После повелел урус ему идти за собой, и тут вскипел Метагай, проснулась в нём дикая кровь, вынул он из голенища засапожный нож, ринулся сзади на ненавистного врага, но не успел прикончить его, прирезать, как собаку. Удар палицы сшиб его с ног, как дерево срубает топор. А столь близка была в тот миг свобода!

О чём мечтал сейчас Метагай, так это чтоб сняли с него тяжёлые опостылевшие цепи, дали в руки саблю и позволили в честном бою расквитаться с обидчиком. А потом – пусть хоть и смерть! Лишь бы смыть в жарком поединке вражьей кровью свой позор! Он, Метагай, был воином, поэтому и умереть хотел как воин, в бою, а не сгнить в сырой темнице в цепях.

Скрипнула где-то наверху дверь, и по крутой каменной лестнице в поруб спустились два боярина. Обоих Метагай признал сразу: один – Туряк, что спас его тогда от неминуемой гибели, второй – воевода Дмитр Иворович, страшный для любого степняка русский богатырь.

– А ну, нечисть поганая, встань! – крикнул Метагаю воевода. – Всё скулишь, волчья твоя душа! Вот боярин Туряк приехал из Торческа, выкуп за тебя привёз. Да токмо нет тебе никоей веры! Сбежишь опять ко дружку своему Боняку!

– Окрестить его надобно, воевода. Воин крепкий, а крест святой от всякого греха удержит, – вкрадчиво, тихим голосом заметил Туряк. – Добрые воины нам нынче, сам ведаешь, как надобны. Послал меня князь великий Святополк град Юрьев на Роси отстраивать. Там застава новая будет, туда и пошлю торчина.

– Ох, сбежит, боярин! – покачал головой Дмитр. – И крест святой для таких лиходеев, что есть он, что нет вовсе. Вон хан Осень, отец княгини Всеволодовой, Анны, хоть и окрещён был, а сколько душ православных сгубил.

– Отпусти его, воевода. Я из зверя сего ратника доброго сделаю! – взмолился Туряк. – Предан Руси будет.

– Руси он предан не будет! – решительно возразил воевода. – Но вот тебе, спасшему его от смерти, может статься, и будет верен. Что ж, бери сию вражину!

Метагай, понимавший по-русски, с жадностью вслушивался в слова бояр. Сердце его заколотилось от радости. Неужели он правильно понял?! Воевода готов вернуть ему свободу?! Неужели вторично избегает он лютой смерти?!

Пали оковы, и Метагай, ещё не оправившийся полностью от ран, шатаясь из стороны в стороны, хромая, поплёлся, охраняемый боярскими слугами, на подворье, которое занимал Туряк.

…В тот же день Туряк привёл Метагая в красивую каменную церковь с золотым крестом на куполе.

«Великое богатство! – глядя на золотой крест и свинцовый купол церкви, думал Метагай. – Взять бы себе, стал бы самым богатым в улусе».

Странный человек в дорогом одеянии, с длинной седой бородой, велел ему раздеться и залезть в большой чан с водой.

Длиннобородый долго говорил какие-то малопонятные слова, а после повесил на шею Метагая маленький золочёный крестик.

Метагай радовался этому крестику как ребёнок, которому подарили красивую игрушку, и всё никак не мог понять, зачем боярину Туряку понадобилось выкупать его у воеводы.

Глава 20

Просторный, запряжённый тройкой низкорослых лохматых половецких лошадей возок медленно катил по твёрдой, мёрзлой уже земле, наезжая на кочки и поминутно поскрипывая.

Стоял ноябрь, или, как называли этот месяц в народе, грудень, от слова «грудки» – смёрзшиеся комья земли.

Давно осыпались с деревьев последние листья, и могучие дубы, грабы, берёзы, осины стояли жалкие, потерянные, унылые. Сама природа навевала грусть и звала к невесёлым размышлениям, к воспоминаниям о прошедшей юности.

Князь Владимир Мономах, погружённый в думы, смотрел в маленькое оконце на проплывающие мимо небольшие лесочки и широкие поля. Здесь, среди этих лесов и полей, пролетела вся его жизнь, но не замечал он в бесконечном кружении державных дел ничего вокруг себя, весь целиком погружался, как в воду с головой, в заботы: ходил в походы, собирал дань, творил суды.

Нынешним летом Владимиру исполнилось уже пятьдесят лет, а ему всё не верилось, что стучится в двери старость, ведь столь много важных деяний ещё ждут его в грядущем. Ещё и половцы не смирены окончательно, и княжеские распри не пресечены.

