Сквозь призму времени

Сразу стало легче.

Даже плоть, казалось бы, успокоилась, но скорее дремала, готовая в любую секунду взорваться приступом непреодолимого желания с непредсказуемой силой и неясными последствиями.

Я чувствовал это, крепился, старался контролировать слова, движения, действия, но мысли то и дело выхватывали откуда-то малейшие поводы для соблазна.

– Объясни мне, Вера, что это было на самом деле, только без бабских штучек. Мне обязательно нужно понять. Блажь? Ты чё, не можешь ни минуты без секса, или муж не справляется? У тебя же дочь растёт. Прелестная малышка, я её видел. Дом, пусть не твой, совхозный, вполне добротный. У других и такого нет. У меня, например. Хозяйство у тебя справное. Муж молодой, механизатор не из последних. Зарабатываете оба ого-го, мне о таких деньжищах только мечтать. Сказать, сколько мне платят? Сто двадцать рубликов. Ты получаешь втрое больше. И вдруг такой кардебалет. Что происходит? Чего тебе не хватает, что тело своё на подарки раскидываешь?

Слёзы из её глаз не просто полились – брызнули.

Платки уже перестали впитывать влагу, пришлось дать полотенце.

Разговор петлял туда-сюда, скрывая главное где-то очень глубоко внутри Веркиного душевного пространства.

После второй рюмашки глаза у собеседницы просветлели, появились в них непокорные хмельные искорки, толика агрессии, желание выговориться.

Уж если она решилась обнажиться и предложить себя в качестве одноразовой любовницы, то оголить душу, вывернуть её наизнанку – просто необходимо.

Не может человек держать в себе нарастающий снежным комом ворох проблем, перемалывая и складывая на полочки.

Невысказанное горе давит на психику, толкает на необдуманные поступки, будоражит.

Хмельная Верка стукнула кулаком пол столу, упёрла руки в бока, – прав ты, Петрович, есть у меня страшная тайна. Прячу её сколько лет от всех и от каждого, даже себе лишний раз боюсь напоминать, только мне от того всё равно горько и противно. Нет у меня мужа на самом деле! Нет! Хоть и живой он, а хуже мёртвого. Он ведь когда из армии пришёл – гоголем ходил. Красивый, сильный, весёлый. Враз окрутил. Влюбилась в него без памяти. От одного прикосновения в обморок падала. Думала – дождалась-таки своё бабское счастье.

Верка схватила бутылку, налила себе, опрокинула в рот, сморщилась, закашлялась, опять залилась слезами.

Мне пришлось выдержать несколько минут истерики с соплями и воем.

– Тогда я краснела и потела, коли за руку возьмёт, а уж когда поцеловал в первый раз, вовсе ума лишалась. Я ведь тогда себя берегла для праздника жизни, целомудренностью гордилась, носила свою девственность, как бесценный приз для единственного избранника. Идиотка! Через месяц поженились. Свадьбу как у всех сыграли. Совхоз нам дом построил. Всё честь по чести.

Доверительная беседа погасила, наконец, остатки соблазна. Теперь я уже не воспринимал Верку  как сексуальный объект. Даже не как подчинённую видел.

Сидят два приятеля, выпивают, изливают душу. Это же так по-русски. Можно сказать, наша национальная забава – вываливать друг на друга под хороший закусон всё, что гнетёт и давит.

– А потом, Петрович, понеслось: он на меня взлезает, а у него не стоит. Опять пыжится: с тем же успехом. Я успокаиваю, уговариваю, глажу его, обнимаю. Нет ничего. А утром, пока спит, штука эта у него словно железяка. Я ему о том и сказала невзначай. Он мне с разворота фингал под глаз и нарисовал, да ещё ногами добавил. Потом пить начал, а как напьётся – в драку. Зубы-то он мне выбил. Не сразу, потихоньку, словно смаковал. Никому ничего не рассказывала, всё ждала – одумается, обойдётся. Он ведь, похоже, правда, любил меня поначалу. Так притворяться невозможно. Вот оно как бывает. А моя… моя-то вина в чём, скажи!

Верка стукнула кулаком по столу, ласково потрогала грудь, тяжко вздохнула, закрыла глаза. Видимо слишком живые и болезненные воспоминания выползали наружу из глубины памяти. Возможно, думала – стоит ли продолжать. Слишком уж разоткровенничалась.

– Я ведь тогда красивая была, гладкая, не то, что сейчас. Все так говорили. На свадьбе сияла, как медный грош. Какую жизнь рисовала в воображении: сказочную, радостную, сладкую. Теперь самой тошно. Ничегошеньки не сбылось. Теперь ты последнюю надежду отнял. Да я не в обиде. Слышь, зоотехник, я ведь никому не скажу. Уважь, а! Пусть обсуждают, пусть брешут. Можно подумать, другие святы. Да я такого могу порассказать – уши завянут. Я ведь сладкая.

Верка подняла взор, посмотрела на меня пристально изрядно захмелевшими глазами. Видно хотела понять мою реакцию на свой печальный рассказ и мольбу о помощи.

Я слушал внимательно, но отбил очередную атаку.

Она продолжила:

– Потом ребятёночка захотела, – на этом месте Верка замолчала, сомневалась, стоит ли продолжать, – люди стали на меня косо поглядывать. В деревне, если ты яловая – значит, никудышная, порченая.

