Израиль в душе русскоязычного еврея

Израиль в душе русскоязычного еврея

Макс Рашковский

© Макс Рашковский, 2021

ISBN 978-5-0053-0582-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Моё раннее детство в одесском дворе крепко запомнилось мне, поскольку нашёлся дворовый хулиган, отличивший меня по национальному признаку. Я долго не понимал, почему он выбрал именно меня, поскольку во дворе бегали и другие еврейские дети. По-видимому, моя внешность благополучного маменькиного сынка располагала к этому. Помню, как это было больно, и как эта боль породила недетские вопросы в моей детской голове. Взрослея, я находил ответы на некоторые из них, но появлялись новые вопросы, и число вопросов ещё долго превышало число ответов.

Я много читал, и в моей душе поселилось множество литературных образов. Точно не помню, когда это случилось, но у меня начались явления образов библейских, образов Фейхтвангера, Шолом-Алейхема, Бабеля. Я беседовал с ними, задавая вопросы и получая ответы. Постепенно, из этих бесед нарисовалась логически стройная картина, и эта картина мне понравилась. Когда я репатриировался, картина пополнилась израильскими впечатлениями. Я скромно подумал, что такая картина может понравиться ещё кому-то. Так появилось первое желание писать. Я долго сопротивлялся этому желанию, понимая, что обреку себя на кропотливый и неблагодарный труд, и всё же начал эту работу, поверив словам классика, что писать так же, как и, простите, пи’сать нужно тогда, когда уже не можешь.

1. Жид пархатый

Бытовой антисемитизм – отвратительное явление, но особенно страшно, когда оно ранит детскую душу.

В память врезались мне ощущения в шестилетнем возрасте. Была война. Завывала сирена воздушной тревоги. Мама хватала меня на руки, быстро одевала и спешно несла во двор. Бомбоубежища не было, люди толпились в парадном подъезде. Через решётку над входной дверью наблюдались яркие вспышки в ночном небе, и кто-то рядом сказал: это стреляют зенитки по вражеским самолётам. Затем память рисует картину у морского причала. Широкий качающийся дощатый трап перекинут с берега на борт небольшого судна, по нему разношёрстной непрерывной толпой бредут усталые люди. Хорошо помню женщину, которая из последних сил тащила огромный чемодан, потом, видимо отчаявшись, тут же на трапе раскрыла его, взяла несколько вещей самых необходимых, и толчком ноги сбросила чемодан в воду. Мы долго плыли на этом кораблике и, наконец, переселились в теплушки товарного поезда. Ехали целую вечность, и в поезде я, кажется, тяжело болел. Из этого путешествия в памяти сохранилось только постоянное ощущение голода.

Место, куда мы приехали, показалось очень странным. Люди разговаривали на непонятном языке и поголовно носили тюбетейки – маленькие шапочки, украшенные вышивкой. Солнце палило нещадно, через какое-то время я сильно загорел и уже не отличался от тамошних ребятишек. Эти ребята оказались общительными, и с ними я быстро нашёл общий язык, причём их узбекский язык я усвоил мимоходом без усилий.

На всю жизнь запомнилось происшествие, случившееся со мной и моей няней. Да, у меня была няня. Звали её Маша. В довоенной Одессе, через год и десять месяцев после моего рождения, Маша домработницей пришла в наш дом. Тогда это была ещё совсем молодая женщина. Она приехала из деревни, где у неё после неудачных родов умер ребёнок, а затем ушёл муж. Накопившиеся материнские чувства она выплеснула на меня. Она оставалась членом нашей семьи до конца своей жизни, это была её семья. И вот однажды я стал обладателем двух рыболовных крючков, которые тогда были большой редкостью. Соорудив удочку из длинной палки и прочной нити, я собрался ловить рыбу в быстрой горной речке, протекавшей неподалёку. В таких походах меня всегда сопровождала няня. Я устроился с удочкой, видимо, не в том месте, потому что рыба не клевала. Примерно через час рыбалка мне наскучила, было жарко, и я решил искупаться. Речка была быстрая и холодная, плавать я не умел, поэтому, судорожно цепляясь пальцами ног за каменистое дно, осторожно передвигался на более глубокое место. Сердце моё колотилось, неприятно сжимаясь от страха, но какая-то неведомая сила тащила меня дальше. Внезапно дно под ногами исчезло, меня закружило течением и понесло вниз. Кажется, я успел крикнуть и с головой ушёл под воду. Всё дальнейшее я помню плохо. Рядом оказалось взрослое человеческое тело, нас кружило какое-то время, потом мы застряли. В полусознательном состоянии я почувствовал, как меня тащат под руки. На берегу под солнышком я окончательно пришёл в себя и увидел рядом мокрую няню, которая руками отжимала подол юбки. Не умея плавать, она бросилась за мной в эту проклятую речку, и тогда я подумал: как же предана мне моя няня. «Тилькы мами ничёго нэ кажы», – сказала няня по-украински.

