Метатрон

– Маннэи! Твои стражники устали, зачем ты мучаешь их? – Йоханан улыбнулся, и от его улыбки главному стражнику стало не по себе. Маннэи, увидев совсем близкого того, о ком говорил весь Йерушалаим, был изумлен его тихому смирению и могучей силе, таившейся в истощенном теле пророка. Казалось, что он может одним только взглядом испепелить всех стражников, но не делает этого, потому что добр и великодушен, и потому что принял решение отдать себя на заклание, словно жертвенного барашка.

Маннэи хотелось упасть перед Йохананом на колени и благоговейно поцеловать край его верблюжьих одежд. Сделать все, чтобы вымолить прощение и спастись от страшного греха, к которому толкал его царь.

Схватить Пророка с сияющим ликом? Стать проклинаемым палачом? Нет, не такой судьбы желал для себя главный стражник, когда шел служить на благо земли обетованной.

Не стал ли он послушным орудием в руках нечестивого правителя? Не пора ли бросить пост и перейти на сторону народа? Что еще взбредет в голову самодурам из Иродового дворца? Того и гляди – они распнут Б-га, если тому не посчастливиться оказаться на их земле.

– Маннэи! Вот мои руки, где твои кандалы? Я готов пойти в любую темницу и принять любые испытания. Я не бегу и не скрываюсь. Пусть Ирод делает со мной все, что ему будет угодно.

Едва расслышав слова Йоханана, преданные пророку люди зашумели, зашевелились и стеной двинулись на Маннэи. Главному стражнику показалось, что на него надвигается шарав, и он уже открыл рот, чтобы вскрикнуть: «Я с вами! Я отказываюсь от царя, я с вами!»

Но Йоханан не дал Маннэи стать предателем. Он вскинул руку, призывая к молчанию, и толпа остановилась, как вкопанная:

– Вы не тронетесь с места. Стойте, где стоите и не мешайте исполниться предначертанному! – строго и жестко сказал Йоханан тем, кто его благотворил, и тут же смягчив и голос, и взор, ласково обратился к главному стражнику. – Веди меня, Маннэи! Мое время пришло. Я заждался, – он отбросил посох в сторону и протянул руки открытыми ладонями вверх. Маннэи едва заметно кивнул одному из своих сподручных, и этот стражник затянул петлю на запястьях пророка.

Воем раненого зверя огласились берега Ярдена – то выли иудеи, снова лишенные надежды.

***

Малика уже успела одеться и повязать платок. Она сидела на пятках и смотрела на меня. Смотрела тем теплым и светящимся взглядом, которым смотрят на своих младенцев ренессансные мадонны.

Я где-то читал, что художникам для этих картин частенько позировали проститутки. Наверное, они вот так же просыпались, наталкивались на этот чарующий взгляд и тут же хватались за кисти и краски…

Если я и был чем-то перед ней виноват – она меня простила. Женщины всегда прощают, если есть повод. А повод был. Да и никуда бы мы не делись друг от друга – одни, посреди пустыни.

Мне захотелось что-то ей сказать, но на каком языке? Я протянул руку и коснулся ее лица, а она прильнула к моей ладони, как кошка, ищущая ласки.

Малика прикрыла глаза, по ее лицу растеклась блаженная улыбка – она почти таяла, и казалась совершенно счастливой.

Щель между коврами посветлела, значит, снаружи уже рассвело. Я чувствовал себя почти здоровым, сил будто бы прибавилось. Может, попробовать выйти из пещеры на свет Божий?

Малика заметила, что я отвлекся, и легонько тронула за плечо.

– Прогуляемся? – я приподнялся на локтях, все мышцы мучительно заныли то ли от вчерашней перегрузки, то ли от долгого лежания. Придется просить о помощи.

Я махнул рукой в направлении выхода, а потом показал пальцем на нее и на себя:

– Gо. You and me? OK? – Малика повторила все жесты за мной, видимо, пытаясь понять, о чем речь. Это было похоже на разговор двух шимпанзе, которых научили языку глухонемых, но они еще не поняли, как его использовать.

Я сел и попытался встать, но ноги не слушались, и я чуть не рухнул прямо на нее. К счастью, Малика наконец-то сообразила, что требуется и вовремя подхватила меня.

Так мы и побрели к выходу. До него было каких-то пару шагов, только эти шаги оказались трудно преодолимым препятствием. Малика почти волокла меня на себе, и я даже думал оставить эту затею с прогулкой, но не захотелось признаваться женщине в своей слабости.

