Экскалатор – F

Анастасия Тихомирова

Экскалатор – F

Предисловие, каузальность чтения моей рукописи, пестрит коралловыми начинаниями обозримого функционального дна.

Я сразу буду рекламировать посаженную на колени горькую Красоту – враспояску булькающий распознанный сочный опыт, который иногда выкидышем кувыркается на подошве памяти, съеденную электро-судорожной терапией. Выскакивает как серебряный карп, его плавника вначале не видно. Тряска голубоглазая со сверкой часов и тонким продлением времени в настоящий момент, длина происходящего одаривает марципановым преткновением и некоторой нестыдливой сущностью. Формулировка уже синонимична чему-то с заглядыванием в «пост», например, «постмодернизм». Все сублимированные почесывания собраны крикливым сплетением отдаленного притягивающего звука, дуновения.

Чихаете от перца или от переизбытка микробов – дело непроизвольное, тыкающее своей жизнью, которая бросается кардинальным лирическим становлением. Зато воображение может проявлять себя, с вашего позволения, контролируемо – при обладании, прямоте. Правда, «Надуманное» всегда считалось лосьоном после бритья. Тогда как воля, всесильная воля, присутствует, когда вы не просто реагируете на готовое, а создаете повод для реакции сами: «Только не при философском рассмотрении, мышление, как только формальная деятельность берет свое содержание извне, как данное, и что содержание в них не осознается как определенное изнутри мыслью, лежащей в его основании, что, следовательно, содержание и форма не вполне проникают друг в друга. Между тем, при философском воззрении это раздвоение отпадает.» – пущее воображение есть солидарность с вашей божественной потенцией. Сотворить еще один мир, который вам подвластен, и не теряться в мире предоставленном, как в мутной воде и не видеть своей плоти, к тому же с замурованным зрением. Пусть вас покрывают всякие прочие реминисценции и разложения мысли, окутывающие по своему принципу, который вы же и придумали. Пусть концепции, которые не поместились в объективность головы снятся вам мультимедийно и с гламурным интересом заворачивают вас в багет собственности.

ГВОЗДЬ, ЗАБИТЫЙ В ПЕПЕЛ.

Случилось утро – пресно и стерильно. Всякий тромбон или цифровая антропология не побудила бы его проснуться с едким трудоголизмом – гениально. Марш ему был не близок вовсе. Ножки его трепетали, как птенцы, которые уже взрослеют, но никак не могут взлететь ровно. Бесшумность матраса. Шепот одеяла, которое открывалось взмахом колена и голени – дружественно. Провод, ворвавшийся в струи жизни, которая снова желает уснуть, прямо между пальцев ног, щекотка не из приятных – гнусная змея, эмпирическое здесь было неуместно, хотелось, чтобы этот настолько материальный объект попросту стерся в призрака. И пусть тогда цепляется сколько угодно. Смачно вышел он из комнаты. Не удалось взъерошить паркет. Все процедуры для сладкого личика, которое блестит в отражении паркета, казавшегося шершаво-колючим, поскольку Александр Иванович шатался и перебирался то тут, то там. Он макнул палец в сок, который стоял в стакане прозрачном, интонирующий спокойствию. И выпил негласно сок, немного согнув шею назад.

Кротость и либеральность в нравах. Академическая походка за халатом. В одеянии он скоропостижен на узнаваемость. Зачем его видеть обнаженным? – Останется натура, которая отчаянно не дремлет, трепещет без правил – одурачивает. Я хочу сотворить только разве что «эйдос» его умопомрачительный, свергнув с пыли отчуждающей посев натурального уродства.