После этого случая моя жизнь потекла без особых приключений. Вскоре настал конец беззаботным дням, я поступил в школу и оказался под жёстким контролем няни, которая педантично требовала выполнения всех школьных заданий. Неожиданно демобилизовали папу из-за плоскостопия и сильной близорукости, и тогда все заговорили о приближении конца войны. Было много радости и грусти, не знаю чего больше, начались разговоры о возвращении в Одессу, однако возвращение затянулось, и только через год после окончания войны мы вернулись в родной город.

Одесса встретила нас развалинами и очень дорогим хлебом. Наш двор с внутренними постройками сохранился, это был типичный одесский двор. Там были, конечно, такие же, как и я, ничем не примечательные маменькины сынки, но были и выдающиеся личности, такие как Талян Смаглюк и Ицык Паис. Талян был дворовым «авторитетом», от него веяло жутковатой романтикой – ходили слухи, что Талян водится с «чёрной кошкой». Так назывались многочисленные воровские шайки, оживлённо промышлявшие тогда в Одессе. Это был высокий худой парнишка лет тринадцати с удлинённой физиономией и маленькими, остро-колючими, быстро бегающими глазками. Свой авторитет он поддерживал подзатыльниками и подножками, которые мастерски раздавал дворовой детворе. Жил он в подвале вместе с матерью, мрачной худой женщиной неопределённого возраста, изредка появлявшейся во дворе, чаще в пьяном виде.

Ицык был противоположностью Таляна. Это был низкорослый для своих лет, какой-то круглый, но не толстый, очень весёлый парнишка. Он всегда восторженно, с открытым ртом, следил за всеми выходками Таляна, а тот считал его «шестёркой» и иногда использовал в своих проделках.

Меня Талян невзлюбил с первых же минут моего появления во дворе. Его явно раздражала моя благополучная внешность. При первом же знакомстве я получил от него подзатыльник и подножку одновременно. Но, так как рядом была няня, которая в то время повредила ногу и передвигалась с помощью палки, то задница Таляна немедленно познакомилась с этой палкой. Потом уже Талян подбирался ко мне осторожно, он с издёвкой картавя, предлагал мне: «Покушай кугочку, покушай булочку…», на что моя няня резонно отвечала, что сам он с удовольствием ел бы и курочку, и булочку, если бы ему, дураку, кто-то предложил.

Однажды Талян встал предо мной на безопасном от няни расстоянии, запрыгал на одной ноге и запел гнусавым голосом:

Жид пархатый,Гавном напхатый,Ниточкой зашитый,Чтоб не был сердитый…

Он успел повторить этот куплет дважды и быстро ретировался, так как няня уже направлялась к нему. Няня тогда сказала, чтобы я не слушал этого придурка, однако песенка Таляна глубоко запала мне в душу. Единственное, что меня немного утешило тогда – няня полностью была на моей стороне. Однако, много лет спустя, когда начался массовый исход евреев из Советского Союза, я услышал, как досужие тётки на дворовой скамейке возмущались еврейским «предательством». Моя няня была среди них, и она сказала: «Та нэхай воны вжэ уси выйидуть». Мне было очень больно услышать такие слова от фактически родного человека.

Но это было потом, а тогда, озадаченный песенкой Таляна, я ничего в ней не понял. Конечно, я уже знал, что слово «жид» – обидное слово. Этим словом Талян частенько обзывал Ицыка, но Ицык обижался недолго, и снова крутился рядом. Всё остальное в этой песенке долгое время казалось мне бессмысленным набором слов. Подсознательно я чувствовал, что в ней заложен какой-то смысл, тщетно стараясь этот смысл уловить. Вскоре после этого случая Талян исчез из нашего двора; из подвала их куда-то отселили.

