Полная версия
Париж встречает дождем
Людмила Дюбург
Париж встречает дождем
От автора
Лет двадцать тому назад Париж встретил меня дождем, но настроение было солнечным. Оно и не могло быть другим, ведь казалось, что все только начиналось. В жизни, в стране, в бизнесе. В начале 90-х мы ринулись открывать «заграницу», о которой мечтали. Неулыбчивые, настороженные, сохранившие привычки «стайного» образа жизни, наивные, с кучей комплексов…
Первая история «О, руссо туристо, облико морале» – как раз о том. Калейдоскоп, мозаика персонажей, оказавшихся на одну неделю вместе. В Париже. Это легкое «ностальжи» по моментам, когда так многого еще не было: денег, возможностей, разочарований и успехов. Но все же было так много: надежд, азарта, легкости. Уверенности в том, что все получится.
Сегодня пасмурно в мире. И Париж здесь ни при чем. Он такой же прекрасный, шумный, безалаберный. Может, лишь только чуть-чуть растерянный. Беспокойство вошло ко всем нам бесшумно, поселилось и как-то незаметно стало частью нас самих. А, может, оно и не кончалось никогда, лишь иногда давало передышку?
Отец Тьери Лакруа – одного из персонажей повествования – написал пьесу «Si vis pacem, para pacem» – хочешь мира, готовься к миру. Месье Лакруа прошел немецкий плен, и, видимо, имел полное право переиначить известное выражение. Правда, мир так и не увидел пьесу, как, впрочем, и устойчивого мира. Спустя почти полвека, журналист Вера Белова, с которой мы познакомились в том же Париже, написала статью «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами». Ее пацифистский призыв не поняли не только в мире, но даже в собственной редакции.
Судьбы Тьери и Веры пересекутся на несколько часов. Два разных характера. Две культуры, две страны. Но говорить они будут о том общем, что объединяет. О том, что не имеет ни национальности, ни пола, ни религии.
«Когда иссякнет в мире любовь – закончится человеческая история. Мир, по-моему, активно к тому стремится, взяв курс на саморазрушение. И только крохи любви ко всему настоящему с трудом тормозят этот процесс». Признаюсь, что мысль, озвученная в самом конце двух в общем-то незатейливых историй, принадлежит не мне. Но она была нужна для подтверждения того, что самое простое, то самое незатейливое и есть настоящее, то самое главное, что внутри нас.
Собственно, все просто: настоящее – это жизнь. И, как бы мы не вязли в синтетическом, виртуальном, опасном мире, пока есть вкус к жизни, пока инстинкт сохранения ее будет сильнее фатальности конца, у нас будет шанс удержаться.
О чем обе истории? О чувствах, отношениях. О вечном и мимолетном. О Париже! О нас – таких разных, живущих суетно, быстро, но способных еще, к счастью, иногда оглядываться. Останавливаться и замирать.
Людмила Дюбург.История первая: ностальгическая
Вера. О, руссо туристо, облико морале!
«J’ai deux amours: mon pays et Paris»
(Две любви у меня: моя страна и Париж. из репертуара Жозефин Бейкер, 30-е годы)
Хорошо помню, как мы с ней познакомились.
…2004 год, Париж, Монмартр, лето. Через два столика от меня на открытой террасе одного из стотысячных парижских баров сидит худощавая темноволосая женщина. Элегантный наряд – сиреневое платье, сумка в тон обуви – кажется несколько неуместным в этом богемном месте. Перед ней – нетронутый бокал рислинга. «Русская», – определяю сразу же, хотя пол-лица «сиреневой дамы» скрывают темные очки, и она не произнесла ни слова.
Наших можно вычислить даже по спине. Походке. Молчанию. Взгляду. Сумке в тон, выглаженным джинсам и прочим деталям закомплексованного когда-то общества, которое, однажды вырвавшись в Европу, пытается то ли потеряться в общей массе, то ли, напротив, – выделиться. Главное – не слиться! «Как вы догадались, что мы из России?» – недоумеваем мы. Отвечая, нам ставят чуть не в укор, начищенные ботинки, броский макияж в любое время дня и ночи, страсть к брендам, расточительство, громкий смех и еще кучу других полуиздевок, полу-придирок, которые должны были бы дать понять, что у нас всё «не как у них».
