Хижина дяди Тома

– А что мама сказала?

– Что сказала? Знаете, какие у нее глаза? Большие, красивые. Промелькнул в них смешок, и, слышу, она говорит: «Хорошо, тетушка Хлоя, пусть будет по-твоему», – и ушла к себе в гостиную. Меня бы за такую смелость оттрепать надо, но уж какая я есть, такая и есть – не люблю, когда мне мешают на кухне.

– А тот обед удался на славу, я помню, как его все похваливали, – сказал Джордж.

– Похваливали? А вы думаете, я не стояла за дверью, не видела, как генералу три раза подкладывали пирога на тарелку? А он ест и приговаривает: «У вас просто замечательная повариха, миссис Шелби!» Ох! Как я тогда жива осталась!.. Генерал, он понимает, что такое хороший стол, – горделиво продолжала тетушка Хлоя. – Почтенный человек. Их семья одна из самых знатных в старой Виргинии. Он не хуже меня знает толк в пирогах, а в них, мистер Джордж, не всякий разбирается. Я тогда еще подумала: «Ну, генералу все тонкости известны».

К этому времени Джордж достиг той степени насыщения, когда уже кусок не идет в горло (так бывает даже с мальчиками, но при совершенно исключительных обстоятельствах), и наконец-то соизволил заметить две курчавые головки и две пары горящих глаз, которые с жадностью следили с другого конца комнаты за тем, что делается у стола.

– Моз, Пит, получайте! – крикнул он, бросив им по большому куску торта. – Вам, наверно, тоже хочется? Тетушка Хлоя, накорми их.

Гость и хозяин пересели в уютный уголок поближе к очагу, а тетушка Хлоя, нажарив еще целую гору оладьев, посадила малютку на колени и начала совать кусочки по очереди то ей, то себе, то Мозу и Питу, которые предпочитали поедать свою порцию, катаясь по полу, щекоча друг друга и то и дело хватая сестренку за ноги.

– Да ну вас совсем! – покрикивала на шалунов мать и, когда возня принимала слишком буйный характер, наудачу пинала их ногой под столом. – Белые в гости пришли, а им хоть бы что! Перестать сию же минуту! Сидите смирно, не то спущу я вас на одну пуговицу ниже, дайте только мистеру Джорджу уйти.

Трудно сказать, что означала эта страшная угроза; во всяком случае, ее зловещая неопределенность не произвела никакого впечатления на малолетних грешников.

– Фу ты, господи! – воскликнул дядя Том. – Им бы целый день веселиться, угомона на них нет.

Тут оба мальчугана вылезли из-под стола и, все перемазанные патокой, кинулись целовать сестренку.

– Да ну вас совсем! – крикнула мать, отстраняя рукой их курчавые головы. – Приклеитесь друг к дружке, потом не разлепишь. Марш к колодцу, умойтесь как следует!

И она сопроводила свои слова довольно увесистым шлепком, который исторг лишь новый взрыв смеха у малышей, кубарем выкатившихся за дверь.

– Видали когда-нибудь таких негодников? – благодушно спросила тетушка Хлоя и, взяв старенькое полотенце, плеснула на него воды из треснувшего чайника и стала смывать патоку с лица и рук малютки.

Натерев дочку до блеска, она посадила ее Тому на колени, а сама занялась уборкой посуды. Девочка тут же начала тянуть отца за нос, царапать ему лицо и – что доставляло ей особенное удовольствие – запускать свои пухлые ручонки в его курчавую шевелюру.

– Ишь озорница! – сказал Том, держа дочку на вытянутых руках, потом встал, посадил ее себе на плечо и давай прыгать и приплясывать с нею по комнате.

Мистер Джордж махал платком, Моз и Пит, уже успевшие вернуться, бегали за ними, ревя, как всамделишные медведи, и под конец тетушка Хлоя заявила, что они своей возней «совсем ее без головы оставили». Поскольку эта хирургическая операция производилась здесь ежедневно, заявление тетушки Хлои нисколько не умерило всеобщего веселья, и тишина наступила в хижине лишь тогда, когда все накричались, набегались и натанцевались до полного изнеможения.

– Ну, кажется, угомонились, – сказала тетушка Хлоя, выдвигая на середину комнаты низенькую кровать на колесиках. – Моз и ты, Пит, ложитесь спать, ведь скоро молитвенное собрание начнется.

– Ма-ама! Мы не хотим спать! Мы хотим на молитвенное собрание! На них весело бывает. Мы любим смотреть, как вы молитесь.