Началась моё обучение в средней школе, поскольку начальную школу я закончил в эвакуации. Учился я неплохо, хотя в отличниках никогда не ходил. В школьные годы запоем читал художественную литературу, читал без разбора всё интересное, что попадало в руки. Можно сказать, что все свои знания я почерпнул из книжек. В школе нас воспитывали в советском духе, прививая коммунистическое мировоззрение. Тогда, в годы моей юности, я был убеждённым интернационалистом и нисколько не сомневался в том, что моё национальное происхождение никак не может повредить мне в будущем.

Наиболее отвратительные акции государственного антисемитизма тогда только начинались. Назревало «дело врачей», и в мою душу впервые закралось подозрение о том, что советское государство больше сочувствует таким как Талян, нежели таким как я. А в ушах звучала песенка Таляна. Я снова и снова повторял её слова. Мне долго казалось, что эта бессмысленная тарабарщина составлена наподобие детской считалочки, но не безобидной. И вот однажды я прочитал о еврейских погромах в Молдавии и на Украине. Сама информация о погромах меня не удивила. Поразила изощрённая жестокость погромщиков. Обвинялись боевики «чёрной сотни» и петлюровские вояки. Кто-то из них придумал такую незамысловатую шутку. На трупах замученных евреев вспарывали животы и в образовавшуюся полость набивали дохлых мышей, дохлых крыс и тому подобное дерьмо. Трупы на обозрение волочили за лошадьми, за телегами и даже за автомобилем. И я сразу всё понял, всё встало на свои места. Оказывается, память народная сохранила эту картинку прошлого в той самой песенке, которая так долго не давала мне покоя. И эта песенка проросла в душе Таляна. Талян спел её как мечтатель, который видит меня разрезанным, набитым говном и зашитым ниточкой. Конечно, после такой процедуры я не буду сердитым, потому что буду мёртвым.

Оставался ещё один вопрос. Оказывается, для таких людей, как Талян, живой «жид» является «сердитым» и, следовательно, несёт какую-то опасность. Какую?! Очень многие евреи в Советском Союзе заслужили всенародную любовь, употребив свои жизни для служения людям страны, которую считали своей. Конечно, среди евреев было немало сволочей, но смею утверждать, что среди русских, украинцев, белорусов и других «братских народов» их было не меньше, а возможно и больше. Так чем же были опасны евреи для таких людей как Талян Смаглюк? Ответа на этот вопрос у меня не было. И уже в зрелом возрасте мне рассказали анекдот, который расставил всё на свои места. Потом я много раз слышал этот анекдот, причём в каждом новом пересказе фигурировал новый герой: железная леди Маргарет Тетчер, Уинстон Черчилль, русский философ Бердяев. Герой анекдота спрашивал и сам себе отвечал: «Вы знаете, почему я не антисемит? Потому что не считаю себя хуже евреев». Оказывается, такие люди, как Талян Смаглюк, постоянно чувствуют свою ущербность в сравнении с евреями, и это чувство порождает в них страх и звериную злобу.

Судьба ещё раз свела меня с Таляном. Мы с одноклассниками часто бегали в соседний двор, где на расчищенной «развалке» была устроена спортивная площадка с волейбольной сеткой. Команды комплектовались стихийно, в болельщиках недостатка не было, и волейбольные сражения разгорались нешуточные. Однажды среди игроков я увидел Таляна. Он повзрослел и вытянулся, во рту у него сверкала «фикса» из белого металла, но это был всё тот же Талян. Играл он плохо, изо всех сил стараясь привлечь к себе внимание. На правом крае у самой сетки играл красивый, плечистый парень высокого роста. Играл результативно. И вот, когда мяч оказался у него в руках, Талян вдруг заорал: «Эй, жидёнок, пасуй мне!». Парень, не обращая внимания на этот вопль, пробил блок и, когда игра приостановилась, быстро приблизившись к Таляну, врезал ему в левый глаз. Глаз у Таляна мгновенно заплыл и стал лиловым. Талян истошно завопил, но дать сдачи не посмел, повернулся и быстрым шагом пошёл прочь. Парня предупредили, чтобы он ушёл от греха подальше, но, видимо, гордость не позволила ему сделать это, он остался. Игра продолжалась. Минут через десять в дальнем конце двора появилась группа молодых людей и направилась к площадке. Впереди выделялся невысокий коренастый парень с толстой круглой мордой, рядом шёл Талян. Толстомордый коротко спросил: «Кто?». Талян пальцем указал на симпатичного парня. Группа подошла к парню, толчками оттеснила к стене, затем плотно окружила его и закрыла своими телами. Послышались глухие удары, но не было видно, кто бил. Так продолжалось минут пять, затем из толпы появился толстомордый и что-то скомандовал. Группа, по-прежнему плотная, отделилась и открыла парня, прислонённого спиной к стене. Вместо лица у него была красно-синяя подушка, вместо глаз – узкие щели, а из того места, где был нос, текла кровь. Группа молодых людей вместе с толстомордым и Таляном молча удалилась в том же направлении, откуда пришла. Парень, пошатываясь, побрёл прочь. Больше я никогда не видел ни этого парня, ни Таляна.