С жадностью ловил Мономах вести со всех уголков Русской земли. Он всегда старался держаться в самой сердцевине событий, не уходить, не убегать в сторону, за что и пользовался, как никакой другой князь на Руси, славой и уважением. К его советам, его желаниям прислушивались все князья, его поддержкой дорожили в любом, пусть самом ничтожном деле.

Владимир неизменно бывал спокоен, рассудителен, никогда не рубил сплеча, когда надо – проявлял осторожность, выдержку, когда надо – смелость, решительность, старался зачастую наперёд рассчитать, предугадать ход событий, а уж терпеть и ждать своего часа умел, наверное, как никто иной.

Он, собственно, и теперь ждал – ждал, надеясь шагнуть, наконец, на последнюю свою вершину – вершину, казавшуюся когда-то недосягаемой, взойти на которую уже один раз он мог, но не стал, сознавая, что вершин не бывает без твёрдых, крепких оснований, без подножий.

Тогда, ровно десять лет назад, Владимир уступил отцов «злат стол» в Киеве своему старшему двоюродному брату, Святополку Туровскому. На стороне того были и киевские бояре, и Ярославов ряд – «лествица». Кроме того, на Русь в те годы беспрестанно нападали половцы, и для борьбы с ними всем князьям надо было сплотиться.

Теперь, по прошествии трудных и долгих лет, всё стало по-иному, но он, князь Владимир, дальновидный, проницательный, знал: гидра половецкая ещё не сокрушена, ещё живы Боняк с Шаруканом, Сугра с Аепой, а это означает, что предстоят ещё жаркие схватки на поле брани, и не время думать о киевском столе.

А Киев с годами всё сильней и сильней привлекал, манил к себе стареющего Мономаха. Порой хотелось ему, пусть всего на один день, но сесть на «златой стол» – стол отца, деда, прадеда, пусть всего на миг, но ощутить себя первым на Руси.

У каждого человека свой предел желаний, своя мечта. У него, Владимира, такой мечтой был Киев, он стоял сейчас где-то уже на самом пороге, вблизи великого стола. Уже многие бояре, купцы, иереи, посадские люди глядели в его сторону, понимая: вот кто истинный владыка, вот кто может защитить. Поля и нивы – от половецких набегов, боярские хоромы – от гнева простолюдинов, бедняков – от произвола ненасытных бояр и тиунов-лихоимцев.

Люди разных сословий верили Владимиру, как никому другому, и ему было приятно сознавать, какое множество народа стоит за него. Иной раз хотелось даже собрать дружину, занять Киев да прогнать Святополка куда-нибудь в Пинские болота. Но тотчас князь одёргивал себя: за Святополком великая сила – митрополит, ляхи, Печерский монастырь, купцы, ростовщики, а главное – за него Ярославов ряд. Кроме того, ежели начнётся смута, снова Боняк с Сугрой пойдут на Русь, снова запылают дома крестьян, снова погонят половцы по пыльным степным шляхам сотни невольников – русичей, связанных верёвками и арканами.

Нет, нельзя допускать такого, нельзя идти на поводу у своего честолюбия. Непомерное честолюбие ведёт к бессилию, к безвластию и, что ещё горше, к тяжким грехам.

Владимир приоткрыл дверцу и выглянул из возка. Впереди в тумане виднелся уже Переяславль, окружённый огромными земляными валами – его, Мономахова, вотчина.

Устало вздохнув, князь закрыл дверцу и опустился обратно на мягкую лавку. Думы поползли в иную сторону.

Недавно он получил недобрую весть из Полоцкой земли. Отказался подчиняться воле старших Глеб Меньский, один из сыновей покойного князя Всеслава. Подобно своему отцу, Глеб отличался буйным свирепым нравом и, не боясь ни Бога, ни дьявола, – никого на свете, – с наглостью совершал, будто половец, набеги на полоцкие и смоленские волости. Посмел он потревожить даже и самого Святополка – ходил осаждать Слуцк, город Туровского княжества.

