Будни Снежной бабы

Двадцатитрехлетний Степан работал на установке этих самых окон, особо не напрягаясь: то возьмет заказ, то не возьмет – имел семейные привилегии. За это его не любили коллеги, которым то и дело приходилось его подменять и бежать сломя голову подхватывать заказ в любое время дня и ночи.

Степа же, по молодости в людях не разбиравшийся, этой неприязни не замечал, хлопал всех и каждого по плечу, рассказывал анекдоты, сам над ними хохотал и считал, что отлично вписался в коллектив, несмотря на блат.

Свою ошибку он осознал, когда оказалось, что коллеги «забыли» сообщить ему, где и когда собирается новогодний неофициальный корпоратив. Официальный довольно скучно отсидели в офисе: папа Комков оплатил несколько ящиков шампанского и подарил сотрудникам по баночке икры – от лица фирмы. Он, как владелец, лично поздравлял каждого, а потом сидел за столом и пил вино, щедро делясь с присутствующими историями своего успеха.

Молодые парни вежливо выслушали босса, поблагодарили и разошлись. Настоящий праздник, с реками алкоголя, заказанными девчонками-снегурками и буйными плясками, планировался позже. И Степан предвкушал его, как предвкушает глобальную веселую пьянку любой двадцатитрехлетний оболтус. Однако – его не пригласили.

Обескураженный, он сидел вечером дома. Запасных планов празднования не было. Родители собирались в гости: мать уже надела бордовое шелковое платье и надушилась, отец наводил блеск на запонки, протирая их кусочком замши.

– Никуда не идешь?

– Не хочется, – смело ответил Степан, – толку мне от этих пьянок и баб… остаюсь дома! Выпью шампанского, посмотрю телек…

– Ясно, – ответил отец насмешливо и больше ничего не сказал, а вскоре раздался звук закрывшейся двери. В квартире стало тихо.

Степан тут же распахнул дверцы бара, глотнул из открытой бутылки ликера, из другой – коньяку. Его жгла обида и еще сильнее – понимание, что он был не прав, подставляя коллег на работе направо и налево.

(Такое же жжение чувствовал Степан и сейчас, ведя под ручку королеву своего сердца и выискивая в осенних бликах яркую шапочку жены…)

Напиваться одному – дурновкусие, подумал он, останавливаясь. Что там дальше по новогодней программе? Просмотр «Огонька»?

И тут зазвонил телефон.

Судьба сжалилась над Степой и подкинула его номер старому приятелю, с которым когда-то учились в каком-то там классе… Приятель звонил, как оказалось, практически без надежды, потому что начал он так:

– Я знаю, что ты откажешься.

– Что? – удивился Степа.

– Помнишь мою соседку, Любу?

Степан не помнил.

– Тогда точно откажешься, – замогильным голосом резюмировал одноклассник.

– Да говори уже! – выпалил заинтригованный Степан.

– Моя соседка – Снегурка. А Дед Мороз ее забухал, час на морозе терли ему уши снегом – безрезультатно. А ей надо семь квартир поздравить. Это Любавина шабашка, а вообще она актрисой стать хочет…

– А ты чего не Дед Мороз?

– Я ростом с гнома, – напомнил одноклассник, – мне только если каблуки надевать. А больше никого нет – все по пьянкам, отмечают уже. И ты тоже не пойдешь. Я знаю. Но я ей обещал всех обзвонить.

Степан задумался.

– А соседка у тебя… какая? Фигуристая?

– Она с тобой заработком поделится, – неопределенно ответил одноклассник.

– Понятно…

Ну и перспектива ждала Степана! Вместо веселого корпоратива с дамочками – соседка гнома в костюме Снегурочки!

Он глянул на темный прямоугольник экрана телевизора. На открытый бар. Физически прочувствовал тишину, звенящую от ожидания Нового года, словно натянутая над городом струна туго вибрирует под пальцами всеобщей надежды на лучшее…

И согласился.

– А давай, – сказал он. – Куда бежать? Бороду дадите?

Он встретил Любаву на улице, полной избушек. Падал мягкий снежок. Искры рассыпались под фонарями. Она, маленькая и деловитая, нарядила его в шубу, вручила мешок и подвязала бороду. Руки у нее тоже были маленькими, и она ими ловко распоряжалась Степаном, крутя его туда-сюда, как в танце. Встречные компании горланили им что-то праздничное и приятное. Кокошник у Любавы сиял, губы улыбались, а бровки были нахмурены: она учила Степана стишкам. Он поспешно повторял рифмованные строчки, притоптывал ногами, хохотал особым, дед-морозовым, смехом и умилялся крошечным следам ее ботиночек на белом снегу.