«Ну, да», – сказала себе, посмотрев на запотевший стакан на своем столике. Всегда есть нечто, что нас роднит. Сейчас, например, эти два бокала с вином, налитым из одной бутылки.
Рядом раздалось пение. Молодой парень с безмятежным выражением лица выводил что-то из духовной музыки. Было божественно. «Русская» повернулась в сторону музыканта, сняла очки. Я не видела ее глаз, но была абсолютно уверена, что в них светилось выражение «ностальжи» – так европейцы называют способность русских реагировать на музыку. Не ясно, почему и по чему именно «ностальжи». Но, думаю, у меня в этот момент выражение глаз было похожее. Сентиментальность, чувствительность, порывистость – тоже наше. «У вас всегда всего «trop». То есть, «слишком»», – констатируют французы, то ли иронизируя, то ли удивляясь. Что ж, есть такое. Впрочем, может, просто у нас с вами «дозаторы» разные?
В этот момент к «сиреневой» подскочил художник, поймав ее взгляд. Глазки у него были плутоватые, но внешность – Модильяни! Пятнадцать минут назад он так же, схватив мой взгляд, привязался, предложив нарисовать портрет. Творение закончил минут за десять, назвав его «русской Джокондой» – естественно, национальную принадлежность определил сам, сразу же. И определил бы, даже если бы я с ним заговорила по-китайски.
Так же бойко «Модильяни» обрабатывал незнакомку, имевшую неосторожность одарить его полуулыбкой. Обрадовался и, засыпая комплиментами («О, мадам! шармант!»), стал быстренько черкать в своем альбоме, приговаривая про глаза, волосы, etc. Приблизившись на опасное расстояние, вдохнул аромат духов: «О, «Шалима-а-ар!»». Лесть любимому парфюму, видимо, окончательно должна была заставить «мадам» сдаться. Продолжая игру, уличный художник, мило потупившись, сказал, что все сделает бесплатно.
В общем он все же нарисовал, а она конечно же заплатила. Сравнивая рисунки, мы и познакомились. Портреты оказались похожими, чувствовалось, что рука у рисовавшего была крепко набита на «Джокондах». Овал лица, губы, нос – все стандартно, как по шаблону. Слишком правильно и красиво.
И все же… Как ни удивительно, но художнику, в лучших традициях школы Монмартра, удалось уловить и передать настроение моделей. Оставляя за скобками свое собственное, могу сказать, что вот эту легкую грусть, мечтательность, это самое «nostalgie» он в ней увидел быстро, за отведенные десять минут.
Выяснилось, что в прошлой жизни она тоже была журналистом, мы и работали в одном здании, только в разных газетах. Позже, когда началась повальная эпоха бизнеса малого и большого, парижская знакомая сделала крутой вираж, создав туристское агентство. Услуги в стране когда-то невыездных граждан оказались востребованными. Да еще как! Будто каждый стремился наверстать упущенное за все предыдущие поколения. Казалось бы, такая красивая сфера деятельности, со стороны посмотреть – обзавидуешься.
Но она сравнила свое агентство с гаремом, а себя – с наложницей: «Женский бизнес. Чтобы нравиться, всем угодить надо». Разрулив очередную конфликтную ситуацию, обласкав виайпишника и заодно его чванливую жену, поторговавшись с ребятами в погонах о сумме платы, чтобы отстали, выслушав трехэтажный мат от одного и послав таким же другого, поунижавшись перед тем, перед этим, перед всеми сразу, стонала: «Ужас! До чего докатилась! Что делаю? Чем занимаюсь?» Та, которая когда-то двумя фразами могла размазать чиновника, банкира, зарвавшегося торговца, а теперь за пару тысяч долларов готовая бежать к ним взбивать подушки, пыталась помнить о достоинстве, держать марку и «сохранить лицо».
Хочется красивой жизни? Тогда не строй из себя дворянку. В бизнесе начала 90-х сформировались свои правила: делать вид. Все знали, как. Как всё делается. Но мысленно, между собой, договорились молчать. Правило голого короля. Выйти на площадь и крикнуть: «Король голый?!» Такая идея и в голову никому не приходила. Все же понимали: в лучшем случае – не услышат. В худшем – придут.
Когда же это началось? Когда бывшие отличники и бывшие двоечники объединились в единое броуновское движение, в хаотичности которого тем не менее образовалась строгая последовательность.