Он собрался на работу и так ловко подхватил невнятную мысль: «Надо ей ответить» – она его любимая пациентка, так что когда он вышел на улицу – плевать ему было на мороз и то, что нет перчаток, уже обветрившимися руками он взял телефон и читал ее сообщения. Этой пациенткой была я. Лучший психиатр в городе был моим другом. Я же полностью порабощена его славными оговорками, которые не бросаются. Или изъянами, которые я прелестно выравниваю. Ладно. Это крайнее описание неправдиво. Я их придумывала для придания несвойственной ему робости, чтобы убрать излишнюю сытость им. Понимаете? Я только вот не знала, куда деть платоническую любовь, к какому разряду подчинить. Между нами была уязвимая раскрепощенность – было максимально – объятие. А большего мне не нужно. Когда мы в который раз беседовали по телефону, жарко хлестко и энергично, с прищуренными глазами, так как казалось, что кто-то из нас ошибается или говорит непростую ерунду. Мечом пораженная его фразой, которая так лихо овладела мной. Когда я призналась ему в любви и оторвой понеслась утверждениями, насколько это серьезно. Он сказал: «Твоя влюбленность – юношеские фантазии». Меня это попросту обескуражило – я знала длинное опровержение: Под фантазиями следует понимать неочерченные, неорганизованные представления, типы, виды. Это наблюдается у всех. Их свойства диктуют путаницу в голове, если их не признать, как таковые. Если же их регистрировать открыто и со знанием нашествия, то они такие милашки и бунтари в одном комплекте. Тогда в голове пустыня, но это не символ пустоты – твердость пустыни поражает. Безумием это назвать нельзя, поскольку ум участвует, но уже как нечто посредственное. Он вовсе не торжествует. Если вы хотите познать эти чувства, то примите их, эти выносимые страсти, иногда с избытком переливающиеся сверх меры. Но ни в коем случае не дешевые страсти, в момент легкого безумия. Страсти, неуспевшие насытиться корыстью, эгоизмом, самые открытые и откровенные. Например, чувство любви с всесильным контуром разума, ума – есть всегда уже заплесневелые и вторичные – вожделение, похоть, в отличии от страстей абстрактных, не касающихся плоти. Их легко узнать, эти гнилые страсти, они просты – вожделение и похоть, как 2+2 – очень заметны – любому – регистрация мгновенна, как этих чувств, так и мнения разума, ума. Я влюблена в него. В его живую потенциальность, нрав, вкус, характер, судьбу. Так что назвать влюбленность юношескими фантазиями = сказать, что у меня очень чистое и открытое сердце, страсти так и обнадеживают. Кроме того, фантазиями делает эти свежие страсти он. Так как результатов они не имеют только из-за него, ведь контакт я составляю. Я делаю все, что могу со своей стороны. Выводом фантазий должно быть полученное от меня уже его созревшее вдохновение. Его абстракция – я в нем, как абстракция.

Но вернемся к А. И. Он такой нежный и потому ему покорны все лакомые и под законом тяготения эстетики, кусочки – очень намагниченные.

Кроме того, он отрезвляет меня точками, поставленными в конце предложения любого сообщения, но и злит до безобразия. С этого могут начаться мои кувыркания на кровати, в том смысле, что я не нахожу себе места – швыряние рук – вкус смерти в такие моменты так прилипчив. Все это может быть антипрославлением его.

Оказалось, он правильно действовал. Придал глобальный смысл жизни – заключается в том, чтобы пожелать умереть – желание роскошное, как меха на светской львице от Ив Сен Лоран. «Смысл жизни в том, чтобы хотеть умереть.» – Когда он не отвечает на все сообщения, я в диком бешенстве жду без дюйма терпения. Хлопок бьется у меня в руках – учащенное дыхание. Конструируется размывание чувств к нему – он дорог и отвратителен – одновременно. Его гетто символизирует не простой запор, а разветвление вражды, которая оплакана гонением, поскольку любовь трепещет громче всех, хотя она и замазана толстой кистью. Как же так? Она все еще присутствует из-за самодовольства и напевания слога – «люблю». Первое – есть источник власти и координации, поскольку находится все время под жаждой. Последнее – есть транс, программирование самого себя, как медитация – полная концентрация, а нутро уже понимает, как есть.