Владимир уже пересылался гонцами и со Святополком, и со своим сыном Ярополком, княжившим в Смоленске, и даже с Олегом Святославичем, и все князья подтверждали свою готовность наказать хищника. Особенно старался Олег. Владимир усмехнулся. Олег единственный из всех князей отказался выступить нынче в степь, придумав пустую и подозрительную отговорку: «Нездоров». Без него состоялась великая победа на Молочной, и вот теперь пытался новгород-северский владетель оправдаться перед Владимиром, слал ему в дар возы с шёлком, парчой, табуны отменных быстроногих коней. Запуганный, побеждённый, Олег жаждал загладить былую вину, исправить свою ошибку.

Из своих вотчин приходили к Владимиру вести добрые, радовали его подросшие сыновья – и Мстислав, и Ярополк, и Вячеслав. Вели они хозяйство справно и во всём были послушны отцу – об этом писали посадники и воеводы, сообщали тиуны. Крепко сидели князья Владимирова корня на Русской земле, крепче, чем кто-либо другой, и превращались постепенно в грозную, неодолимую силу, которой побаивались и Святополк в Киеве, и Святославичи в своих черниговских вотчинах, и иноземные владыки. Радовала Мономаха и двухродная племянница Предслава, дочь Святополка. Почти каждый месяц слала она из Эстергома длинные тайные послания, в которых рассказывала о делах своего свёкра, короля Коломана, сообщала о Хорватии, о кораблях, какие строил Коломан на Ядранском море, об угорской коннице, об отрядах из диких печенегов, влахов и бессарабов. Писала Предслава и о происках латинских бискупов – епископов, тревожилась, что Коломан ни в чём им не перечит и всегда следует советам римского папы Пасхалия.

Недавно Предслава была выдана замуж за сына Коломана, Ладислава, но молодой муж её внезапно скончался спустя несколько дней после свадьбы. Собралась было дочь Святополка возвращаться к отцу в Киев, но Коломан, очарованный её красотой, уговорил остаться на некоторое время, а затем, как понял Владимир, силою возложил юную Предславу на своё ложе. Возмущению девушки не было предела, она пожаловалась отцу, но Святополк словно забыл о существовании дочери – ему была нужна соузная Угрия во главе с Коломаном. Умненькая Предслава это быстро уразумела. Наружно она смирилась со своей ролью жертвы похоти стареющего короля мадьяр, но как могла, мстила и вредила обоим: и отцу своему, и Коломану. Вот и спешили тайные гонцы в Переяславль, к Мономаху, и в Германию, к молодому императору Генриху Пятому. Лучшего соглядатая ни тому ни другому было не сыскать.

«Умница, Предславочка! – думал с улыбкой Владимир. – Разбирается в делах державных паче мужей иных».

Возок миновал посад, торжище, проехал через Княжеские ворота, мимо Михайловского собора и остановился возле княжеского дворца.

– Приехали, княже, – молвил молодой воевода Ольбег Ратиборич.

– Лепо, Ольбег. – Князь легко, как в молодости, спустился с возка наземь и бодро зашагал к высокому мраморному крыльцу.

– Князь Владимир Всеволодович! – раздался внезапно со стороны ворот звонкий молодой голос.

Князь круто обернулся. К ступеням крыльца, запыхавшись, бежал облачённый в лёгкий калантарь[105] воин.

– С Нова города я, от сына твово, князя Мстислава! – взволнованно выпалил юноша. – Возьми меня в дружину свою! С погаными биться хощу!

– Что же ты сыну моему служить не стал? – нахмурившись, сердито спросил Владимир. – Али не по нраву тебе у Мстислава было?

– Да князь Мстислав сам меня к тебе отпустил. Возьми, княже! – взмолился молодец. – Верой и правдой служить стану.

– Что ж то будет, аще все ко мне побегут? – Владимир недовольно качнул головой. – Ну да ладно уж. Коли пришёл, куда ж тебя девать? Возьму в молодшую дружину. Как звать-то тебя?

– Олексой кличут.

– Не о тебе ль сказывал мне сын единожды? На гуслях, баил, играешь?

– То он про меня сказывал, – зардевшись, смущённо пробормотал Олекса. – Токмо певец из меня никудышный. С погаными биться хощу.

– На поганых нынче не пойдём. Но уж коли биться вельми жаждешь, коли не терпится – пойдёшь под началом воеводы Дмитра на Глеба, князя меньского. Тамо и покажешь, чего твой меч стоит. Ну, ступай.

Олекса поклонился князю до земли и с радостным блеском в глазах бегом помчался в детинец, где жила молодшая дружина.