* * *1994 год, июль. Рейс Москва – Париж.
Вера Белова, директор частного туристского агентства со звучным названием «Эсперанс-тур», сопровождала первую в ее жизни группу туристов, летевших в Париж. Она очень нервничала, стараясь тем не менее не выказывать своего волнения. Рядом с ней сидела Светлана – студентка из Тюмени, «Светик», как ее назвал молодой парень, провожавший в Шереметьево. «Вы там приглядывайте за Светиком», – просил он Веру, и она обещала.
– Что желаете? Вино белое, красное, сок яблочный, томатный, апельсиновый? – вопрос стюардессы отвлек от тревожных мыслей.
– Белое, пожалуйста. – Вере почему-то всегда казалось, что белый цвет вина придает пьющему больший шик. Может, потому, что красное неизменно ассоциировалось с портвейном – напитком студенческой юности.
Светик выбрала красное. Понятное дело, у нее еще не было ассоциаций. Она добровольно вызвалась быть помощницей Веры в сопровождении группы. Точнее, одной ее половины – той, что подогнал молодой парень Костя, агент из Сибири. На стадии оформления поездки Костя клянчил скидки и божился, что он за своими сибиряками будет «глаз да глаз», и, если что, даже – в глаз. Ведь это только считается, что народы Севера имеют характер нордический, темперамент флегматический. Ничего подобного! Если что не так, то гневаться Сибирь будет жестко.
Впрочем, сибирский регион, представленный тремя супружескими парами, в том числе двумя из них с детьми, Светланой и самим Костей, не вызывал особых опасений. Кроме, возможно, самого Кости, которого можно было вообразить в любом бизнесе, только не в туризме. Весь какой-то несобранный, безалаберный, вечно все забывающий, Костя тем не менее обладал важным качеством: общительностью. У него был талант находить друзей, которые становились его клиентами. Или, правильнее, он находил клиентов, которые становились его друзьями. Благодаря этой своей способности Костя давно уже работал сам по себе, имея солидную клиентуру. Иметь такого агента для небольшой московской турфирмы считалось большой удачей, поэтому Вера заранее отпустила ему все грехи.
Они потягивали вино и болтали. Для Светланы – красотки, настоящей купринской Олеси – это была первая в ее жизни заграничная поездка со всеми вытекающими отсюда ожиданиями: увидеть Париж, пошопинговать, познакомиться с французом, для чего девушка старательно зубрила фразы из путеводителя: «Же м’апель Светлана»[1], «Ж’абит Тюмен»[2]
– А правда, что французы русских любят? Или не любят? И по-английски не говорят? Или все-таки говорят? А еда у них какая? А правда, что они экономные? Как они вообще? В смысле культуры? Говорят, что они целыми днями пьют кофе в барах и глазеют на женщин. А я тут список музеев составила, надо бы как-то успеть везде…
Светик задавала вопросы, Вера что-то бормотала в ответ. Конечно же улыбаясь, своим видом доказывая и показывая: ты, дорогая, в надежных руках. Все у тебя будет: и музеи, и магазины, и влюбленные французы. Внешняя раскованность должна была спрятать ужас, охвативший Веру с минуты посадки в самолет: а вдруг их не встретят? Да, конечно же не встретят! Нет, определенно не встретят! Развели ее, как полного профана в туризме, наобещали, а она как дурочка попалась! О, боже мой, о, маммамия, что же делать? Что она будет делать с ними? Со всеми, кто тут сидит, пьет… Костя-то как налегает! Скидку получил, едет практически на халяву и, похоже, уже заранее переметнулся в лагерь туристиков-друзей, оставив Веру наедине со своими страхами, сомнениями и заготовленными на случай чего французскими фразами, написанными русскими буквами на самодельных карточках.
– Вера Сергеевна, а мы скоро прилетим? – Петя Точилин торопился на свой день рождения, который папа, директор табачной фабрики, обещал сыну отметить в Диснейленде. Петя умный, воспитанный мальчик. И наблюдательный. Наверное, заметил растерянность на лице Веры и, поняв ее по-своему (типа, «Не приставай ко взрослым»), попросил добавки сока у стюардессы, не дожидаясь Вериного ответа.