Это происшествие произвело на меня удручающее впечатление. Если бы парень своевременно покинул площадку, ничего бы не случилось, но он остался, не желая пасовать перед Таляном и его компанией даже ценой разбитой физиономии. Где-то в глубине души я его понимал, вместе с тем я впервые понял, что живу в обществе, где нечто подобное может случиться и со мной. Тогда на волейбольной площадке я испытал липкий, рабский страх – это было отвратительное чувство незащищённости. Потом я часто уговаривал себя, что с этим можно жить. Ведь ещё Фейхтвангер утверждал, что не каждый подлец – антисемит, но каждый антисемит – подлец. А поскольку я оптимист по натуре, то успокаивал себя тем, что подлецов значительно меньше, чем порядочных людей.

Через много лет, когда еврейская община Одессы в подавляющем большинстве своём уже покинула город и разъехалась по всему миру, я по каким-то своим делам зашёл в старый одесский двор. Во дворе резвилась стайка детей, и среди них выделялся высокий паренёк лет тринадцати с удлинённой физиономией. Он поднял на меня свои нахальные глаза, и сердце моё сжалось: так он был похож на Таляна из моего детства. Мне показалось, что вот сейчас он запрыгает на одной ноге, а в ушах уже звенело:

Жид пархатый,Гавном напхатый,Ниточкой зашитый,Чтоб не был сердитый…

2. Плавильный котёл

Говорят, Израиль – плавильный котёл, выплавляющий национальное самосознание. Если это так, то работу этого котла я познал на себе. Мне было тринадцать лет от роду, когда произошло чудо, и миру явился новый Израиль, восставший из пепла, как птица феникс. Мой папа, к примеру, встретил возникновение Израиля с большим энтузиазмом, однако многие люди тогда выражали сомнение, задавая чисто еврейские вопросы: «И кому это нужно? И могут ли евреи, выходцы из разных народов, ужиться в одном государстве?» По мере того, как Израиль одерживал победы одну за другой, во мне пробуждалась гордость за мой народ, однако, вопросы, услышанные в детстве, разжигали любопытство и, в конце концов, подтолкнули посетить Израиль в качестве гостя.

Под впечатлением увиденного я репатриировался, шесть лет проварился в плавильном котле израильского общества, и лишь пережив Вторую ливанскую войну, смог ответить на вопросы, услышанные в детстве.

Всё, что я увидел, погостив в Израиле, поразило меня в самое сердце. Маленькая, уютная страна прилегала к берегам трёх морей: бурного тёплого Средиземного, спокойного прохладного Красного и целебного Мёртвого. Эта страна восхищала экзотической зеленью пальм, манила тенью диковинных деревьев, утопала в диковинных цветах, рукотворных банановых зарослях, апельсиновых рощах и мандариновых садах. Страна, в которой было всё – плодородные долины, горы, реки, пустыня Негев, удивительное Мёртвое море, в водах которого, благодаря целебным солям и минералам, можно было сидеть, стоять, лежать, не совершая никаких движений, а также Эйлат с великолепным подводным миром и его фешенебельными отелями на берегу Красного моря. В этой стране Иерусалим молился, Тель-Авив развлекался восхитительной ночной жизнью, а Хайфа работала. «Стена Плача», христианские святыни, мечеть «Аль-Акса», стены Старого Города с древними воротами – все эти свидетели седой старины гармонично сочетались с современными строениями, облицованными благородным иерусалимским камнем. Улицы и присутственные места заполняли темпераментные, общительные, доброжелательные люди в кроссовках, майках, в чёрных костюмах религиозных евреев, в шортах, джинсах и футболках, в солдатских мундирах, в строгих европейских костюмах и даже во фраках. Страдая от частых войн, эти люди, тем не менее, сохранили любовь к жизни и доброжелательность.

