На кромке сна

Но Денис никуда не посмотрел.

– Грязное. Но если я сделаю так, – Паня облизнул указательный палец, размашистым движением провел по стеклу и искренне удивился, когда к никуда не девшейся пыли добавилась мутная полоска, – ничего не изменится. Потому что грязь снаружи. А каждый раз ее счищать – это ты так заколебешься вылезать из машины. К тому же, чтобы вылезти, нужно для начала ремень безопасности отстегнуть. А это, – Паня помотал слюнявым пальцем, небезопасно. И очень-очень сложно. Но, так же, как мы можем загадить чужое стекло, мы можем и очистить его. На то мы друг другу и нужны. Любовь не должна быть чистой – она должна быть очищающей. Карабкаться вверх, преодолевая гравитацию, придавливающую нас к кроватям и диванам, оплетающую корнями привязанностей, страстей и страхов, и вести за собой кого-то, чтобы однажды, освободившись даже друг от друга, встать на ступень выше – в этом, по-моему, настоящая любовь, а не в очередном закабалении эрогенных зон под предлогом взаимовыгодного заполнения слизистых лакун.

К трезвеющему взгляду Дениса что-то подмешивалось.

– И вот водитель с заляпанным стеклом врезается в остановку и уносит десять жизней, включая свою, врезается в бензоколонку и уносит сто жизней, включая свою, врезается в атомный реактор и уносит все жизни, включая свою. Казалось бы, вот – наклейка на твоем личном стекле стала частью пейзажа за окном, материя повлияла на материю. Но знаешь, что на самом деле произошло, Дэн? Знаешь, что произошло еще на моменте, когда тебе в голову взбрела мысль подойти с семечками к чьей-то машине?

Цифры.

– Создатель включил дворники.

Обратный отсчет.

– Знаешь, Дэн, иногда мне кажется, что Автору просто в какой-то момент надоедает прерывать мою болтовню ремарками по типу кашля, заминок, смены положения ног или чужими репликами и возражениями, которые бы мешали ему свободно высказаться за мой счет.

Если прислушаться, можно было услышать тиканье.

– Поэтому я тараторю без остановки, проговаривая свои монологи в полной тишине, и сам могу сказать, что мои щеки раскраснелись, узлы на шее вздулись, горло охрипло, а уши горят, как сибирские леса. Ремарки больше не нужны – знаешь ли, я сам в состоянии сказать, что со мной не так, а мои намерения не нужно выносить за тире после моей реплики.

Десять.

– Ну да ладно, долой этот гнилой негритянский базар, как говорил мой папа. Мы с тобой все-таки на крыше мира или, с менее популярного ракурса, на самом его дне. Крыша… Ее ищут еще с момента возведения Вавилонской башни. И хоть Бог сжалился и сказал людям, что он не Карлсон, чтобы его там искать, было уже поздно – застройщику заплатили, а инвесторы ждали план проекта.

Девять.

– Об этом еще инквизитор у Достоевского говорил: и про хлебы, что без крыши – лишь раскаленные каменья, и про Башню, что без оной же – лишь Колизей, принимающий в себе действо разной кровавости и пошлости. Помнишь? – Паня повысил тон до восторженно-проповеднического, – «И приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих». Да что я спрашиваю – ты ж мне это все и разъяснял…

Восемь.

– Да что ж ты молчишь-то в самом деле? – Паня ударил напряженными пальцами обеих рук по краю стола. Денис дернулся, но в лице не переменился, будто кукла на покачнувшейся от чужих шагов витрине. – Аль строишь из себя узника в темной севильской темнице?

Семь.

– Великий инквизитор внушил тем слабосильным и несчастным, что приползли к нему с их же хлебами, две вещи: во-первых, строительство Вавилонской башни – их святой долг, а во-вторых – без крыши она так будет оставаться раскуроченным муравейником. Однако истинно из этого только второе. Ибо безграничен разум в своих построениях и ветвлениях, ведущих непременно к одним лишь мытарствам, как бесконечна и сама Башня, растущая своим остроконечным шпилем не в царство Божье, но в холодную удушливую пустоту космоса.

Шесть.

– И человек будет несвободен и несчастен не покуда он жаждет крыши, венчающей его греховный труд божественным флюгером, устремленным извечно ввысь (ибо такова суть и естество Башни), но покуда он эту Башню своими же руками и возводит…

Паню словно бы отпустило божественное провидение, сквозь века говорившее его устами: он откинулся в кресле и глубоко вздохнул. Краска на его щеках, нагнанная христианским возбуждением, тон за тоном утекала обратно в недра Паниной души. Уже в который раз за это утро. Кресло убаюкивающе качнулось под обмякшим телом.

Пять.

– Крыша… И как же все-таки велика сила внушения… Хотя, если знаешь природу реальности, становится понятно, что внушенное не шибко-то и отличается от этой реальности. Сила иллюзии в ее прозрачности: пьяный человек потому невменяем, что потерял исходную точку и не заметил подмены картинки, – Паня провел… – Да, мать вашу, я провел грязным ботинком по стеклянной поверхности стола!

Четыре.

– То же и с шизиками, и клоунами, и объятыми похотью павианами – все по умолчанию убеждены в правдивости происходящего. Но как только различаешь хвостик, за который держали, когда лепили наклейку и который обрывается привычной серостью за окном, это расслоение, вернее даже его осознание, разрушает фальшивую перспективу происходящего, причем так, что аж дух захватывает.

Три.