После полумрака пещеры желанный свет ослеплял, и я долго стоял зажмурившись, не решаясь открыть все еще болевшие глаза. Была и еще одна причина, как щенок, только что выбравшийся из коробки, я испытывал смешенное чувство страха и любопытства. А вдруг Малика живет не отшельником, и вокруг меня мирно спящая стоянка бедуинов или вообще небольшое поселение? Общаться с людьми и налаживать социальные контакты? Спасибо, увольте. Нет ни настроения, ни сил, ни желания…

А вдруг у нее есть брат или отец, или дядя, или старшая сестра? Тогда придется объясняться с ними, извиняться, что-то доказывать… Ведь за вчерашнее местные вполне могут раскроить мне череп и, наверное, будут правы.

Но к счастью, мои представления не оправдались. Когда я все же решился взглянуть в лицо окружающему миру, перед моими глазами предстало пустынное ущелье, со всех сторон окруженное красными останцами. Этакая местная Петра – даже изнутри не было понятно, где здесь вход.

Убедившись, что со мной все в порядке, Малика помогла мне сесть на некое подобие каменной скамьи, примостившееся у пещеры. Ей нужно было заниматься своими делами, а дел, судя по всему, было не мало – вдалеке флегматично пощипывал колючки взлохмаченный линяющий верблюд. Компанию ему составляли две коричневые лопоухие козы и несколько упитанных рябеньких куриц.

По всему ущелью черными дырами зияли пещеры. Некоторые ютились совсем высоко, а некоторые, вроде нашей, врезались в самое подножие останцев. То тут, то там колюче ощетинивались руины странных башенок, сложенных из саманного кирпича. Наверное, здесь когда-то жили люди, может, монахи, или поклонники древнего культа… Но их следы давно остыли, и вряд ли Малика могла что-то знать о том, чем было это место лет сто или пятьсот назад.

Солнце еще не показалось над острыми вершинами останцев, но его лучи уже раскрасили небо розоватыми мазками, и мягкий золотистый свет залил ущелье. Меня пригрело и разморило, такое утро обещало жаркий полдень, но сейчас было просто чудесно, и я невольно задумался, а зачем?

Зачем мне пытаться все вспомнить? Что-то подсказывало: там, в прошлой жизни, в жизни до солнечного удара нет ничего, о чем стоило бы переживать или беспокоиться, ничего к чему хотелось бы вернуться. За неровной линией красных останцев меня точно никто не ждет, а даже если ждал – уже давно забыл и смирился. Похоронил, закопал и засеял быльем.

Так почему бы не остаться здесь? С козами, верблюдом и Маликой? Выучить арабский, освоиться с наукой пустынной жизни, заделаться бедуином? Это ущелье отличное место, чтобы осесть и остепениться. Никого, наверняка, на десятки километров вокруг, да и война сюда, очевидно, не добралась и не доберется. Настоящий райский оазис посреди окружающего ужаса.

Надо будет как-нибудь поинтересоваться у Малики, как ей такой поворот. Но вряд ли она будет против. С мужиком в таких диких местах явно легче и спокойнее, и приятнее, в конце концов. Да, придется долечить, поставить на ноги, научить всем премудростям. Но ведь все лучше, чем одной?

Улыбнувшись собственным мыслям, я посмотрел на Малику – она отчаянно боролась с упрямым верблюдом, не желавшим покидать свою скромную поляну. Он злобно ревел, упирался в землю всеми четырьмя лапами, поднимал пыль вокруг себя – возмущался, как мог.

Но Малика не выглядела обескураженной или беспомощной, она терпеливо переламывала волю упрямого животного, умело перебирая поводьями. И верблюд вынужден был сдаться – он сначала сдвинулся с места, а потом и вовсе пошел за хозяйкой, недовольно мотая головой и нехотя перебирая ногами.

Малика явно не нуждалась ни в чьей помощи, особенно в моей. Это я от нее зависел, а сам был лишь очередной строчкой в ее «так предначертано».

***

Иродиада с наслаждением опустилась в горячую молочную ванну. Ее тело с благодарностью отозвалось на прикосновение воздушной пены – груз забот соскользнул с плеч царицы. Вдохнув божественные ароматы нарда и оперкулума, Иродиада погрузилась в молоко с головой. Тишина и покой – вот, чего она желала больше всего на свете…

– Госпожа, простите, – голос рабыни вынудил царицу вынырнуть из белого плена, – к вам пришел тот человек…

Иродиада поморщилась, будто по ней проползла мокрица. Она совсем не хотела сейчас встречаться с «тем человеком». Ей было так хорошо и спокойно, а он всегда приносил одни волнения и тревоги.