«Да почему не встретят-то?» – другой внутренний голос пытался успокоить ту, которая паниковала.
* * *Страх поселился не сразу. Напротив, Вера была очень смелая, когда она, способный, преуспевающий журналист, вдруг решила сделать резкий поворот в своей карьере, создав небольшую туристическую компанию.
– Ты с ума сошла! Зачем тебе это? Здесь ты ногой дверь открываешь, а там ты кто? Никто! – коллеги по журналистскому цеху отчасти, конечно, были правы.
– Все правильно. Уходи. Хватит за копейки пластаться, – нашлись и те, кто поддержал новоявленную «бизнесвумен».
– Ого! «Руссо туристо, облико морале»! – Андро из иностранного отдела, немало поездив, знал, как называют туристов – и особенно туристок – из России.
По правде сказать, в туризме корреспондент Белова действительно ни черта не понимала. Съездила один раз в Париж, поахала, поохала, статью написала. Заголовок содрала из анекдота про армянское радио: «Чем отличается мужчина от Парижа?» Ответ и стал заголовком: «Париж – всегда Париж!» К тому же, она переходила в обслугу. Ногой – не ногой, а рукой пожимавшая и президентские руки, и другие, такие же важные, вот так просто, разом, взяла и низвергла себя. Имелись и прочие аргументы против: ей было уже хорошо за тридцать, семья, дети… Она не знала – забыла за ненадобностью! – ни одного иностранного языка и понятия не имела, как будет общаться с иностранцами. Для старта ей многого не хватало: гламурности, например. Да просто нормальной одежды – в ее прежней жизни наряды как-то не особо требовались.
Она так любила эту ауру, эти ночные журналистские бдения, едкий юмор, любила своего вальяжного шефа, его кабине-тик, где свободным от бумаг был только потолок. Любила наблюдать, как он, окутанный дымом, правит ее материалы, оставляя иногда от оригинала лишь фамилию автора, при этом неизменно, будто извиняясь, говоря: «Чуток подправил». Любила лихорадку при сдаче номера, ее приводили в восхищение оригинальные заголовки, после которых уже не обязательно было читать текст.
И все же постепенно ро мантизм профессии уступал место коммерции. Журналистика превращалась в бизнес. Редакцию завалили платными заказами. Работать над словом, идеей, стало бессмысленно. Рекламные тексты, скучные и похожие, помогали газете выжить, но читатель уходил. «Игорь, ты хоть материалы свои читаешь?» – в сердцах спросила Вера коллегу по отделу, работая над очередным выпуском. «Я их считаю», – ответ был настолько блестящий в своей махровой откровенности, что Белова поняла одно: всё. Надо бросать. Считать в другом месте. Она писала сама себе и своей семье расписки: «Обещаю уйти сразу после Нового года… после статьи про фармацевтов… кондитеров… репортажа о… интервью с…»
Бумажки складировались, Вера по-прежнему бегала на пресс-конференции, денег катастрофически не хватало, но она не решалась. Если бы не добило последнее: октябрь 1993 года. Расстрел Белого дома тогда еще его называли Верховным Советом).
Белова не поддержала официальную линию газеты, поражаясь своим коллегам. Такие активные, такие все мегакоммунистические, они вдруг резко перековались в оппозиционных либералов, выступая против того, чему еще вчера прилежно молились. Возглавляя отдел экономики, Белова не лезла в политику, ее тошнило от одной только мысли сидеть на парттусовках. К тому же ей не нравился ни один из лидеров – ни Горбачев, ни тем более Ельцин. Он как-то заходил к ним в редакцию. Маленькие заплывшие глазки, хитрая улыбка. Громовой гнусавый голос. Банальные фразы, которым почему-то придали особое значение. Она ему не верила.
Позже, когда случился этот трагичный конфликт в центре Москвы, Белова поставила под сомнения логику действий власти. Прошла по больницам, познакомилась с ранеными. Ужаснулась. Среди них были совсем подростки… Одному из тех, кто «постоял-посмотрел», ампутировали ногу, мать убивалась: «Как это пережить? Как жить дальше?»
