебе, Алеша, каяться в том, до чего нам дела нет, что бы там ни случалось.

Когда шел в Россию, ждал, что найдет здесь исцеление, что напряжение спадет и он сможет отдохнуть…

«Ты еще ребенок, Алексей. Ты забыл свои красные убеждения? Ты вспыхнул на островах южного океана, явившись для всех невидалью, со своей роскошной юностью, может быть, стал предметом страсти. Чего же ты смутился? Ах, на твоем примере я понимаю, что человек познается не в смелых приключениях, а возвратившись домой. Уж не говоря о том, что здесь ты можешь не подойти, дать повод для смущения, многие впадут в ужас, решив, что твой патриотизм запятнан, что ты рассыпал свои чувства по всему земному шару, в то время как на самом деле ты у всех учился и брал свое.

С чем же ты остался, сэр Алек?»

А в голову Алексея полезло все то же. Он не мог простить себе, что солгал. И как стоял и смотрел, когда вдоль борта проплывали форты чужой твердыни, похожей на Кронштадт.

Алексей сказал, что помнит, как Вера рассказывала, что ездила верхом в седле, а в деревне совсем без седла, не хуже деревенских мальчишек, и как ей это нравилось. Потом в деревне стоял гусарский эскадрон и гусары оставляли свое имущество притороченным к седлам и давали подросткам лошадей съездить на водопой. Она была ли наивна, рассказывая все это перед его уходом в плаванье? Женщины перед разлукой словно хотят спросить: как, мол, ты, можешь ли быть уверен во мне?

Японский сановник, дипломат и мудрец, красавец Кавадзи, объяснял молодым русским офицерам, что чувственность лечит мужчину от недугов души и помогает в служебных неприятностях, даже при полицейской слежке. Весь мир позаботился об Алексее, все вырабатывали в нем характер, свирепо и беспощадно ломая его натуру, обучая жить переменами напряжений на наслаждения и на разочарования и не чувствовать вины.