– Тетушка Хлоя, убери кровать! Пусть останутся, – решительно заявил мистер Джордж, отпихнув ногой это топорное сооружение.

Удовлетворившись тем, что приличия были соблюдены, тетушка Хлоя весьма охотно задвинула кровать в угол и пробормотала:

– Ну что ж, может, им это на пользу пойдет.

Теперь все сообща принялись обсуждать, как бы получше приготовиться к молитвенному собранию.

– Откуда нам стулья взять, просто ума не приложу, – сказала тетушка Хлоя.

Но так как эти еженедельные сборища спокон веков происходили у них в хижине при одном и том же количестве стульев, можно было надеяться, что и на сей раз все обойдется как нельзя лучше.

– На прошлой неделе старый дядя Питер пел-пел, разошелся, и двух ножек у стула как не бывало, – сообщил Моз.

– А ну тебя! Ты, наверно, сам их отломал. Мне твои проделки все известны! – прикрикнула на него мать.

– Ничего! Если этот безногий стул приставить к стене, он не упадет, – утешил ее Моз.

– Только дядю Питера на него не сажайте. Он, когда поет, по всей комнате скачет. В тот раз из угла в угол на стуле проехался, – сказал Пит.

– Вот и хорошо! Пусть на него и садится, – обрадовался Моз. – А как заведет: «И праведник и грешник, внемли моим словам!» – так и полетит вверх тормашками. – Моз гнусавым голосом затянул гимн и повалился на пол, изображая грядущую катастрофу.

– Веди себя как следует! – остановила его тетушка Хлоя. – И не стыдно тебе?

Но мистер Джордж расхохотался вслед за озорником и назвал его молодчиной, вследствие чего материнские увещания не достигли своей цели.

– Ну, старик, пора, – сказала тетушка Хлоя, – тащи сюда бочонки.

– У мамы эти бочонки вроде той вдовы, про которую нам читал мистер Джордж, – они тоже устоят перед любым испытанием, – шепнул брату Моз.

– А вот посмотрим – устоят ли! – возразил ему Пит. – Помнишь, на прошлой неделе у одного бочонка днище провалилось во время пения, и все на пол попадали.

Пока Моз и Пит перешептывались между собой, в комнату вкатили два пустых бочонка, подперли их с обеих сторон камнями, а сверху положили доски. К этому устройству добавили несколько колченогих стульев, перевернутые вверх дном ведра, лоханки, и на том подготовка к молитвенному собранию была закончена.

– Я знаю, мистер Джордж не откажет нам сегодня почитать по книжке, – сказала тетушка Хлоя. – Уж больно у него это складно получается. А когда по книжке читают, еще интереснее.

Джордж с готовностью согласился выполнить ее просьбу, ибо ему, как всякому мальчику, было приятно чувствовать значительность своей персоны.

Вскоре в комнате собрались негры всех возрастов, начиная с седовласого старца восьмидесяти лет и кончая пятнадцатилетними юношами и девушками. Начали судачить, впрочем на весьма безобидные темы, например о том, что у тетушки Салли появился откуда-то красный головной платок, что хозяйка собирается отдать Лиззи свое батистовое платье, белое в крапинку, когда сошьет себе новое, и что мистер Шелби думает купить гнедого жеребчика, отчего слава поместья еще приумножится. Кое-кто из богомольцев приходил сюда из соседних поместий, с разрешения своих хозяев. Они тоже сообщали весьма интересные сведения о том, что говорится и делается у них в господском доме и на ферме. И все это выслушивалось здесь с не меньшим интересом, чем выслушиваются подобные же пересуды в высших кругах общества.

Немного погодя, к великому удовольствию всех присутствующих, началось пение хором. Ничто – даже несколько гнусавая манера исполнения – не могло испортить природную свежесть и силу этих голосов, разливавшихся в причудливых и вдохновенных мелодиях. Пелись и всем известные церковные гимны, и духовные песни с более живым, капризным ритмом.

Припев одной из них был спет с особой силой и проникновенностью:

Встречу смерть на поле битвы,Встречу смерть на поле битвы,Путь к блаженству обрету.

В другой, видимо, особенно любимой здесь, часто повторялись строки:

Я стремлюсь душой к блаженствуИ тебя с собой зову.Мне кивают головоюСонмы ангелов в раю.Видишь город златоверхий?Там нас всех бессмертье ждет.