– Молодец! – с чувством сказала Любава, когда он наизусть рассказал ей все нужные стихи.

Они обошли семь квартир и поздравили уйму малышей – Степану казалось, что их было не меньше сотни, столько визгу, криков и радостных воплей он услышал. Снегурке и Деду Морозу наливали шампанского, хозяюшка в третьей квартире угостила горячим пирогом. В пятой квартире Снегурочку облаял недоверчивый пудель, после седьмой они валились с ног.

Шли, подпирая друг друга и хохоча, вспоминая, как Степа подпрыгивал, изображая зайчика, как дергали его за бороду два недоверчивых братца, пытаясь проверить подлинность снежного волшебника – а Любава изо всех сил держала завязки бороды сзади…

Потом плюхнулись в сугроб, глядя на кружащееся звездное небо. Степан извлек припасенную бутылку шампанского. Залили пеной сверкающий наряд Любавы, пили из горлышка, безумствовали…

Он помнил, как катил с горки на куске картона, обнимая визжащую Снегурку и прижимаясь щекой к ее холодной щеке. Помнил, как потянул ее за косу – думал, подделка, а оказалось – ее коса, толстая и черная, с мохнатой метелкой на кончике.

Помнил, как водили хоровод со встречной компанией – пели вместе, притоптывали в такт, – и среди всех девушек хоровода Любава была самая красивая. Она переливалась и блестела, словно ледяная райская птичка, ее звонкий голос бодрил сильнее, чем шампанское… И она тоже искоса поглядывала на него взглядом, полным недоверчивого удивления. Счастливым взглядом девушки, гадающей: влюблена-не влюблена?

Влюблена! И он был влюблен! И даже суровый Степин папа, увидев будущую невестку, оттаял и пробурчал благодушно:

– Ну, такую… такую прокормим!

«Такую» – маленькую, быструю, звонкую, волшебную Любаву он обожал! А после, когда страсти поугасли, просто любил. С оглядкой, правда, но любил. Оглядывался – на свой все возрастающий статус. Степан взрослел, умнел и уже не допустил бы такого промаха, как когда-то с коллегами, теперь он видел людей насквозь и знал цену их мнению.

И знал, что у него, руководителя развивающейся опытной фирмы, должна быть представительная спутница жизни. Высокая, фигуристая, с безупречным вкусом, идеальной кожей, холодным умом…

(Тут Степа посмотрел на Лану: она шагала рядом, подставив лицо ветру. Белоснежный гладкий лоб сиял, ресницы, золотые-золотые, изгибались дугой над прозрачными, словно лед, голубыми глазами. Царица шла рядом с ним, а не какая-то простая Снегурка… Владычица Морская держала его за руку ровными пальцами со скромным колечком в бриллиантовой крошке…)

Развод, сказала Любава. Развод ей подавай. Степан прикинул в уме: что он еще может остаться ей должен? Он предусматривал, но все же… Квартиру он получил до свадьбы по дарственной от отца. Машина, – его личный «ниссан», – оформлена на него, Степу. В совместном владении находится только бытовая техника, да и на ту все чеки у Степы, если придется – поборется и за нее.

Все личные подарки он ей отдал – ноутбук, телефон, обручальное кольцо и пару флаконов духов. С этой стороны ей совестить его не за что. Да и в остальном – не за что. Любавина жалкая зарплата целиком уходила на ее же хобби: свинок, попугаев, игрушки, какие-то курсы, на сценические костюмы и редко-редко – на подарки ему, Степе.

Это означало, что о «совместно нажитом» и речи идти не могло: если есть в мире хоть капля справедливости, то это так.

Хоть все и выглядит вполне безопасно, но почему-то развода все равно не хочется… страшновато вот так взять и разрубить ту веревочку, что они, Степа и Любава, вместе вили долгие годы… Были бы у них дети – может, веревочка бы и не порвалась, может, и держался он за нее накрепко… Но детей они не завели: Степан придерживался мысли, что нет смысла рожать живых людей в эту страну – на сплошные недоразумения и мучения. Вот если бы переехать за границу… Но эти планы были даже не планы, а так, отмашка от Любавиных вопросов.