– Пропусти, – болезненно выдавила из себя царица, – и подай мне одежду.

Рабыня низко поклонилась и, пятясь, удалилась за гостем.

Иродиада оперлась на руку, протянутую ее любимой служанкой, нубийкой Оливией, и выбралась из бассейна. Белые капли молока мягко скользили по ее груди, животу и бедрам, красиво очерчивая роскошные изгибы тела. Иродиада невольно залюбовалась собственным телом, а она еще очень хороша! Очень!

– Вы так красивы, – прошептала нубийка, облачая Иродиаду в тонкую тунику и белоснежную столу, расшитую золотом.

Услышав слова любимицы, царица снисходительно улыбнулась. Оливия поклонялась ей, словно божеству. Жаль, что лишь она одна…

Служанка дрожащими руками затянула в золотую сетку волосы госпожи и надела на ее шею ожерелье из широких золотых пластин. Иродиада манерно коснулась украшения, будто проверяя, правда ли оно на ней, и жестом велела принести зеркало.

Оливия поспешила исполнить приказ и чуть не растянулась на полу, споткнувшись о выпавший из мозаики камешек. Царица благосклонно подавила вырвавшийся было смешок. Она давно заметила, что нубийка смотрит на нее, как на божество. И это не могло не льстить ей.

Полюбоваться на свое отражение царице не пришлось – рабыня, ушедшая за «тем человеком», быстро вернулась. Постучавшись и получив разрешение, она впустила в баню бродягу, укутанного в тряпье по самые глаза.

Царица властно махнула рукой, и служанки, разом присев в поклоне, оставили ее наедине с бродягой. Они привыкли не задавать вопросов и держать язык за зубами, Иродиада умела наказывать непонятливых.

Царица и «тот человек» стояли на разных концах бассейна, наполненного молоком, и никто из них не решался пойти навстречу. Они смотрели друг на друга и молчали. Наконец, Иродиада сдалась, и, тяжело вздохнув, пошла вдоль бортика к своему гостю. Он продолжал стоять, не шелохнувшись.

– Зачем ты пришел? – спросила Иродиада, вплотную приблизившись к «тому человеку».

– Ты знаешь зачем, – спокойно ответил он. Конечно, царица знала, знала, зачем он здесь. Но ей хотелось надеяться, что причина была иной. – Он слишком долго сидит в дворцовой темнице. Он задержался, ему давно пора вернуться, – произнес «тот человек» почти беззвучно.

– Люди меня не простят…

– Ты не должна думать об этом.

– Они и так зовут меня продажной девкой, а теперь я стану убийцей! Я не хочу! – прошипела царица прямо в лицо своему гостю.

– Неважно, что хочешь ты, важно, что хочет Б-г…

– А откуда мне знать, что хочет Б-г? Откуда мне знать, что ты говоришь Его устами? – гневные жилки вздулись на висках Иродиады, а ее прекрасное лицо покрылось красными пятнами.

– Ты не можешь этого знать. Ты должна в это верить.

– Я много лет делаю то, что ты хочешь! Но что получаю взамен? – не унималась она.

– Б-г вознаграждает тебя за все твои старания. Твой муж любит тебя, ты богата, красива, здорова… В твоих руках такая власть, которой никогда не было и не будет ни у одной женщины в этом грешном мире. Чего еще тебе желать? – спокойно произнес гость. Гнев царицы его мало беспокоил.

– Я хочу покоя! Покоя! – голос Иродиады сорвался в неприличный визг.

– Будет тебе покой, только выполни последнюю Его просьбу.

– Антипа боится, что люди разорвут нас на части… – царица постаралась вернуть себе самообладание.

– Префект защитит вас.

– Но я ничего не решаю…

– Не прибедняйся, госпожа. Все знают, в чьих руках власть, – в голосе гостя послышалась улыбка.

– Хорошо, я сделаю все, о чем ты просишь. Но это будет твоя последняя просьба, – острый указательный палец Иродиады увяз в лохмотьях на груди «того человека». Он в ответ лишь слегка склонил голову и вышел прочь.

Оставшись одна, Иродиада тяжело опустилась на мраморную скамью. Сколько раз она чувствовала себя игрушкой, в руках судьбы? Сколько раз делала то, о чем просили, не спрашивая зачем? Сколько раз подчинялась воле этого странного человека, всегда находившего дорогу к ней? И к чему это привело? Она несчастна, одинока, ненавидима и презираема. Где же благодарность за посредничество в божественных делах?