Послушайте-ка: «Смысл жизни в том, чтобы хотеть умереть» – Действие со слезами, покрытое как бы пенкой счастья. Хотя мешанина грусти половинчатой с весельем или счастьем – есть игрушечное чувство. Но грусть можно переживать осознанно и плакать, при этом признавать красоту грусти, как данное – только так можно сделать ее слабее. Грусти человек предается быстрее, одержимее, в отличии от счастья. Например, произошло событие, и оно требует веселья, попросту вызывает и, вдруг, нарушаются планы, что отвратительно для вас и грусть оказывается сильнее прожитого, стелящего свои остатки, счастья. Когда грустите по-настоящему владение собой становится настоящей нелепостью, которая недостижима. Думается – уродство, да и только. Счастье в том, чтобы желать умереть, но не делать этого, все остальное – цепляющееся. То есть, при натуральном, искреннем желании умереть, все кажется только сегодняшним днем. Обворожительно стонущее и перенесенное уже не имеет места. Например, траурная грусть – мерзавка, при которой контроль вежливо усыхает. И при дикой веселости, когда нам искренне хорошо – контроль вторичен. Что значит растяжимое понятие «хорошо»? Оно может быть и при грусти, которая наступила после траурной грусти, при веселости, при владении собой – контроле. Счастье может исходить от чувств, а также от разума, от их сочетания в духе Поллока. Счастье настоящая проститутка и обманщица. Зная ее выпендрежничество, перед ней не устоять. Мы продолжаем любить счастье, зная теперь на что оно способно. Поэтому мораль и средневековые моральные принципы должны быть отпущены, чтобы предаваться счастью благонадежно. Так что, дорогие, лучше испытывать счастье не голое, а посредственное, исходящее от контроля, от пришедшей непревзойденной идеи, от незамкнутой системы чувств – в полнейшей сочности это может быть только с желанием смерти, при этом отвергать ее можно, а потом снова желать. Но ни в коем случае не отсутствие желаний.

ПРИЗНАНИЕ.

Я растрепала все слова так, что ирокезное, притом грязное предложение – вся его структура была выпячивающейся и изломленной, ударом поражавшая. Я вбила ему в самое сердце – «Вам плевать…» – рявкнула пальцем по клавиатуре. И потеряла его терпение, милый нрав. Хотя я все еще в нем нуждалась – он недоступный, как иначе? Я делала это, чтобы его не потерять – держать в тонусе. То взбучка длинношерстная и опрокидывающая, то лестные и веселые шуточки, не просто юмор, а романтический. И романтика сама по себе. Постоянный восторг и восхваления. Да, Александр Иванович?

ЭГОИЗМ?

Я люблю его всем сердцем отчаянного человека. С шизотипическим расстройством. Я не знаю, основана ли любовь к нему на эгоизме, хотя я считаю иначе, я уже описала это выше, тем не менее эгоизм вырывается из карманчика, такой неопрятный, потому у меня есть хорошая мысль, чтобы выровнять отношение к нему. Даже если любовь эта заложена эгоцентричностью, это все равно любовь. На этот счет у меня имеется манифест, прославляющий э-г-о-и-з-м:

«Канонизировать эгоизм! Эгоизм – интерактивный пульт, как святой Моисей – gps для толпы кричащих от дикой концентрации желудочного сока. Верховенствующий над всем! Эгоизм не токсичен, это популяризованная черта, объявленная паразитической и грязной! Филантропы, как и преступники – эгоисты и трусы в глубине души, боящиеся без гнева и кровавых брызг, осознанно или нет, того, что их постигнет, если они сквозь калейдоскоп утопий не начнут помогать нуждающимся! Гримасничающие и страшащиеся бедствия, дарящие типографскую краску или скандальный писсуар PRADA антагонистам-аристократам для вознесения себя в будущем на жантильный треугольный трон какой-то организации. Вредоносный эгоизм есть, но он не поражает как Трамп, только расстраивает, заставляя писать фельетоны!

Эгоизм наш спаситель!

Эгоизм – генератор!

Эгоизм почти во всем, почти во всем!

Эгоизм должен процветать, а не этично разлагаться!

Эгоизм есть на Западе, Севере, Юге!

Добро и любовь, зло и ненависть порождает эгоизм!

Пробуждение эгоизма!

После анабиоза!

Все мы – эгоисты! Но никто не баллотируется на имя эгоиста!

«Эгоист – не оскорбление, а напоминание того, кто МЫ ЕСТЬ!

Так что если я эгоистична, как и все, как и большинство, кто любит себя. Преступлением считать повышенное самолюбие – есть антигуманность. Но я еще не сказала, что люблю его на основании эгоизма, это только прихоть опасливая предположить, что так может быть.

ФАСТФУДОВОЕ ВДОХНОВЕНИЕ.

Мы сидели с ним в кабинете и волос его беспечный оторвался с, и так уже седеющей, головы и лысеющей. Меня это очень вдохновило.