Удивительное впечатление оставляли маленькие симпатичные городки, коих в Израиле великое множество. В одном из таких городов я наблюдал ежегодный фестиваль, где молодёжь буйствовала в танцах еврейских, клезмерских и хасидских, исполняла танцы народов мира, танцы детские, бальные и даже трогательные танцы медсестёр с инвалидами в колясках. Всё это ласкало глаза и уши, наполняло душу жизнеутверждающей энергией. Паузы между танцами заполняли выступления лучших певцов чудесных израильских песен. Как восточные сладости в восточных ритмах, – в них были замешаны мелодии испанские, итальянские, греческие, йеменские, марокканские, румынские и даже советские. Песни эти вовсе не напоминали грустные мелодии Стемпеню и Йоселе Соловья, персонажей Шолом-Алейхема, это были песни и танцы свободного народа.

Очарованный, я репатриировался, и, как говорят в Израиле, погрузился в «абсорбцию». Абсорбция – физический термин, означающий поглощение. Не знаю, как нас «поглощали», но с первых же шагов я ощутил на себе социальные проблемы. Изо всех сил старался трудоустроиться по своей специальности, но все усилия оказались тщетными. И я, кандидат технических наук, инженер с богатым творческим и научным опытом в области оборонной промышленности, вынужден был жить на пособие по старости, довольствуясь дополнительным заработком по уходу за престарелыми больными людьми. В этом я был не одинок. Десятки тысяч бывших педагогов, музыкантов, артистов, инженеров, врачей трудились уборщиками улиц, мусорщиками, охранниками, уборщиками помещений, санитарами по уходу за больными и престарелыми. Однако, молодые представители русскоязычной общины шаг за шагом добивались значительных успехов, проникали во все поры общества, занимали престижные посты, выдвинули из своей среды ряд влиятельных русскоязычных политиков. И, вместе с тем, они не забывали русскую культуру, издавали около полусотни русскоязычных газет и журналов, имели свой русскоязычный телевизионный канал.

Очень многие люди в Израиле, особенно старожилы, относились к успехам «русских» с неприятием, порождая серьёзные этнические противоречия. В связи с этим вспоминаю об «антирусских» высказываниях поэтессы Далии Равикович, возмутивших общество до такой степени, что парламентская комиссия по алие и абсорбции посвятила специальное заседание данному феномену. Из репортажа Евгении Кравчик с заседания этой комиссии следует, что Равикович потребовала не предоставлять репатриантам избирательного права до тех пор, пока новоприбывшие не сдадут экзамен по ивриту и истории Израиля. Высказывания Далии Равикович были восприняты как акт патернализма: мол, мы – представители старого ишува – хозяева Израиля, и мы должны научить репатриантов уму-разуму. Равикович разъяснила, что она недовольна психологическим портретом выходцев из России, воспитанных Советским Союзом в духе поклонения культу силы, недовольна стереотипом, предопределяющим преимущественно правые и крайне правые взгляды «русских». Все эти высказывания маститой поэтессы довольно точно отражают настроение старожилов в Израиле и дают яркое представление о характере этнических противоречий между представителями русскоязычной общины с одной стороны и сабрами с другой.

Этнические противоречия между «русскими» и «марокканцами» принимали порой ещё более острые формы. Вспоминаю один вопиющий случай, когда произошло убийство, но следователи так и не обнаружили виновного. Русскоязычный израильский солдат Ян Шапшович с братом сидели в кафе и разговаривали по-русски. Рядом сидела компания выходцев из Марокко, которым это не понравилось. Вспыхнула драка, во время которой Ян был убит ножом в сердце, но при этом не оказалось свидетелей, видевших убийцу. Конечно, это случай исключительный, но, тем не менее, ругательство «вонючий марокканец» в ответ на обращение «грязный русский» – можно услышать довольно часто.

Серьёзные этнические противоречия порождаются также негативным отношением религиозных ортодоксов к русскоязычной общине в целом. Происходит это оттого, что каждый третий «русский» не является евреем по Галахе. Поэтому религиозные ортодоксы называют нашу общину «гойской» и используют своё немалое политическое влияние, дабы создавать проблемы русскоязычным израильтянам в оформлении межнациональных браков.