– Разве никогда с тобой не случалось того чувства, что страшнее всех попсовых пугалок на свете, когда при одной лишь мысли о том, чего ты больше всего боишься, все, что вокруг тебя «пело и боролось, сияло и рвалось», начинает меркнуть и выцветать, обнажая – так жестоко и бесстыдно – свою фальшивую суть? И свет дня, и громкое застолье. Ты пытаешься ухватиться за образ, укрыться в чьих-то объятьях, утонуть в громком звуке, но все оно теперь даже не старается показаться настоящим. Ибо есть только твой ночной кошмар. Его ржавые душные коридоры, из которых ты никогда на самом деле не выходил. Окраина жизни, на которую ты попал по ошибке, а вокруг тебя, на железных столах, лежат лишь те, на ком не колыхнется чуткая простыня, кого не волнует где они и что они. Кого уже нет в живых.

Два.

– Мы прекрасно знаем, какой убедительный бред плетет наше подсознание во сне. Но замечает обман и пробуждается от него кто-то или что-то, что никакого отношения не имеет к этому слюнявому балагану и никогда не имело. Но оно всегда было. Еще до того, как кто-то наспех соорудил цирковой шатер и затащил туда усыпленного транквилизаторами Маугли. Какой-то голос, который сначала настолько слаб, что к нему можно и вовсе не прислушиваться, кувыркаясь с самой красивой девочкой в классе и тут же убегая от ее гигантской семиглазой промежности. Но стоит хоть на секунду остановиться и прислушаться – только прислушаться… – и ты понимаешь – этой твой собственный голос, говорящий, что все это тебе только снится.

Один.

– Крыша. Она внушила, что она всем нужна, без нее никуда. Но Ден… – в заострившейся тишине Паня медленно поднял ноги над столом и развел их в стороны. – Думал ли ты, чтó будет, если ее снесет? – его руки, сплетенные хлебным булыжником, взмыли вверх; воздух загустел, став непригодным для дыхания. А затем Паня согнулся. Схлопнулся, как капкан, как гимнаст, прыгнувший через козла. Его руки молотом обрушились на стекло, которого тут же не стало. Потому что теперь был лишь грохот и стеклянный звон. Бумаги, устав от офисной муштры, облегченно вальсировали. В груде стекла поверженным титаном лежал моноблок. Клавиатура покачивалась, вздернутая на своем же проводе. Пресс-папье, будто конек в детской комнате, перекатывалось с боку на бок, и все эти осиротелые движения были так же нелепы, как последний смеющийся над шуткой, когда все вокруг уже отсмеялись. Но каркас стола по-прежнему твердо стоял на четырех алюминиевых ножках, и ни одна из них не склонила своего выдвижного колена. Паня как-то жалостливо посмотрел на осколки под его ногами, зачерпнул горсть и поднес к лицу, перебирая ее большим пальцем. – Вот она, твоя крыша… – Паня медленно наклонил ладонь, и стекляшки соскользнули, как льдинки, но на пол ни одна не упала.

Он стоял у окна. И очень хотел, чтобы, повернувшись, в кабинете он оказался один. Стоявшая перед его взором городская даль, казалось, до этого момента плавала где-то не глубже роговицы, как свет переулочного фонаря в глазах покойника, а сейчас словно бы соткалась из радужной ряби. Паня повернулся. В кабинете никого не было. На столе, ближе к краю, лежала аккуратная стопка, прижатая пресс-папье в виде хлебной булки, а прямо посередине – лист с распечаткой, внизу которого, отзываясь легким холодком под ложечкой, располагались поля для подписи. Одно было уже заполнено. На верхнем уголке листка – зеленый стикер, а слева – ручка. Все это, видимо, предназначалось Пане. Он подошел к столу и прочитал надпись на густо исписанном стикере:

«Странный ты сегодня. Я подумал, может, один хочешь побыть. Здесь заявление об увольнении по собств. жел. Сегодня передам в отд. кадров. По з/п за этот мес. и отпускам разберемся. Коробки знаешь где.

З.Ы: Пропуск оставь на проходной

З.Ы.Ы: Расстанемся друзьями

Денис:»

Паня, не вдаваясь в подробности заявления, поставил подпись там, где было нужно, еще раз посмотрел на мосечку, которую Денис сварганил из последней буквы своего имени и двоеточия, – и пошел на свой этаж собирать вещи.

Панегирик

Образование, карьера, деньги, семья? Да, все это, бесспорно, было важно и даже нужно Пане. Но все оно выполняется и достигается каждым порядочным гражданином безусловно, вне зависимости от кривизны той мины, с которой он едет утром в метро. Эта кривизна значительна лишь когда-то под конец этого проклятого дня, а еще лучше – под конец этой паршивой недели, когда все дела уже утрясены, сделки заключены, а нервные клетки не восстанавливаются, можно, наконец, расслабиться и просто посидеть за кружечкой чего-нибудь и где-нибудь, а с кем конкретно – не так уж важно. Ведь главное в людях – не доброта и честность, как врут глиняные таблички, датируемые вместе с процентами рейтинга ранним вконтосиком – важнее пара здоровых ушей и с пониманием кивающая голова. Все это были смыслы, которыми можно было прикрываться разве что в разговорах с бабушкой, которая позванивала с периодичностью в пару месяцев, чтобы убедиться, что Паня не сошел с верного пути, или в беглом отчете перед родителями друзей, перед которыми маргиналом, пускай и красиво говорящим, тоже лучше было не показываться. С двойками, жалобами, ранениями различной тяжести, оборванным и голодным Паня приходил к маме. И он знал, что таким он может прийти к ней и только к ней.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.