Получив разрешение редактора, Вера написала острый материал. «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами», – так называлась статья. Заголовком стала фраза Герцена, а уж он-то знал толк в революциях. Материал оказался резонансным, собравшим огромную почту. Одни ее благодарили: «Ну, наконец-то, нашелся журналист, выступивший против президента – убийцы…», другие бомбили за поддержку «депутатов-бандитов», обвиняя в непонимании важности момента, требующего жертв – пусть даже и таких тяжелых. Первых, надо отдать справедливость, было гораздо больше. Но ведь и вторые были!
Редакционный коллектив тоже разделился на два лагеря. Она оказалась в меньшинстве. Критика выплеснулась на страницы своей же газеты. Это стало последней каплей. Однажды, после очередной разгромной статьи одного из «экс-товарищей», сравнившего ее с экзальтированными придурками-кликушами, Белова, придя домой, написала последнюю, окончательную, расписку: «Ухожу. Точка».
* * *Да уж…
– Всё? В свободное плавание? Уплываешь, значит?
– Ухожу. Ухожу в плавание, – машинально на автомате шлифовала фразу теперь уже бывший журналист
– Ну ты и авантюристка! – удивлялись друзья.
Точно. Внешне серьезная и благоразумная, Вера по натуре была оптимистическим пессимистом. В ней сочеталось несочетаемое: неуверенность и решительность. Она как бы намеренно взращивала своего двойника: успешного, авантюрного, способного преодолеть свои комплексы. «Распорядочная и честная-пречестная», Вера Белова, как хладнокровный игрок в покер, могла блефануть и настолько увлечься собственным блефом, что сама переставала отличать, где голая правда, а где немножко прикрытая.
С блефа, по сути, все и началось.
Заявившись в марте 1994 года на международный туристский салон, проходивший в Москве на Красной Пресне, в своей абсолютно непрезентабельной, видавшей виды куртке, мокрая от снега, она надеялась только на то, что придуманная заранее легенда выведет, куда надо. Главное – не тушеваться и верить в удачу.
Вера искала укромное местечко, чтобы хоть как-то себя в порядок привести: куртку снять, свитер поправить. И – очутилась рядом с французами.
– Снежана! Комман са ва?[3] – к маленькой брюнетке, стоявшей у стенда «Ринг-вояж» подошел мужчина, и они стали говорить на языке, похожим на югославский, перемежая его с французским.
Брюнетка смеялась, всем видом показывая, что «са ва», то есть «дела» идут в общем неплохо. Заприметив стоявшую в сторонке Веру, успевшую-таки снять мокрую куртку, мужчина спросил по-русски:
– Вы ищете партнеров по Франции? Рекомендую: Снежана Бонжоло. Туроператор «Ринг-вояж».
«Так, ну, со своими легче, все же славяне», – позже она убедится, что выбирать партнеров по национальному признаку – опрометчиво, но это будет позже. А пока Вера попросила югослава побыть переводчиком.
Снежана предлагала групповой тур «Окно в Париж». Программа стандартная: отель, три экскурсии, обязательный полупансион. «Окно» открывало мир путешествий, тот мир, который стал совсем недавно таким близким и реальным, таким доступным и заманчивым, что дух захватывало! Доступность, конечно, была условная, потому что, хотя и стали сбываться мечты, но денег никто не отменял. Рассчитывать надо было на тех, кто, несмотря на общее пролетарское прошлое, уже успел увидеть и даже подкопить первые доллары.
Брюнетка нахваливала свои программы. Вера вспомнила, как они жили вчетвером, с двумя маленькими детьми, в Париже, где-то в районе Бастилии. Двухзвездочный отель, крошечная комната под крышей, со скошенным потолком. Этакое романтичное пристанище либо для поэта, либо для горничной. Каждое утро француженка из дома напротив открывала обычное окно в Париже, трясла скатерть, и крошки сыпались на головы прохожих. Смотреть на француженку стало ритуалом, и та, на третий день пребывания заметив Веру, весело ее поприветствовала, не выпуская скатерти: «Бонжур!» Это было, почти что, единственное французское слово, с которым Вера ринулась на «Ринг-вояж».
– Ваша визитка?
– Сорри, уже нет, все раздала, – она сказала это максимально искренне, пошарив для убедительности в сумке.
Визиток не было, так как попросту не было фирмы. «Эсперанс-тур» тогда еще не родился. Была лишь «эсперанс» – надежда на его создание.