«Берега Иордана», «Земля Ханаанская» и «Новый Иерусалим» то и дело упоминались в этих песнях, ибо богатому, пылкому воображению негров особенно милы живописные картины и словесная пышность.

Распевая свои любимые мелодии, они и смеялись, и плакали, и били в ладоши или же горячо пожимали друг другу руки, словно им и в самом деле удалось достичь «берегов Иордана».

Пение перемежалось проповедями, назидательными рассказами. Одна убеленная сединами старушка, уже давно не работающая, но всеми почитаемая, как живая летопись минувших времен, встала с места, опираясь на свой посох, и повела такую речь:

– Дети мои! Не могу вам сказать, как я рада видеть вас и слышать вас, потому что, кто знает, – когда мне будет суждено приобщиться к вечному блаженству? Но я готова, дети мои, так готова, что будто и узелок у меня связан в дорогу и чепчик сидит на голове, и я только и жду, когда за мной подъедет повозка и увезет меня домой. Иной раз не спишь ночью и все караулишь – не застучат ли ее колеса. И вы тоже будьте готовы, дети мои, – тут она ударила посохом по полу, – ибо нет ничего слаще вечного блаженства. Говорю вам, дети мои, нет его слаще! Если бы вы только знали, как это хорошо – вечное блаженство! – Не в силах продолжать, старушка опустилась на место вся в слезах, а хор грянул:

О Ханаан! О Ханаан!Земля обетованная!

По просьбе всех мистер Джордж прочел несколько последних глав из Апокалипсиса, и его то и дело прерывали возгласами: «Боже мой, боже!», «Нет, вы послушайте!», «Подумать только!», «Неужто все так и будет, как тут написано?»

Довольный своим успехом, Джордж, хорошо усвоивший материнские уроки по Закону Божию, время от времени пускался в собственные толкования текста, чем вызывал восторги у молодежи и чувство умиления у стариков. Под конец слушатели пришли к единодушному выводу, что «сам священник не мог бы так хорошо все объяснить» и что это «просто уму непостижимо».

В вопросах религии дядя Том считался во всей здешней округе чуть ли не духовным пастырем. Высокие нравственные устои, более широкий и развитой ум заставляли его собратьев относиться к нему с уважением, точно к священнику, а доходчивость и душевность его проповедей могла бы найти путь даже к сердцу образованных людей. Но особой проникновенности достигал он во время молений. Трудно представить себе что-нибудь более трогающее своим простодушием и детской серьезностью, чем эти молитвы, украшенные текстами из Священного Писания, которые вошли в плоть и кровь Тома и будто сами собой слетали у него с языка.

* * *

По словам одного набожного старого негра, Том «молился без осечки». И молитвы его так действовали на внимавшую ему паству, что иной раз им грозила опасность совсем потонуть в горячих откликах, раздававшихся со всех сторон.

Пока все это происходило в хижине работника, в доме хозяина разыгрывалась совсем другая сцена.

Работорговец и мистер Шелби сидели в той же столовой, за тем же столом, на котором возле чернильницы лежали какие-то бумаги.

Мистер Шелби подсчитывал пачки денег и одну за другой передавал их работорговцу.

– Все правильно, – сказал наконец Гейли, – а теперь проставьте свою подпись вот тут и тут.

Мистер Шелби торопливо взял обе купчии, подписал их и отодвинул в сторону вместе с деньгами. Ему, видимо, хотелось поскорее покончить с неприятным делом. Гейли вынул из своего потрепанного саквояжа лист пергаментной бумаги и, просмотрев его, передал мистеру Шелби, который потянулся за ним, стараясь не выдать своего нетерпения

– Ну, вот и покончили, – сказал работорговец, вставая из-за стола.

– Да, покончили, – в раздумье проговорил мистер Шелби и, глубоко вздохнув, повторил: – Покончили!

– А вы как будто вовсе и не рады? – удивился работорговец.

– Гейли, – сказал мистер Шелби, – я надеюсь, вы будете помнить, что дали мне честное слово не продавать Тома в неизвестные руки.

– Да вы сами только что это сделали, сэр, – сказал работорговец.

– Как вам известно, меня вынудили к этому обстоятельства, – высокомерно ответил Шелби.

– И меня могут вынудить, – сказал работорговец. – Да ладно, уж я постараюсь подыскать вашему Тому местечко получше. А что касается хорошего обращения, так на этот счет можете не беспокоиться. Чего другого, а жестокости во мне, благодарение создателю, и в помине нет.