Ветчина с прослойками жира и мяса создавала волокно, но вот, вопиющий волос упал на нее с головы. Волосы. Неаккуратность. Все такое, прочее. И как вы думаете во что перевоплотился этот волос? Он стал портящим, никчемным. Если ранее он ценился и был принят как какая-то реликвия. Ветчина наверняка хотела вытолкать волос за его громогласное вмешательство. Волос – один волос – где угодно – корявая приманка. Он так отвратителен, когда один. И на письменном столе – посланник дьявола. Хотя вообще-то все зависит, куда его сместить – он постоянно меняет имя. Ах, контекст. Почему от обычного фона так меняется слагаемое? Он играет в терапию отождествления. Когда что либо происходит с Александром Ивановичем я теряюсь в возможностях воплощения этого через «остранение» – суетящееся лечение посредственного через подробное глубокое описание. Он лечил меня настолько проникновенно, что даже такие ситуации попросту меня оздоровляли, бессознательно его волосы падали, чтобы создать из меня энтузиаста.

СЛУЧАЙНОСТЬ – НАПОМИНАНИЕ О БЫЛОМ, КОТОРОЕ ВЫДУМАННО.

И встретила я солнцестояние в жаркую сиесту, и полюбила мужчину, который так ускоренно перебирал руками клубнику. Персидские ковры, застилающие от солнца ему глаза, висящие на прищепках в тени неоправданной. Не померкшие глаза. Огрызающиеся глаза. Это было всего-то распыление чувств, которые затем стрелой вонзились в самое сердце. Он был едкий и проворный во всех делах. За ним было не поспеть. Так что я долго приглядывалась, чтобы подкрасться и бац! Но я не сделала того. Я попросту созерцала его красоту. Вдруг. Он уронил большой тяжелый ящик с фруктами. И я затрепетала в конвульсиях о его здоровье. Витамины сделали его непревзойденным. И переливающиеся, раскачивающиеся деревья в разные стороны – составляли суматоху на фоне его целостности и почти вечной продуманной ловкости. При моем наблюдении он резко ушел вдаль, забрав с собой клубнику. Он тащился, пока я не подставила ему подножку.

– Стойте! – говорю я ласково и нежно.

– Вы толкнули меня!

– Простите…

– Да что вы!

Сколько девственной злобы – он защищается изо всех сил, сам того не зная. Но его красота была священна и непредсказуема. Я так засмотрелась на него вовремя этого молчания тет-а-тет, что рухнула без сознания и очнулась с его ликом на своих ресницах. Он был такой родной и радостный, что его потайную тревогу я даже не выяснила. Его красота была невинна, а потому всемогущая. Пульс так трещал, что я подумала это легкая смерть. Я подумала, что пережила все, что можно пережить в его насыщенности. И тогда озеро превратилось в ручей, гонимый лаской. И некуда было бежать. Я все рассказала ему. Мне никак не было под силу расточить эту объемистую проблему – сделать любовь взаимной. Какая невыгодная холодность. Я была очень раздосадована, хотя мне претила эта отверженность. Его недосягаемость прельщала, это было так сладко.

Я придумала этот отрывок, та как мы живем не в тропическом климате, а в кардинально разложенном на времена года. Летом я с ним еще не была знакома. Так хотелось его увидеть летом, когда очаровывающее солнце светит до неприличия. Потому мы оказались в такой ситуации.

А какая разница между тем, что мы восприняли извне, что было фактически или то, что меня опрокинуло в голове моей, так окончательно и бесповоротно? Все есть субъективность. Объективность же существует формально, но, да, существует.

ПРЕТЕНЗИЯ НА ВЕЧНОСТЬ.

Ему приснился сон, и он неспешно мне об этом объявил после характерного для него педантизма в изъяснениях. Я подумала: «Это была реальность. Другая косвенная реальность, которая казалась, но тогда не казалась, а попросту существовала и в ней он участвовал. Что если мы также неотложно верим в нашу реальность, когда просыпаемся и только тогда понимаем, что та реальность, которая была такой же непревзойденной и твердой, надежной – вдруг распылилась. Так и смерть – врата для другой реальности, степень еще тверже и эта иерархия нескончаема по своим подобиям».

Меня всегда волновало то, что он говорит без отчаянности и пусть даже ехидно, но добропорядочно.

ИСТИНА ЧТО ЛИ?