Визиток не было. Была интуиция. Уловив, что Снежана предлагает за дополнительную плату посещение Евро-Диснейленда, Вера изменила приготовленную байку. Уверенным и одновременно нежнейшим голосом она сказала, что ее фирма занимается отдыхом детей, что у них ассоциация (это слово, подумала она, внушит доверие к «мадам» без визиток), и им бы хотелось включить Диснейленд в программу тура. Под конец она и сама поверила в то, что сочинила, заметив себе, что все же журналистика научила говорить правду дозированно, но вдохновенно.
– Зачем вам Диснейленд? Это будет дороже! Кто захочет – сам поедет.
Как она могла объяснить ей, что сам никто не поедет. Без знания языка – не отважатся. Не доедут. А если доедут – не вернутся. Заблудятся, потеряются, останутся. И как убедить в том, что им, взрослым, заработавшим первые доллары, приманка Диснейлендом может показаться заманчивой. Им, взрослым, может, даже больше, чем собственным детям, захочется пожить денек в волшебном детстве. Свое было куда скромнее: качели – карусели, девушки с веслами и пионеры с горнами.
Снежана взяла калькулятор, прикинула, посчитала. Цена поднялась незначительно, но при условии: в группе должно быть не меньше пятнадцати человек, а часть оплаты – наличными долларами.
– Вы поняли? Доллары. Налично. О’кей?
– Уи, д’аккор[4]
* * *– Извините, а где деньги менять будем? В аэропорту или, может, в городе? – Рославлев, работник московского банка вернул Веру к своим обязанностям сопровождающего группы, заставив собраться и прекратить нервничать.
Ясный пень, о чем ему еще спрашивать: о деньгах. Банкир все же. Это Светик про музеи и французов думает.
– Да посмотрим. Может, и в городе. Спросим у принимающей стороны.
«Спросим». А если спрашивать не у кого будет? Если никто за ними не приедет, у кого тогда спрашивать? Вера сразу решила, позора не переживет и сбежит. Просто вот, как Нуриев, прыгнет в никуда. Или спрыгнет. Вопрос – откуда. Сена далеко, и башня Эйфелева не рядом.
Кстати, о деньгах. Вера Сергеевна потрогала «наличку», мирно пригретую на груди. Последний раз она зашивала деньги в нижнее белье, когда мама отправляла их с младшим братом поездом из Москвы к бабушке.
Если бы теперь ей, такой успешной и респектабельной, такой законопослушной, кто-то сказал, что она была способна провезти через таможенный контроль лишний доллар, Вера бы ответила: это не про нее. Это невозможно. Незаконно. Задержат на границе. Но тогда мысль была одна: выполнить условие Снежаны.
…На открытие фирмы ушло не более недели. С офисом помог один из читателей, позвонивший в редакцию после той статьи про «дикие и дряхлые народы»:
– Мне понравилась ваша статья, – сказал незнакомец.
– Спасибо. Она была последняя. Я ухожу, – ответила Белова.
– Куда?
– Думаю. Мысли есть – денег нет.
– Понадобится помощь – приходите.
Они встретились позже, когда идея о туризме окончательно вызрела. Человек, предложивший помощь, оказался владельцем огромной компании, ведущей деятельность в разных направлениях: логистика, транспорт, строительство. Предприятие, созданное с нуля, процветало. Внешне незнакомец напоминал инженера-физика, переодетого в ковбоя: хрупкого телосложения, невысокий, умные, проницательные глаза с прищуром, лукавая улыбочка. На нем была кожаная куртка, свитер крупной вязки. Завершал портрет большой перстень на левой руке: то ли для форса, то ли для солидности.
– Чаю? – кофе он никогда не предлагал, как потом убедится Белова.
Они пили чай в стаканах с подстаканниками, разговаривали, и у Веры глаза на лоб лезли. Перед ней сидел совершеннейший социалист-утопист, этакий Роберт Оуэнспособе [5], вдруг нечаянно воскреснувший и перелетевший из девятнадцатого века в двадцатый для коррекции своего учения. Его высказывания представляли собой гремучий коктейль, как если бы филантроп с энтузиазмом рассуждал об изобретенном им особом, супергуманном выкачивания прибыли. Она слушала этого богатого безумца, входящего в число первых российских миллионеров, ни на что не надеясь, и вышла с ключами от офиса, данного ей бессрочно и бесплатно.