Памятуя прежние доводы, которые Гейли приводил в доказательство своей гуманности, мистер Шелби не очень-то был обнадежен его заверениями, но так как ни на что другое рассчитывать ему не приходилось, он молча проводил работорговца из комнаты и, оставшись один, закурил сигару.

Глава V. Показывает, как одушевленная собственность относится к перемене хозяев

Мистер и миссис Шелби ушли к себе в спальню. Сидя в большом кресле, мистер Шелби просматривал дневную почту, а его жена стояла перед зеркалом и расчесывала волосы, так искусно уложенные Элизой. Увидев побледневшее лицо и запавшие глаза своей служанки, миссис Шелби отпустила ее в тот вечер раньше обычного и велела ложиться спать. И сейчас, причесываясь на ночь, она вдруг вспомнила их недавний разговор и спросила мужа небрежным тоном:

– Да, кстати, Артур, кто этот неотесанный субъект, которого вы сегодня привели к обеду?

– Его фамилия Гейли, – ответил Шелби и беспокойно задвигался в кресле, не поднимая головы от письма.

– Гейли? А кто он такой и что ему здесь понадобилось?

– Я вел с ним кое-какие дела, когда был последний раз в Натчезе, – сказал мистер Шелби.

– И на этом основании он теперь считает себя своим человеком у нас в доме и напрашивается к обеду?

– Нет, я сам его пригласил. Надо было подписать кое-какие бумаги.

– Он работорговец? – спросила миссис Шелби, подметив смущенный тон мужа.

– Откуда вы это взяли, дорогая? – сказал Шелби и взглянул на нее.

– Да, собственно, ниоткуда. Просто вспомнила, как Элиза прибежала ко мне после обеда, расстроенная, вся в слезах, и уверяла, будто бы она слышала, что работорговец предлагал вам продать ее мальчика. Такая чудачка!

– Она слышала? – повторил мистер Шелби и несколько минут не отрывал глаз от письма, не замечая, что держит его вверх ногами.

«Рано или поздно это выяснится, – думал он, – лучше уж признаться сейчас».

– Я отругала Элизу, – продолжала миссис Шелби, расчесывая волосы, – и сказала, что вы никогда не ведете дел с подобными людьми. Ведь вам и в голову не придет продавать наших негров, особенно в такие руки.

– Да, Эмили, – сказал ее муж, – до сих пор не приходило. Но теперь дела мои складываются так, что ничего другого не придумаешь. Кое-кого придется продать.

– Этому человеку? Немыслимо! Мистер Шелби, да вы шутите!

– К сожалению, нет, – сказал Шелби. – Я решил продать Тома.

– Как! Нашего Тома? Доброго, преданного негра; который служит вам с детских лет! Мистер Шелби! Вы же обещали освободить его, мы с вами столько раз говорили ему об этом! В таком случае меня ничто не удивит, меня не удивит даже, если вы захотите продать Гарри, единственного сына несчастной Элизы. – В словах миссис Шелби слышались и негодование и горечь.

– Хорошо, Эмили, узнайте же все до конца. Я решил продать Тома и Гарри. И не понимаю, почему вы считаете меня каким-то извергом! Другие делают это чуть ли не ежедневно.

– Но почему вам понадобилось продавать именно их? Мало ли у нас других негров, если уж надо кого-то продать?

– Потому что за них дают самую высокую цену – вот почему. Вы правы, можно было бы выбрать кого-нибудь еще. Этот человек предлагал мне большие деньги за Элизу. Вас это устраивает?

– Негодяй! – воскликнула миссис Шелби.

– Я даже не стал его слушать, щадя ваши чувства. Отдайте мне справедливость хотя бы в этом.

– Простите меня, – сказала миссис Шелби, овладев собой. – Я напрасно погорячилась. Но это так неожиданно! Позвольте мне хотя бы замолвить слово за этих несчастных. Том негр, но сколько в нем благородства, сколько преданности! Я уверена, мистер Шелби, что, если бы понадобилось, он отдал бы за вас жизнь.

– Да знаю. Но зачем об этом говорить? Я не могу поступить иначе.