Глава 21

В Изяславовой палате, ярко освещённой хоросами, царила благочинная тишина. На двух длинных скамьях, стоящих вдоль стен, друг против друга сидели разодетые в парчу старый Перенит, дядька Святополка, два брата Вышатича и Туряк, который после удачной службы в Торческе и в Юрьеве снова был в милости у великого князя.

Святополк, сидевший в высоком кресле во главе стола, чуть прищурив зоркие чёрные глаза, негромко заговорил:

– Нет охоты, но придётся супротив Глеба на Меньск[106] идти. Чересчур обнаглел, зарвался Всеславич. У меньшого брата, Давида, волости оттягать хощет, Мономаховы вотчины такожде тревожит, Смоленск занять мыслит. Мономах, бают, не на шутку гневается, с Ольгом сносится, рать готовит на Глеба. Что думаете, бояре? Как нам быть?

– Дозволь слово молвить, – поднялся, опираясь на посох, седобородый Перенит. – Я тебе, княже, заместо отца был. Хитрости и уму державному обучал тебя. Потому послушай, какой совет дам. Пошли на Глеба Путяту, он в ратном деле смыслён, худо не сотворит. Сам ведаешь, Меньск – орешек твёрдый, не взять его так запросто копьём[107]. Но, мыслю, аще и Мономах с Ольгом, и князь полоцкий под Меньск придут, и сёла, и волости меньские жечь почнут, испужается Глеб. Тогда Путята пущай всяко осаду затягивает и втайне со Глебом сносится. Пущай бы оставил Глеб в покое землю Пинскую и Слуцк, а Орша, Друцк, Копысь – до сего нам дела нету. Мир со Глебом надобен. Мономаха с Ольгом убедим: не взять Меньска, нечего стоять под стенами невесть сколько. Аще Всеславич мешать не станет, можно б тогда сызнова Василька с Володарем поприжать.

– Верно сказывает боярин, – поддержал Перенита Путята. – По его совету и содеять надобно. Ибо ни к чему тебе, княже великий, война со Глебом. Надобно первым делом галицких осилить, а вторым – от поганых отбиться.

– А третьим делом – торговлю надо налаживать, с уграми, с ляхами, с немцами. Аще же рать великая грядёт – до торговли ли тогда? – добавил Туряк. – А, стало быть, доходы казне меньше будут.

– Глеба же не обманешь, не выманишь из Меньска, – снова заговорил Перенит. – Измором, верно, и то не взять града сего. Вельми укрепился, супостат этакий. Запасов еды да воды там, верно, на целый год хватит. Да и посуди сам, княже. Ну, побьют Глеба, а тебе какая от того выгода? Никакой. Наоборот, Ольг, Мономах да Всеславич Давид косо глядеть на Киев примутся, ибо станут они сильны. А так пущай Глеб им досаждает, он им яко кость в горле. Пущай они друг дружку грызут. Ослабнут токмо, а ты сильней всех будешь. Никто тебе тогда не помешает и Галич своей воле подчинить, а там, глядишь, и Новгород самый.

Святополк в раздумье потупил очи, но спустя несколько мгновений резко вскинул вверх голову и властным голосом промолвил:

– Повелеваю тебе, Путята, идти со князьями Мономахом и Ольгом на Глеба. И как боярин Перенит тут советовал, втайне с ним сносись. Токмо гляди, чтоб ни едина душа о сём не проведала. Ты же, боярин Туряк, с торками вместе следи больше за ратями Мономаховой и Ольговой, гляди, как и где воеводы посты сторожевые ставят. Не приметил бы никто ненароком, чем Путята занят. А аще кто чего вдруг проведает, тому успевай вовремя глотку заткнуть. Учить тебя не буду, сам ведаешь, как.

Бояре кланялись великому князю до земли, и только восьмидесятивосьмилетний старец Ян, старший брат Путяты, хмурил седые брови. Не по душе были ему Святополковы лукавства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

Гридни – категория младших дружинников на Руси. Часто выполняли функции телохранителей князя.

Туров – город в Южной Белоруссии, в X–XIII веках столица Турово-Пинского княжества.

Фибула – дорогая застёжка плаща, крепилась у плеча.

Киноварь – краска из одноимённого минерала, красного цвета.

Речь идёт о завоевании Англии нормандцами в 1066 году.

Константинополь (Новый Рим) – в IV–XV веках – столица Византийской империи, ныне – г. Стамбул в Турции. Русское название – Царьград.

Корсунь – русское название г. Херсонеса – византийской колонии в Крыму, вблизи совр. Севастополя.