Не менее остро, чем этнические противоречия, кипели политические страсти. В связи с этим вспоминаю о трагическом конце Арика Шарона. Того самого Шарона, который во главе танковой бригады преследовал египтян до Суэцкого канала; который ушёл из армии в политику, был министром строительства, министром обороны, министром иностранных дел, и, наконец, стал премьер-министром. Своё восхождение к креслу премьера Арик начал с восхождения на Храмовую гору. Многие тогда говорили, что он спровоцировал интифаду «Аль-Акса», однако, как потом выяснилось, Ясер Арафат давно готовил вооружённое восстание, и демонстрация Шарона послужила лишь поводом. Став премьер-министром, Арик Шарон объявил фигуру Ясера Арафата нерелевантной, применил тактику «точечных ликвидаций», начал строительство забора безопасности вдоль «зелёной черты» и добился успеха в борьбе с террором и интифадой. Когда же интифада утихла, «ястреб» Шарон неожиданно превратился в «голубя мира» и предложил свой план «одностороннего размежевания». Были проведены учения, была назначена дата операции, машина была запущена, и уже ничто не могло её остановить. И тогда в июле 2005 г. на старом кладбище Рош-Пины в полночь собрались двадцать мужей-каббалистов. Они выполнили религиозный обряд «пульса де-нура» («удар огнём» – в переводе с арамейского). По словам каббалистов, они лишь обратились к Всевышнему, дабы Он ускорил свой гнев против человека, несущего опасность жизни евреев.

От дальнейших событий моё еврейское сердце больно сжималось. С 17 по 23 августа 2005 года перед ошеломленными телезрителями Израиля и всего мира промелькнули душераздирающие картины насильственного выселения евреев из их прекрасных домов в Газе и северной Самарии. Более тридцати лет евреи возводили дома и превращали эти места в цветущий сад. Их выводили семьями, усаживали в автобусы и увозили. Одна женщина нашила жёлтые шестиконечные звёзды на рубашки всем своим многочисленным детям, и, когда выводили детей, получилось жуткое зрелище, напомнившее времена Холокоста. Слава Богу, обошлось без жертв и гражданской войны. Хвала Всевышнему и мудрости еврейского народа! Армия и полиция проявили чудеса деликатности и корректности при эвакуации людей. Затем вывезли домашний скарб и разрушили все дома. Однако оставили нетронутыми все синагоги.

Утром 12 сентября 2005 года армия Израиля покинула сектор Газа. Практически одновременно в бывшие еврейские поселения хлынули толпы палестинцев. Палестинская полиция оказалась беспомощной и присоединилась к беснующейся толпе. Палестинцы увидели разрушенные дома и гордо возвышавшиеся синагоги с символами иудаики; они осквернили их, разрушили и подожгли. А в ночь с 4 на 5 января 2006 года обширный инсульт разбил Арика Шарона, и он уже не оправился. На то была воля Всевышнего! За всю свою героическую жизнь истинно национального лидера Арик Шарон совершил только одно деяние, которое могло прогневить Всевышнего, а именно: выкорчевал евреев с их прекрасными домами в Газе! Неужели Бог Израиля услышал молитву двадцати мужей-каббалистов и обрушил свой гнев на человека, навредившего евреям и Израилю?! Возможно.

Таким был этот плавильный котёл, бурлящий социальными, этническими, политическими противоречиями, где сам собой напрашивался вопрос: как долго может существовать общество, напоминающее кипящий котёл под высоким давлением? Враги Израиля отвечали на этот вопрос вполне определённо: разношёрстные евреи, приехавшие из разных стран, рано или поздно уничтожат, съедят друг друга.

Седьмой год я варился в этом котле, когда неожиданно началась вторая ливанская война. Провокации «Хизбаллы» тогда были обыденным явлением, и Израиль вяло реагировал на них. Но когда ливанские боевики захватили Эхуда Гольдвасера и Эльдада Рэгева, Израиль мгновенно отреагировал блокадой Ливана и бомбёжками Бейрута. «Хизбалла» ответила ракетными обстрелами северных городов Израиля. В первый же день войны произошло удивительное явление. Устами главы оппозиции в Кнессете был объявлен мораторий на политическую борьбу. Вместо нападок друг на друга политики соревновались в поездках по северным городам для поддержки населения, оказавшегося под обстрелом. Бравый лётчик Дан Халуц, возглавлявший тогда Генеральный штаб армии, был уверен, что авиация решает всё, поэтому он и находившийся под его влиянием премьер Эхуд Ольмерт медлили с началом наземной операции. Люди в северных городах страдали от потери близких, от разрушений, от бесконечного сидения в бомбоубежищах, от нервного напряжения и завывания сирен, а в общественной жизни произошла ещё одна удивительная перемена. Социальные противоречия сгладились. Прекратились митинги, демонстрации, забастовки. Многие представители среднего класса, жившие в центральных районах Израиля, приглашали малоимущие семьи бесплатно пожить у них и переждать обстрелы.