– Давайте пойдем на жертвы. Пусть часть лишений падет и на меня. О мистер Шелби! Я всегда старалась, старалась от всей души, как и подобает христианке, выполнять свой долг по отношению к этим несчастным, бесхитростным существам, которые всецело зависят от нас. Я окружала их заботами, наставляла добру, следила за ними. Вот уже сколько лет они делятся со мной своим горем, своими радостями. Подумайте сами, разве я смогу смотреть в глаза нашим неграм, если ради какой-то ничтожной выгоды мы продадим бедного Тома – прекрасного, безгранично верящего нам человека – и отнимем у него все, что он любит и ценит. Я учила каждого из них быть хорошим семьянином, мужем, отцом, учила детей почитать родителей. Так неужели же теперь мы открыто признаем, что деньги для нас превыше родственных уз, как бы они ни были священны. А Элиза! Сколько я наставляла ее, учила молиться за сына, быть ему хорошей матерью, советовала, как вырастить его истинным христианином. Что же мне сказать ей, если вы отнимете у нее Гарри и продадите его бессмертную душу и тело человеку, лишенному всяких принципов, всякой морали! Я говорила Элизе, что душа наша дороже всех сокровищ. Разве она будет мне верить теперь, убедившись, что мы отказались от собственных слов и продали ее ребенка на верную гибель.

– Мне больно, очень больно огорчать вас, Эмили, – сказал мистер Шелби. – Я уважаю ваши чувства, хотя, не скрою, разделять их с вами полностью не могу. Но – поверьте моему слову – все это бесполезно. Я не в состоянии поступить иначе. Мне не хотелось говорить вам об этом, Эмили, но в двух словах дело обстоит так: продать придется или этих двоих, или решительно все. Другого выхода нет. К Гейли попали мои векселя, и если я не расплачусь с ним, он пустит нас по миру. Я ухищрялся как мог, собрал все деньги, какие у меня были, взял в долг, только что не просил подаяния, но для полного расчета надо продать Тома и Гарри. Мальчик приглянулся Гейли, он потребовал, чтобы я продал его и только на этом условии согласился уладить наши дела. Я тут ни в чем не волен. Вы принимаете так близко к сердцу продажу этих двоих, но каково будет, если нам придется расстаться со всем, что у нас есть?

Эти слова потрясли миссис Шелби. Она подошла к туалетному столику, закрыла лицо руками, и из ее груди вырвался стон.

– Проклятие божие лежит на рабстве, – тяжкое, тяжкое проклятие, и оно поражает и рабов и нас, господ. И я, безумная, думала, что мне удастся исправить это страшное зло! Какой грех владеть рабами при наших законах! Я всегда это чувствовала, всегда, еще с детских лет, а когда осознала свой религиозный долг, почувствовала еще острее. Но меня увлекала мысль, что рабовладельчество можно как-то скрасить добротой, мягкостью, вниманием к неграм, что рабство покажется нашим невольникам лучше свободы! Ну не безумие ли это.

– Эмили! Я вижу, вы стали настоящей аболиционисткой!

– Аболиционисткой? Ах, если бы аболиционисты знали о рабстве то, что знаю о нем я, тогда они могли бы об этом говорить с большим основанием. Нет, нам нечему у них учиться. Меня всегда тяготило то, что у нас есть рабы. Я считаю, что этого не должно быть!

– Следовательно, вы расходитесь во мнениях со многими набожными и умными людьми, – сказал ее муж. – Вспомните последнюю воскресную проповедь мистера Б.

– Я не желаю слушать такие проповеди, и мистеру Б. в нашей церкви вовсе не место. Священники, так же как и мы, не в силах бороться со злом, но зачем же они оправдывают его! Это всегда казалось мне противным здравому смыслу. И я почти уверена, что вам тоже не понравилась последняя воскресная проповедь.

– Да, – сказал Шелби, – откровенно говоря, служители божии иной раз заходят гораздо дальше нас, бедных грешников. Мы со многим вынуждены мириться, на многое вынуждены смотреть сквозь пальцы, но когда женщины или священники перестают считаться с моралью и с благопристойностью, это уже никуда не годится. Я надеюсь, моя дорогая, что теперь вы убедились, насколько такой шаг необходим, – убедились, что лучшего выхода из положения найти нельзя.

– Да, да, – проговорила миссис Шелби, рассеянно трогая свои золотые часики. – У меня нет крупных драгоценностей, – в раздумье продолжала она. – Но, может быть, вы возьмете вот эти часы? В свое время они стоили дорого. Я пожертвовала бы всем, что у меня есть, лишь бы спасти ребенка Элизы… хотя бы его одного.