– Выслушай меня, пожалуйста, – вдруг прервала его размышления Лана, – я знаю, что сейчас творится в твоей голове.

Степан повернулся к ней с интересом.

– Тебе жалко Любку. И ты винишь себя за произошедшее. Хочешь с ней поговорить, наверное…

Степан неопределенно пожал плечами.

– Я понимаю! – воскликнула Лана. – Но вспомни, о чем я тебе рассказывала: с точки зрения кармы все абсолютно логично. Любава отрабатывает сложный кармический долг, поэтому-то на нее и навалилась болезнь, поэтому и мы полюбили друг друга в такой сложный для нее период. Твоя жалость помешает ее очищению. Ей нужно перейти на новый этап, и не мы запустили этот процесс, а силы Космоса, нам неподвластные. Нельзя им перечить! Мы настолько мелкие перед ними, что они нам не отчитываются. Поэтому мы никогда не узнаем, за что наказана Люба, но мы знаем, что ты и я – часть Космического плана, предназначенные друг другу изначально высшими силами.

На этой ноте Степа заключил Лану в объятия и запечатал ей рот поцелуем.

2

Осенняя хандра преследовала и Галю. Ох, уж эти ее «Жигули» с постоянными поломками и проблемами! Раз за разом она приводила своего потрепанного железного «коня» то на ремонт, то на диагностику, и лучше от этого не становилось ни ему, ни ей.

Ему – потому что кончался его железный век, а ей – потому что в автосервисе «Пит-стоп» Галя безответно влюбилась.

Тихая птичка, воспитанная строгой мамой и бабушкой в духе мещанского благополучия, до тридцати трех лет она благополучно проживала в однокомнатной квартирке, не ведая страстей и смятения.

В квартирке с ней вместе проживал кот Гуннар, черная блестящая бестия, единственный значимый мужчина в ее жизни. Вместе они проводили день за днем среди кип тканей, обрезов и лоскутов, тряпичных кукол, шикарных и насквозь бутафорских костюмов и вечного бормотания телевизора.

Коллеги по ДК качали головами, по их мнению, Галя себя «похоронила». Галя захороненной себя не ощущала. Ощущала – спящей. Словно в дреме она ходила на работу и в магазины, шила костюмы и играла роли русалок. Словно во сне заплетала косы, теряла и находила предметы, готовила ужин.

Ее хрустальную дрему обязательно должен был прервать прекрасный принц. Для него давно все было готово: сшиты двуспальные комплекты постельного белья (одно свадебное, с кружевами), куплен гостевой сервиз из фарфора, праздничный – из хрусталя, – достался от бабушки. Из остатков фетра Галя соорудила тапки, в которых принц будет сидеть вечерами и пить чай (чтобы по ногам не дуло); и даже предупрежден был кот Гуннар – не он в доме хозяин, что бы он себе ни думал. Настоящий хозяин скоро появится. Вон его тапки стоят.

На роль принца уже претендовали. Галина тихая русалочья красота привлекала больших плотных мужчин, громогласных и беспардонных. Они любили хватать женщин за плечи, фамильярничать и хвалиться своими сомнительными достижениями.

Первым таким «кандидатом» стал никогда ею не виденный раньше папин друг. Обнаружился этот друг во время похорон Галиного отца. Обескуражил своим появлением троих женщин, хлопотавших о похоронах, представился Славиком и уселся поминать. Пока поминал ритуальными тремя стопками, успел положить глаз на семнадцатилетнюю тихую Галю, ущипнуть ее за зад и выдать пару советов, как жить дальше.

По его словам, получалось, что потерявшая отца молодая девушка никак не сможет выбиться в люди, пока не найдет себе представительного солидного защитника лет на тридцать ее старше.

О том, что отец Галю вовсе не воспитывал, Славик оказался не в курсе.

Его эти вести ничуть не смутили, и долго еще после похорон Галя пыталась избавиться от его навязчивого присутствия в своей жизни. Он был женат, о чем постоянно говорил, но находил время преследовать Галю, – ловил ее после училища, встречал утром у дома, приобнимал, хохотал и сально шутил.

Галя вымученно улыбалась. Она, вежливая хорошая девочка, только что окончившая школу, никак не могла понять, что же ей делать с этим нежданным кавалером.

– Разбирайся сама, – сказала ей мама. – Сама его приманила.

Галя не понимала, как она могла приманить этого человека, но чувствовала теперь вину перед ним: словно она, будто волшебный фонарик, посветила ему, пообещала тепло, а после пытается обмануть и бросить в темноте.