– Оливия! – крикнула Иродиада. Служанка тут же возникла перед своей госпожой, словно всегда стояла рядом.

– Сообщи тетрарху, что я приду к нему сегодня вечером. Ты подготовишь меня.

***

Не знаю подцепил ли я, выйдя из пещеры, какую-то инфекцию или меня догнал запоздавший ожоговый кризис, но после прогулки я снова слег. Провалялся в жару и бреду и ночь, и следующий день.

Малика суетилась вокруг меня, прикладывала компрессы, раскрывала, накрывала, переодевала, когда очередной балахон промокал насквозь от пота. Я то и дело чувствовал на своем лице и теле ее мягкие, теплые руки, ее дыхание, ее присутствие, такое необходимое… И вдруг что-то изменилось.

Я понял это не сразу, ноющие мышцы, дрожь, пришедшая на смену жару, перемешавшиеся в голове мысли – сильно отвлекали мое внимание от того, что происходило вокруг. Но когда болезнь немного отступила, я четко осознал, что остался один. Совсем один. Малики рядом не было.

Сначала я успокаивал себя тем, что она просто ненадолго отлучилась – покормить верблюда или кур или по каким-то еще делам. Но время шло, а Малика не возвращалась.

Липкий страх разливался по моему телу, заполняя клетку за клеткой, сосуд за сосудом. Словно паучий яд, он растворял меня изнутри.

Дело было даже не в самой Малике, а в том, что она единственная на всей планете знала, где я нахожусь. А ведь с ней могло случиться все, что угодно, тем более здесь, в Сирии. Ее могли убить, украсть, она сама могла споткнуться и подвернуть ногу, попасть в зыбучие пески или свалиться в какую-нибудь расщелину. И все – без нее у меня не будет ни единого шанса выжить.

Если она не вернется, я, наверное, смогу собраться с силами и выбраться наружу, но что делать дальше? Куда идти? Как снова не рухнуть с очередным ударом в очередном бархане? Есть ли у меня хоть какие-то шансы выкарабкаться без нее?

Время тянулось, щель между коврами совсем почернела. Значит, наступила ночь, значит, Малики не было уже целый день.

Адреналин и желание жить делали свое дело. Сознание мое окончательно прояснилось, и я даже стал разминаться, разгоняя кровь в затекших конечностях. Страх отступил, включился разум и внутренние резервы. Надо было отсюда выбираться.

Я попробовал встать, но слегка приподнявшись, замер – снаружи послышались голоса. Двое разговаривали на незнакомом языке и явно на повышенных тонах. До меня долетали громкие выкрики и обрывки слов из местных идиоматических выражений.

В одной из говоривших, я, кажется, узнал Малику, или хотел узнать? Вторым собеседником вроде тоже была женщина, более хладнокровная, уверенная и жесткая.

Вскоре голоса, приблизившись вплотную к пещере, смолкли, и я смог проверить свои подозрения – откинув ковер, ко мне вошла незнакомка.

В полумраке разглядеть ее было сложно, но я успел заметить нечто похожее на военную форму: рубашка-сафари с закатанными рукавами, брюки с большими карманами, грубые берцы – все в том же цвете «пустынного» хаки, что и одеяние, в котором меня нашла Малика. Но ее одежда явно не была официальной, просто удобный костюм для здешних мест, только пробкового шлема не хватало. Правда, на поясе красовалась небольшая и явно не пустая кобура, что несколько осложняло ситуацию.

Женщина быстро подошла ко мне и нависла над постелью. Ее ярко-зеленые глаза, похожие на лампочки электронного прибора, безо всякого стеснения принялись сканировать мое лицо. Сканировать, будто я был подозрительным предметом, а не человеком.

Резкая, геометричная, угловатая – незнакомка походила ни то на робота, ни то на хорошо выдрессированного работника спецслужб. Тонкий нос с небольшой семитской горбинкой, остро вычерченные скулы, упрямый выпирающий подбородок, который так и хотелось ухватить двумя пальцами – ее лицо будто высекли из камня. Ни эмоций, ни мимики. Непроницаемость, которой позавидовал бы терминатор. Даже стянутые в пучок медные волосы, жесткие, волнистые, блестящие, больше походили на хорошо уложенную проволоку, чем на человеческую прическу.