Опашень – верхняя одежда с короткими рукавами, обычно летняя.

Горлатная шапка – шапка из дущатого меха. Дущатые меха подбираются из части меха на шее пушного зверя.

Тим – род сафьяна.

Колокша – река в совр. Владимирской области. В 1096 году Мстислав разбил на берегах Колокши войско князя Олега Святославича и заставил его уйти из Ростово-Суздальской земли.

Половцы – союз тюркоязычных кочевых племён, в XI–XIII веках населяли причерноморские степи. Совершали частые набеги на Русские земли.

Полюдье – выезд князя для сбора дани с населения.

Котора – распря.

Варяжское море – Балтийское море.

Чудь – обобщённое название ряда угро-финских народов на севере Руси. Чудью называли предков совр. эстонцев, а также народы, жившие к востоку от реки Онеги (так называемая чудь заволочская).

Куколь – монашеский капюшон.

Выступки – на Руси вид женской обуви без каблука.

Владимир Ярославич (1020–1052) – старший сын Ярослава Мудрого, княжил в Новгороде. Умер ещё до смерти отца.

Аркосолий – аркообразная ниша для установки саркофага в средневековых погребениях.

Противень – копия.

Вдругорядь – в другой раз.

Клещино озеро, иначе Плещеево озеро – на берегу его находится город Переяславль-Залесский (в совр. Ярославской области).

Гривна – денежная и весовая единица в Древней Руси. Первоначально (до XII века) равнялась 410 граммам серебра. Также гривной называли украшение – золотой или серебряный обруч, носимый на шее (на «загривке»).

Поруб – земляная тюрьма.

Смерды – категория зависимого населения на Руси, по-видимому, тесно связанного с князем.

Святополк Окаянный (ок. 979–1019) – князь киевский в 1015–1016 и 1018–1019 годах. В борьбе за власть злодейски умертвил братьев Бориса, Глеба и Святослава. Разбит Ярославом Мудрым, умер или погиб в изгнании.

Печенеги – тюркоязычный союз племён. Занимали причерноморские степи в IX–XI веках. Вытеснены половцами.

Городни – часть крепостной стены, срубы, заполненные землёй и щебнем.

Шишак – вид защитного шлема конической формы.

Бармица – здесь: кольчужная сетка, защищающая затылок и шею воина.

Плесков – Псков.

Сулица – короткое метательное копьё, дротик.

Бадана – вид защитного доспеха восточного происхождения, кольчуга из плоских колец.

Свеи – шведы.

Ижора – река, левый приток Невы.

Ладога – древнерусская крепость близ впадения реки Волхов в Ладожское озеро. Ныне – посёлок Старая Ладога.

Аще – если (др.-рус.).

Угорский – венгерский.

Вено – у славян выкуп за невесту.

Ромея – Византия.

Патриций – в Византии высокопоставленный вельможа.

Лопари (иначе – саамы) – народ угро-финской языковой группы, обитал на севере Скандинавии.

Пенязь – мелкая монета.

Ложница – спальня.

Отрывок из былины о Добрыне Никитиче и Змее.

Скудельница – гончарная мастерская.

Поршни – вид кожаной обуви, короткие сапоги без каблука.

Тысяцкий – на Руси должностное лицо в городской администрации. В обязанности тысяцкого входило формирование ополчения во время войны.

Тиун – сборщик дани.

Резана – денежная единица в Древней Руси, составляла 1/50 гривны, ногата составляла 1/20 гривны кун.

Сребреники, златники – древнерусские монеты из серебра и золота соответственно.

Снем – княжеский съезд.

Хламида – плащ.

Базилевс – титул византийского императора.

Рота – клятва.

Торчин – представитель племени торков. Торки жили в причерноморских степях в XI веке, были разбиты половцами и частично расселены русскими князьями по берегам реки Рось. Использовались как заслон от половецких набегов.

Седьмица (седмица) – неделя.

Ол – пиво.

Брашно – еда.

Николи – никогда.

Столец – княжеское кресло.

Лепо – здесь: хорошо.

Ракома – княжеское село к юго-западу от Новгорода.

Конец – район в древнерусских городах.

Сторона – древний Новгород делился на две стороны: Софийскую (на левом берегу Волхова) и Торговую (на правом берегу Волхова).

Купа – денежная сумма, взятая в долг.

Рез – процент от взятой в долг суммы (купы).

Холоп обельный – то есть полный, не имеющий средств расплатиться.