Чувство вины не давало ей сделать то, чего физически требовало ее тело: оттолкнуть этого отвратительного ей, плохо пахнущего чужого мужчину, накричать, выгнать его из своей жизни навсегда.

К счастью, ситуация разрешилась сама. Как-то Галя бежала по улицам после училища, а Славик топал рядом, прихватывая ее то за плечо, то за бедро и курлыкая что-то по обыкновению: какие-то обещания, требования, шутки…

И тут навстречу им выкатилась белая от гнева женщина, небольшого роста, черноглазая.

Славик увял и перебежал на ее сторону, а в сторону Гали кивнул небрежно:

– Привязалась шлюха малолетняя, Нин, не поверишь… каждый день объясняю, что ничего не будет у нас с нею…

Женщина устало отвела глаза. Посмотрела на Галю. Галя ожидала ненависти, отвращения и унижений: думала, что женщина сейчас накричит на нее, может, ударит…

Она ничего не сказала и увела за собой Славика прочь из Галиной жизни.

Вздохнув с облегчением, Галя снова погрузилась в ожидание принца. Второй «кандидат» появился, когда она устроилась на первую работу, в ателье по пошиву и ремонту верхней одежды.

Звали его Геннадий Васильевич.

И был он так же пузат, неопрятен и тоже хохотал над собственными сальными шутками. Люба, узнав о новом ухажере Гали, назвала его и Славика «астральными близнецами».

Дело осложнялось тем, что Геннадий Васильевич был хозяином и директором ателье. Под его началом работали шесть женщин, и минимум трое из них входили в его гарем. Галю предупреждали, что к хозяину желательно проявлять симпатию, иначе на незадачливой работнице может повиснуть огромный долг на невзначай испорченную шубу или дубленку.

Была одна такая, говорили они, то ли Оля, то ли Оксана: не нравился ей Геннадий Васильевич, совершенно не нравился, и вот – р-раз! Приходит она, а норковая шуба, отданная на починку, разрезана в трех местах, и даже с подкладкой! Да так, что ни один мастер не восстановит… А стоила та шуба двести тысяч! И что случилось дальше с этой Олей или Оксаной, бог весть…

Гале было двадцать два. Она считала, что мир поступает с людьми по справедливости. Если делаешь кому-то плохое – с тобой плохое и случается. А если не делаешь? То что же с тобой случится?

А разве плохо – не хотеть лежать голой на раскроечном столе под толстым старым и снова женатым хозяином ателье? Разве плохо ждать своего мужчину?

И Галя была спокойна. Спокойна она осталась и тогда, когда увидела мастерские разрезы на шикарной итальянской дубленке, принесенной в ремонт импозантной и очень суровой дамой лет пятидесяти.

Она была спокойна, даже не плакала. Просто оборвалось внутри раз и навсегда чувство, что она что-то понимает в жизни, или – что научится понимать. Мир стал сложным и непонятным. От него хотелось забиться в нору, спрятаться там раз и навсегда.

Выручила ее тогда Любава, так удачно выскочившая замуж за сына местного бизнесмена. Конечно же, выручила в долг, но зато сразу и без процентов.

– А о чем ты думала, когда женатому начальнику глазки строила, а к себе не подпускала? – сказала мать Гале. – На что надеялась? Вот он тебя и наказал.

И снова Галя ощущала вину и еще горе, – словно ее выкинули одну на необитаемый остров и никогда больше не случится увидеть родной дом.

Чтобы выплатить поскорее долг, она принялась шить на дому, в квартирке, оставшейся от Галиной бабушки в наследство. Любава подкинула идею: подрабатывать в ДК.

– Там у нас одни женщины и ни одного пузатого шакала, – сказала она, и это стало важным фактором в выборе новой работы. Платили мало, зато времени свободного было много, и Галя постепенно погружалась в ту безопасную дрему, о которой мечтала.

Ее быт обрастал милыми мелочами: салфетками, вязаными крючком, шторами, обвитыми кружевом ручной работы, ковриками, сшитыми из лоскутков, розами из бархата и фатина, маками из атласа и шелка, подушечками-думками, покрывалами и пледами всех размеров и расцветок, с кистями и без, с бахромой и без. Иногда Гале грезились маленькие пинетки и чепчики, тоже вязаные, с кокетливыми цветочками и помпончиками…

Но до этого было далеко-далеко, с Галиного необитаемого острова и не видать.