В ней вообще не было ничего человеческого, тем более женского. Если Малика радовала глаз плавными округлостями, то у этой фигура была скорее мальчишеская – такие только для подиума годятся, не для любви.

Может, ко мне вообще пришел киборг? Кто знает, сколько времени я был в отключке, если не сейчас, то тогда, после удара?

Закончив осмотр, и, видимо, не найдя ни на мне, ни во мне ничего существенного, она четко и громко выпалила по-русски:

– Имя, фамилия, звание, номер части.

Оставив техническую паузу для моего ответа, и так и не дождавшись его, незнакомка повторила ту же самую фразу сначала на английском, а потом еще на двух неизвестных мне языках. По звучанию они походили на арабский и иврит.

Я почувствовал себя партизаном на допросе в Гестапо. Что ей обо мне сказала Малика? Она знает, что я ничего не помню? Проверяет?

– Я не помню, правда, не помню.

– А что ты помнишь?

– Про ренессанс помню, про терминатора, знаю, что эта штука называется «мирхаб»… – я ткнул пальцем в сторону домашнего алтаря Малики.

– Это не михраб, но неважно.

– В общем, всякую ерунду помню. Еще как шел по пустыне… Кто я и как меня зовут – нет.

– Почему я должна тебе верить?

– А почему нет? – что-то мне подсказывало – шутить с этой женщиной не стоит, но как еще я мог ответить?

Она посчитала вопрос риторическим и молча нахмурила брови, собрав на переносице внушительную складку. Тогда я решил перейти в атаку, раз это лучшая защита:

– Ты вот тоже налетела, не представившись, с какой стати я должен тебе отвечать, женщина? – я знал, что такое обращение киборга непременно заденет. Так и вышло – на висках незнакомки заходили гневные желваки.

– Хорошо, меня зовут Шломит Шнайдер, это что-то меняет? – процедила она сквозь зубы.

– Ничего, твое имя мне ни о чем не говорит. Полагаю на этом наше знакомство можно и закончить, – я отчаянно старался выглядеть наглым и нахальным, но подозревал, что мое серое лицо в ожоговых струпьях портило все дело.

– Можно и закончить, – зеленые глаза лукаво сверкнули, обещая недоброе. Я приготовился к неприятностям, но Шломит превзошла все мои ожидания. Ехидно улыбнувшись, она схватила меня за шкирку и потащила к выходу.

У нее оказались удивительно сильные и почему-то очень холодные пальцы. Я упирался, как мог, но ничего не выходило. Неужели я настолько отощал, что со мной легко может справиться даже такая слабенькая с виду баба? Это было ужасно унизительно.

Шломит вытащила меня на улицу, ободрав мою спину о камни, хорошо, что хоть к хвосту лошади не привязала, и на том спасибо.

Увидев, эту сцену Малика, а второй голос принадлежал все же ей, рванула было ко мне, но не добежала – Шломит остановила ее властным жестом.

Щелчок – расстегнулась кобура, еще один – снят предохранитель, на третий – она вышибет мне мозги, если захочет. Но, наставив пистолет, Шломит почему-то остановилась. Наверное, нечасто госпоже Шнайдер приходилось стрелять в живых людей.

Пока она думала и нервничала, я любовался сверкающим звездным небом, когда еще предвидится такая возможность? Небо было удивительно высоким и чистым, казалось, что сквозь него можно разглядеть даже космос.

Но этой ночью сверкали не только звезды. Краем глаза я вдруг заметил, как что-то, поймав свет луны, сверкнуло и в останцах…

Этот блеск, словно спусковой крючок, запустил в моей голове четкий алгоритм. Я действовал быстро, по заученной до автоматизма схеме: вытянул руку и, схватив Шломит за ногу – дернул на себя.

«Только бы не разбила голову!» – мелькнула шальная мысль, и почему я так беспокоился о женщине, которая хотела меня убить?

Грохнуло два выстрела. Пуля Шломит взмыла ввысь и ухнула в песок рядом с нами. Пуля снайпера вошла в землю где-то позади нас, взметнув пыльный фонтанчик.

Мы лежали втроем на земле, Малика тоже успела сориентироваться и упасть. Лежали, не шевелясь, напряженно вслушиваясь в ночную тишину.

Первой ее нарушала Шломит. Она вскрикнула и тут же замолкла – те, кто пришел за нами оказались ловчее нас…

Я нервно сглотнул и максимально запрокинул голову, чтобы увидеть, что произошло. Но увидел только рыжего бородача в военном кепи. Он улыбался.