«Это омыление, от которого все становится скользким – на что ориентироваться? Если оно сплошное? Мыльное от геля тело полностью захвачено – это похоже на функции истины, оседлавшей ум, когда она громогласно произнесена и выдана сама за себя. К чему ни притронься – все становится таким же. А что если истинность не предполагает вездесущность и вседозволенность на своем месте? И не претендует на липкую взывающую улыбку? Но тогда ее случившаяся каменность – есть зацементированный имидж – ошибка. Она сразу останавливается, ее уже не существует. Она или одерживает верх своей неломкостью. Но нужно добавить, что она не найдена в недрах земли или с небес не призвана, но только надуманная сверху разумом, так что нам может следует подумать о ее наивности. Тогда она лишается своего смысла. Может она существует только относительно твердо. А может нам вообще пора стереть этот термин? Чем она может стать для личности – роком или пользой? Может это некоторое отдохновение, которое нельзя отдернуть от личности, иначе только с кожей. Параметры ее тогда уже отмечены паранойей. Педагогика ее образа невидима. Она просто «истина», на которую смотрят прищурено. У нее озноб, так как она уже не то, чем была. Она не может быть роком, так как не слишком сильна. Но владеет качествами, которые обескураживают крепостью, ломают голову – пользы от нее прямой нет. Или вот стебель, терпящий сокращение – свои работы – когда он разветвляется в разные стороны, живая инсталляция, ежедневно работающая – смиловаться перед ней! Каждый несет свой крест! Но он не прогибаемый, каждый день впадает в непредсказуемость. Он строчит скоропись, если надеть на него чернила. Такой неугасаемый, пока не будет рассыпан и гноем одержимый, под покровом снежного кома, чтобы в другое время воскреснуть иным, так до скончания эпох» – я записывала, когда он сказал: «Это истинно…». А что мне еще делать, если слова его для меня очень значимы и каждый раз вырабатывается целое эссе в форме ответа.

ОН – Я.

Мимолетность еще никак его не беспокоила. Он видел сквозь предметы и лица только то, что хочет. Не знал еще сути потерянности и рефлексии, качающих на колыбели смерти извилины и падкие чувства. Но даже тогда присутствовала нетерпимость и страсть делать что-то иное. Смотреть угрюмое кино – приукрашенное время в некоторой композиции повествования, с закручиваниями, чтобы время было в глазури. Отравленное, но не с зеленым лицом от тошноты, а с ало-розовым – привлекательным, с румянцем, заволакивающим в грезы. В кино иногда звучит такая музыка, которая смазлива и нерасторопна, цепляющая только верхушки чувств – шуршание тысячи пакетов, которые вы мнете и скомкиваете, чтобы уложить в очень узкий шкафчик. Но иногда она щелкает так зорко, согласно своему контексту, так что можно подавиться. Потом в голове высвечиваются декорации ума. В них можно плюхнуться. Разбавленная вода. Мямлит.

Я в пытливом грызущем трудоголизме, с болтливыми-приговаривающими мыслями-червями сидела над книгами. Это сулило роскошь и принятие моего таланта, который пока что я пригвоздила к стене. Что-то тревожащее брелось вместе со мной. Книги по философии сразу же привели меня в кривизну. Так в позе лотоса с выпученными глазами, низвергнутыми в кажущийся невнятный смысл, я была одержима полностью понять Платона. Знать, что вы живой потенциальный гений и модернисткий писака – преимущество, так как это раскрывает обаяние и шарм любого рода. Знать свою значимость того типа – большая редкость.

И вот я кралась днем в поисках небесного, но находила камень, прилипший к кроссовку. Так что употребление нежной красавицы силы воли, едкой монады, кромсая ее, обчистив до дна Небес, рассеяв – она так миротворна. О! Голодный холод в груди и голове! Сварливый ураган! Все трепещет, но выразить никак!