И посреди этого полного штиля у нее в первый раз сломался автомобиль. Старый «жигуленок» еле дышал и всем своим видом показывал, что без помощи ему туго.

Автосервис «Пит-стоп» выходил широкими воротами на дорогу-отросток от шоссе, обвивающую город лентой. На втором этаже подавали пончики, рыжие рыхлые беляши и чай в пластиковых стаканчиках.

Там Галя и присела ждать своего «коня» из ремонта, когда, явившись в положенный день, обнаружила, что он еще не готов.

Она сидела на пластиковом холодном стуле и машинально протирала салфеткой столик.

На столике торчал букетик искусственных колокольчиков. И глядя сквозь него, сквозь пластмассовую синеву, Галя вдруг увидела мужчину, оживившего ее сонное сердечко.

Он был худощавым и жилистым, очень высоким – слегка горбился, видимо, по привычке. Молодым – не старше тридцати, с длинным лицом в трехдневной щетине.

Обычный парень – таких на улицах тысячи, если не сотни тысяч, и все они такие же тощие и высокие, небритые и с чубчиком, с серыми глазами и носом с горбинкой.

Но почему-то именно этот показался Гале красивым и умным: сразу и одновременно. На нем был комбинезон с надписью «Пит-стоп», в одной руке – беляш в промасленной салфетке, в другой – стаканчик с чаем, который он то и дело ставил на стойку.

Галя сползла со своего стула и на ватных ногах подошла к принцу, обжигавшемуся чаем.

– Чтобы не жгло, надо вот так, – сказала она и обернула стаканчик салфеткой. – Попробуйте.

Он принял стаканчик обратно, попробовал.

Галя безмятежно улыбалась, глядя в его худое небритое лицо.

– Меня Галя зовут, а вас? А вы о моей машине ничего не знаете? – спросила она. – «Жигуль» зеленый…

– Анатолий, – представился принц, предусмотрительно обтерев руку о комбинезон, и пожав узкую Галину ладошку, – говорите, зеленый «Жигуль»? Вчера еще сделали, вроде. А что?

– Не выдают… – сказала Галя, немного удивившись.

– Разберемся, – пообещал принц, дожевал беляш и отправился вниз, в автосервис.

Через пять минут Галин автомобиль был предоставлен ей с заверениями, что машина – зверь, сто лет еще протянет.

Галя слушала вполуха, мечтательно глядя в глубь автосервиса, туда, где мелькали синие комбинезоны и среди них – комбинезон ее принца.

– Анатолий, – шептала она, возвращаясь домой на пыхтящем от натуги зеленом «звере», – девочка была бы Анастасия Анатольевна – красиво! А мальчик… Сергей Анатольевич! Или – Владимир?

С тех пор поломки машины ее не печалили. Печалило другое: принц лишь изредка издали приветственно взмахивал рукой и тут же отвлекался. Он не падал к ее ногам, не покупал охапки роз и не звал в ресторан. Он попросту не видел в Гале своей Спящей Красавицы, отчаянно ждущей поцелуя. Почему же, гадала Галя, разве он женат? Но нет, кольца на руке не было. Может, невеста? Почему же тогда он ест эти ужасные беляши, а не обедает домашним и горяченьким? Или – не нравится ему Галя?

Галя смотрела в зеркало и вздыхала. Бледная, скуластая, длинная…

Может, купить духи? Роковые и страстные, как капли вина на губах дамы в маскарадной полумаске? И что с тех духов – он же даже не подходит к ней близко, не почувствует… Или – надеть короткую юбку? Но мама всегда говорила: голыми ногами только проститутки зазывают. Что, если он решит, что Галя – проститутка?

А если хотя бы накраситься? Но краситься Галя совершенно не умела, только гримировать, и ее лицо, разрисованное румянами и тенями, выглядело так же, как раскрашенное гримом красной девицы под Масленицу…

Галя знала один прекрасный путь к сердцу мужчины, и мама бы одобрила: хоть раз накормить бы Толика обедом! Слепленными вручную пельменями в топленом масле, огненно-красным борщом с золотыми блестками и бараньей костью, а к ним – пирогов с капустой, рыжебоких пышных красавцев прямо из духовки… Он бы не устоял! Никто так не готовит, как Галя, даже бабушка признавала, что у нее талант!

Но как, как заманить его за свой стол?