***

Иехуда очень устал, он чувствовал себя пустым и гулким, словно сосуд, из которого вылили масло. Беседы с царицей всегда давались ему нелегко, она была самой строптивой и самой слабой из всех его подопечных.

За каменным образом коварной и жестокой Иродиады – скрывалась мягкая и напуганная женщина, чьим единственным желанием был покой, а вовсе не власть и слава. Если бы не Б-г, и его планы на нее, Иродиада никогда бы не преступила порог Антиповых покоев…

Иехуда возвращался домой, всем телом налегая на дубовый посох, с которым никогда не расставался. Он спешил оказаться в своей уединенной хижине, на окраине Йерушалаима, желая поскорее свернуться калачиком на земляном полу и забыться глубоким сном.

Но его мечтам не суждено было сбыться. На огромном валуне, что Иехуда сам привалил к давно засохшей смокве, сидел Иешуа. Еще один его беспокойный ученик.

Сгорбившись, ссутулившись, сомкнув руки в замок, так что проступили вены, Иешуа рассеяно болтал в воздухе босыми грязными ногами. Он так делал и раньше, еще будучи отроком, и Иехуда все гадал, когда же его ученик сможет твердо опереться на землю?

Так и не смог…

Иешуа выглядел потерянным. Не таким он должен был быть после случившегося прошлым утром на Ярдене… Что еще ему нужно, чтобы обрести себя?

– Зачем ты пришел?! Ты должен быть в пустыне! Там тебя ждет твоя судьба и дорога!

– Откуда ты знаешь это, учитель? – Иешуа недоверчиво покосился на Иехуду. – Откуда мне знать, что ты не ошибся?

– Йосеф, что воспитывал тебя и привел ко мне, рассказал историю твоего рождения. И ты знаешь ее лучше меня.

– Йосеф безумен… А мать всегда говорила иное.

– Ты же сам был на Ярдене! Ты видел свет и голубя, и говорил малахом, что был послан, дабы расчистить дорогу пред тобой! Или ты ослеп и оглох?! – Иехуда злился. Отрок вырос, ему пора было начать жить самостоятельно, но Иешуа все еще отчаянно цеплялся за кетонет своего учителя.

– А если мне послышалось? А если глас, что назвал меня «Сыном Б-жьим», раздался только в моей голове?

– И в моей? И в головах всех тех, кто пришел к малаху, прозванного Га-Матбилем? И ученикам, что пошли вслед за тобой, Иешуа? Нам всем лишь почудилось?! – Иехуда разочаровано всплеснул руками.

– Что это за ученики! Двое пошли за мной только потому, что так велел Га-Матбиль, которому они верили. И то, Адир презирает меня и каждый день наведывается в темницу к своему истинному учителю. Брат его, Шимон, тот и вовсе ждет, что встанет во главе войска машиаха, чтобы изгнать латинян и разрушить дворцы! Как мне сказать им, что я пришел для другого? Да и знаю ли я сам, для чего?! – Иешуа перешел на вопль, почти визг. У него вырвалось то, зачем он пришел к Иехуде, на самом деле. И услышав свои собственные слова, он испуганно замолк.

– А другие? – Иехуда смягчился. В конце концов, это он с детства говорил с Б-гом, учился понимать и различать Его голос. Что требовать от Иешуа, вступившего на этот путь лишь восемнадцать лет назад? Не такой уж и долгий срок для постижения божественных истин.

– Что другие? Ученики? Два брата рыбака, друзья прежних: вспыльчивый громила и восторженный безусый юнец. Пастух, из той же деревни, что потерял весь деревенский скот, и был изгнан. Друг его, Натаниэль, сын грека и иудейки. Плотник, прозванный Близнецом, за то, что и правда был близнецом, да задушил своего брата еще в утробе. Бывший сборщик податей, мечтающий замолить грехи, и два его младших брата, последовавших за ним… Ах, да, есть еще другой Шимон. Все говорят: его прислали канаим, чтобы следить за мною…

– Вот, видишь, стали бы канаим следить за тобой, будь ты не тот, кто есть? – Иехуда пытался подобрать слова, чтобы разбудить льва в сердце ученика. – Они знают, что люди пойдут за тобой, потому что ты истинный машиах! И у них не станет дураков, готовых пролить свою и чужую кровь ради пустых надежд!

– А за что я пролью свою кровь, Учитель? Разве моя надежда не пуста? Разве людям нужно такое спасение? Они жаждут иного, и канами дают им желаемое. Или хотя бы обещают это. – Иешуа удрученно покачал головой.