Как-то раз помощь, проявленная в назойливой блеклости, застегнутая на все пуговицы! – проявление доброты – «однажды» – только сейчас можно описать, как «однажды», так как я уже выздоровела от этого поступка, который однажды неаккуратно и сварливо обнажил меня! Смирная, догадывающаяся доброта была проявлена им. Своей лебединой нежностью с изначально свойственной ему старанием, к которому он уже давно привык. Он сжал в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце – форма песочных часов. О, ожидание! О, неповторимый, уже посредственный момент, который уже как-то обозначен, обозначен тоской о былом. Момент с широтой многофункционального океана. Помог он, на основании желания, зиждящегося на необходимости делать то, что умеешь. Все умеют помогать, плохо или хорошо, все. Почти никто не делает это хорошо, только прилично. Вот он один из них. Упитанность его взглядов показались мне нездоровыми, притом, что он владел своим прелестным личиком. Под надутыми правилами, о которых нужно говорить в ворчащем тихом тоне, так как сам на себя злишься из-за очень подозрительной правдивости – откуда эта ловкость в помощи? Если его цель была правда помочь – откуда эта убежденность, что он этим действительно поможет. Я хотела стать гением. Но он пронесся пустынным вихрем с парой предложений, надев мне на горло, удлиняющее шею африканское ожерелье. Удушье от прямоты. И тяжелым ножом мясника были порезаны только проявляющиеся у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности, в которых скрыта вся прелесть всех начинаний и предположений. Кровавая смерть, замеченная остальными как бархатная – ошеломительная скрытность, замаскированная под скрытностью, которая притягивает. Утопание в горьком шоколаде его видения. Теперь я парус, влекомый дыханием одной его ноздри. Что значит помогать? Разве это не выражение своих навыков, которые не нуждаются в строгой оценке со стороны, которые уже изначально надушены отношением с полузакрытыми глазами на то, как в действительности эта помощь работает. Замечается сам акт – желание помочь. Какая скользкая деятельность – помогать! Что за невинное владение и подавление Другого? Если нечто выдается за что-то приятное, хотя по сути это является самодовольным проявлением своего опыта. Откуда помогающему известно, что мне в действительности нужно? Если мне даже это неизвестно, по крайней мере, во всей полноте. Какое угнетение он мне подарил в своих обволакивающих манерах спокойного тона, который может разразиться укусом комара. Почему сомнения на счет собственного будущего, вытащенные им наружу, вдруг стали гореть с дымом и треском? Ведь они все время шагали у меня в голове стеснительной походкой, но вот заговорили властно и нетерпимо! Что ж, если он подцепил их всеми своими нежными ногтями милых пальцев, мне необходимо заняться собой! С голодной грудью я бродила и металась в сырости пива. Искала на дне кружек паузу, конец той глубины, которую ощущала в груди. Угнетающая просторность, через которую проходили чужаки в грязной одежде, хотя может и приятные детишки, которые представлялись хулиганами.

ПОВОРОТ ИЗЫСКАННЫЙ.

Да. Я не могла напиться взаимностью. Он меня ласково отвергал. Мне пришлось затянуться куда-то. Поэтому я делала и писала вот, что: Они стремятся к Абсолюту, что предполагает нечто неявное, что нельзя задать под что-то неуловимое, захватить его – ровно тому, чтобы махать в воздухе рукой и думать, что каждый раз вы словили воздух. Если вы можете определить бога каким-то образом или фигурой и верить, что он как-то выглядит, считайте, что вы сели на него задницей мифологических определений.

Это очень безответственное подавление его пониманием через фигуративность. Они верят в абсолютную правду. Причем единственную, которая при всей возвышенности претендует на дурацкое ограничение. Причем это не просто контур. Я бы тоже хотела верить, что есть какая-то точка, причем одна, или плоскость, которой можно достигнуть. Верить в нечто, что меня поприветствует. Как это дружелюбно звучит. Хотя нет, мой въевшийся, насквозь пронзивший меня скептицизм в полицейских манерах кричит о запрете.

И все-таки, как может слагаться между собой то содержание (приблизительное понимание того, что есть нечто, к чему можно стремится, что это нечто высшего порядка), в которое они верят. А также, верят в форму (фигуру, которая обозначает это высшего порядка), но держат слишком близко к друг другу, так что даже не могут их вовсе разделить и в брыканиях защищают форму – вспомогательный посредственный элемент! Они защищали фиолетогого Кришну, верили, что он такого цвета – существует!

Без всякого свирепства, скорее с некоторой детской алчностью, я хочу вмешаться в эту веру и не растрепав ее, только прояснить цену этой значимости, которая заставляет взывать в спокойствии и как бы скрывает в своих объятиях трепет и сомнения, которые воспринимаются как нечто чужеродное и постыдное.