Эх, осенняя хандра, как же с тобой справиться, как развеять твои чары, очнуться и превратиться в загадочную и сильную женщину, способную пригласить на обед такого мужчину, как Горшков Толик из автосервиса «Пит-стоп»?

3

Не хандрила только Роза Фальковская. Ей это понятие казалось выдуманным, наигранным. Бездельники вроде Пушкина, который только и делал, что пописывал стишки и более ничего, и выдумали сплин, хандру и депрессии. Осень – что осень? Многоцветная куча мусора, разводы на дорогих сапогах и ОРВИ, вот и весь ее портрет.

Нет, таким Розу не проймешь. А вот Любавины беды толстокожую Розу кололи, словно иголками. То там кольнет, то сям…

Спеша домой после посиделок у подруги, Роза строила планы: позвонить в бассейн и записать туда Любаву, чтобы у той не начался лимфостаз… Попроситься в исключительно женскую группу. Никаких любовных интрижек, пока голова не остынет! Нужно делать с Любкой зарядку – приезжать к ней до работы и делать, а что – вставать всего на полтора часа раньше! А еще – отправиться к Комкову и забрать у него Любины вещи, раз уже Любава сама не может и не хочет.

Она, Роза, обязательно вытянет подругу на поверхность, такой уж у нее характер: вытаскивать всех на себе…

Роза была женщиной деятельной и немножко опасной. Ее остерегались: крупная, приземистая, с монгольским лицом, она носилась по жизни, как Чингисханша, громко топая низкими каблуками – за неимением лошадки и стука копыт.

Ей никогда не перечило начальство, перед ней пасовали работницы паспортных столов, ЖЭКов и прочих бюрократических логовищ. На работе она быстро взяла верх над выпивающей компанией радиомонтажников, привыкших к халяве и ежемесячной премии, но не привыкших к работе.

Взяв бригаду в свои руки, она тут же отменила выплаты премий «за просто так», – теперь их надо было заслужить примерным поведением и трезвым образом жизни на рабочем месте. Установила норму сборки деталей. Ввела отчетность по опозданиям и трехчасовым «обедам» на свежем воздухе – на лужайке за гаражами, где так хорошо распивалась бутылочка-другая.

Первейших бунтарей, демонстративно плюнувших ей под ноги, уволила, высчитав коэффициент брака у сделанных ими деталей.

Мужики зароптали: да кто она такая, эта баба? Что она о себе думает? Да они ей покажут!

Показать Розе оказалось нечего. У нее был железный аргумент: не хочешь – дверь там. За дверями же выпивающего мужика обычно ждала истерзанная неврозами и безденежьем жена, выводок погодков и – опционально, – теща с ехидным выражением на лице.

Приходилось мириться. Пили теперь только после работы, но так, чтобы утром не опаздывать. Брака по этой причине поуменьшилось, а выработка благодаря нормам возросла.

Через год Розин цех получил не только премию всем и каждому, но и повышение зарплаты, событие по меркам завода почти нереальное.

Мужики кинулись «это дело» отмечать и наконец-то, конфузясь, пригласили к столу и ненавистную им прежде Розу. Роза мотнула головой, презрительно фыркнула и отправилась домой.

Она шла под дождем, не раскрывая зонтика. Дождик охлаждал ее смуглые пылающие щеки, приятно капал на шею. Если бы Роза была чуть помягче, она бы заплакала. Но не плакалось – просто теснилось что-то в груди.

Сколько мерзких шуточек она наслушалась за этот год! Сколько пошлятины ей довелось услышать, когда мужики, не замечая ее, обсуждали нововведения и прикидывали, как бы ее, проклятую Розку, так и эдак… Да только кто на эту жируху польстится! Столько же и не выпить!

Их гогот и хриплые голоса целыми днями стояли у нее в ушах. И, сцепив зубы, она перла и перла наверх этот ком навозных жуков, не желающих мало-мальски поднять себя сами.

Лишь единожды она вмешалась в их нарочито громкие «тайные» обсуждения: когда речь зашла о ее национальности. Спор, «чучмечка» она или еврейка, проходящая мимо Роза оборвала пояснением:

– Я карячка. Это северная народность. А родители мои – евреи.

Им показалось, что это шутка – заржали…

Она молчала и все тащила и тащила их за собой. И вот что-то сдвинулось, цех перестал быть посмешищем, когда она, Роза, вытребовала повышение зарплаты, они наконец снизошли до того, чтобы налить ей водки!