– Мне очень больно, Эмили, что это вас так огорчает, – сказал Шелби, – но теперь уж ничем не поможешь. Дело сделано, купчие крепости подписаны, и Гейли увез их с собой. Благодарите Бога, что всё обошлось сравнительно благополучно. Этот человек мог разорить нас. Если б вы знали Гейли так, как знаю его я, вы бы поняли, что мы были на волосок от гибели.

– Неужели он настолько непреклонен?

– Жестоким Гейли назвать нельзя, но он человек холодный, толстокожий, печется только о своей выгоде, ни перед чем не останавливается и неумолим, как смерть. Если ему посулить хорошие деньги, он продаст родную мать, притом не желая старушке никакого зла.

– И этот негодяй стал хозяином нашего доброго Тома и ребенка Элизы!

– Да, моя дорогая, мне самому трудно примириться с этим. К тому же Гейли торопится и хочет взять их завтра. Я велю оседлать себе лошадь рано утром и уеду, чтобы не встречаться с Томом. А вы тоже уезжайте куда-нибудь и возьмите с собой Элизу. Пусть все это будет сделано без нее.

– Нет, нет! – воскликнула миссис Шелби. – Я не хочу быть пособницей в таком жестоком деле! Я пойду к несчастному Тому – да поможет ему Господь в его горе! Пусть они, по крайней мере, почувствуют, что хозяйка на их стороне. А об Элизе мне даже подумать страшно. Да простит нас Бог! Чем мы навлекли на себя эту беду!

Мистер и миссис Шелби не подозревали, что их разговор могут подслушать.

К супружеской спальне примыкала маленькая темная комнатка, дверь которой выходила в коридор. Когда миссис Шелби отпустила Элизу на ночь, молодая мать, сама не своя от волнения, вспомнила про эту комнатку. Она спряталась там и, прижавшись ухом к щели в двери, не пропустила ни слова из предыдущего разговора.

Но вот голоса хозяев затихли. Элиза крадучись вышла в коридор. Бледная, дрожащая, с окаменевшим лицом и сжатыми губами, она совсем не походила на прежнее кроткое, застенчивое существо.

Осторожно прошла она по коридору, замедлила на минуту шаги у двери в спальню хозяев, воздела руки, обращаясь с немой мольбой к небесам и скользнула к себе. Ее тихая, чистенькая комнатка помещалась на одном этаже с хозяйскими покоями. Здесь, у этого залитого солнцем окна Элиза часто сидела за шитьем, напевая вполголоса; на этой полочке стояли ее книги и безделушки – рождественские подарки миссис Шелби, в шкафу и комоде хранились ее скромные наряды. Короче говоря, этот уголок Элиза считала своим домом и жила в нем счастливо. И тут же на кровати спал ее ребенок. Его длинные кудри в беспорядке рассыпались по подушке, яркие губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки лежали поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, озаряла сонное детское личико

– Бедный, мой бедный! – прошептала Элиза. – Продали тебя! Но ты не бойся, мать не даст своего сыночка в обиду!

Ни единой слезы не упало на подушку. В такие минуты сердце скупо на них. Оно исходит кровью и молчит. Элиза взяла клочок бумаги и карандаш и второпях написала следующее:

«О миссис! Дорогая миссис! Не корите меня, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я слышала ваш разговор с мистером Шелби. Я попытаюсь спасти своего ребенка. Вы не осудите меня за это! Да вознаградит вас Бог за вашу доброту!»

Сложив листок вдвое и надписав его, она подошла к комоду, собрала в узелок кое-что из детской одежды и накрепко привязала его носовым платком к поясу. И такова сила материнской любви, что даже в этот страшный час Элиза не забыла сунуть в узелок две-три любимых игрушки сына, а пестрого попугая отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется. Ей не сразу удалось его разбудить, но вот он проснулся, сел на кровати и, пока мать надевала капор и шаль, занялся своей игрушкой

– Мама, куда ты идешь? – спросил мальчик, когда Элиза подошла к кровати, держа в руках его пальто и шапочку.

Она нагнулась над ним и так пристально посмотрела ему в глаза, что он сразу насторожился.

– Тс! – шепнула Элиза. – Громко говорить нельзя, не то нас услышат. Злой человек хочет отнять у мамы ее маленького Гарри и унести его темной ночью. Но мама не отдаст своего сыночка. Сейчас она наденет на него пальто и шапочку и убежит с ним, и тот страшный человек их не поймает.

С этими словами она одела eго, взяла на руки, снова приказала молчать и, отворив дверь, бесшумно вышла на веранду.