– Долго я думала, решала, как быть. Вожделение, стремление стать матерью, ласкать дитя – всё вместе обносило голову. Сама не знаю, откуда потребность в мужской ласке появилась, но уж что бог дал. Иногда переступала за грань, почти решилась лишить себя жизни. К подружке в посёлок поехала, совет спрашивать. Деревенским остереглась открыться. Мы с ней и сговорились под рюмочку, что делать. Сидели однажды, как сейчас с тобой, выпивали, откровенничали, она и предложила своего знакомого. Организовала нам встречу, комнату свою предоставила.

Верка криво ухмыльнулась. Хмыкнула. Пару раз с силой приложилась кулаком по столу.

– Я себя чувствовала разведчицей в тылу врага. Сама не понимаю, как решилась. Двести рублей отдала за любовь. Всю ноченьку он меня охаживал. Ох, как любил. Как вспомню – враз мокрой становлюсь. От него и понесла. Вот за столько лет один единственный раз с мужиком спала. А ты говоришь – блажь, ни дня без секса. Думала, хоть ты поймёшь. Я же вижу, ты добрый. Может, мы это, Петрович… пока не поздно, а, на полшишечки, чисто по дружески? Ты же знаешь: баба пьяная, считай, что чужая, бесхозная. Совесть опять же, есть, чем умаслить: не помню и всё.

– Верка, не начинай. С друзьями не спят. Вот! Добрый! Нет, не добрый я – очень даже злой. И хочу, не меньше, чем ты… но не буду.

– Ты чего, Петрович, взъелся, это я так, для порядку, для разведки. Может ты того, стесняешься? Я-то уже отбоялась. Могу глаза закрыть, если что. А своего я тогда напоила до обморока, наутро сказала, якобы всё у него в тот раз получилось как нать. Даже натёрла ему кончик для достоверности. Месяц ходил сияющий, потом полез в очередной раз, да опять обломался. С той поры и взбесился. Кулачищи у него – будь здоров. Как шибанёт – из меня дух вон.

Верка потрогала грудь, потом скулу. Видно, это были его излюбленные мишени, прикусила ладонь до крови. Пришлось заливать рану водкой, бинтовать.

– Чего только людям врать не пришлось, да ведь шила в мешке не утаить. Поняли все, что зубы я сама себе выбить не могу. Сильно его бояться стала, да только куда мне податься? Родители умерли, а больше никого нет. И пьёт, зараза, каждый день пьёт до скотского состояния. Как увижу, шатается – прячусь куда подальше, а он ещё злее оттого становится. Однажды так меня изуродовал, что не вытерпела и треснула ему по башке со всей дури чугунной сковородкой. Думала насмерть. Провалялся, не вставая, дня три. Вроде отошёл. А позже совсем у дурака крыша съехала. Заговариваться стал, черти ему мерещатся. Водка тому виной или чугунина – кто знает. А я молодая. Я мужика хочу. Всё время хочу. И сейчас, тоже. Гад ты, зоотехник. Чего тебе стоит? Среди ночи от желания в поту вскакиваю. Думаешь легко на такое решиться, чтобы любовь как на паперти милостыню выпрашивать? Да мне от стыда провалиться хочется. И что теперь?

– А теперь займись собой. Всерьёз займись. Увидишь, как жизнь изменится. Зубы вставь, причёску сделай. Чего я тебя учу, ты ведь женщина, сама знаешь, как мужика увлечь, чтобы соскочить не смог.

– Ха, ты-то соскочил. Посмотри… посмотри, грудь у меня какая, словно не двадцать семь мне, а семнадцать. Дотронься. Ага… советник хренов.

Долго ещё мы откровенничали. Бутылку допили.

Потом я Верку провожал. После, она меня. Там опять я…

Утром сарафанное радио из каждого утюга вещало о нашем грехопадении.

На меня просто показывали пальцем, а Веру срамили почём зря, умножая её и без того неподъёмное горе.

Но, то ещё не трагедия.

Непоправимое позже случилось – недели через две.

Мужик её сначала запил основательно, беспробудно, когда слухи упорно поползли, потом улёгся лицом к стенке, есть перестал, орал по ночам.

Вера думала, что белая горячка, но однажды ночью он повесился.

Тут и мне досталось.

Людская молва – то ещё пыточный станок. Словами так орудуют, словно живьём гвозди в голову загоняют.

О том до сих пор при каждом случае вспоминают. Я привык – не обижаюсь. Неприятно, конечно, но тайна есть тайна. Её беречь нужно, иначе та становится сначала новостью, а затем байкой.

А с Верой я здороваюсь всегда индивидуально, уважительно. Мы же теперь друзья как-никак.

Мы переглядываемся, молча, киваем друг другу одобрительно в знак солидарности.

Кстати, через месяц после похорон она вставила зубы, сделала модельную причёску, приоделась.

По её настоянию построили новый телятник, с механизацией.

Чуть позже Веру было не узнать: не красавица, нет, но приятная, обаятельная молодая женщина.

Ещё через несколько месяцев она вышла замуж. Правда, без свадьбы. Приглашать было некого.

В деревне появился девятнадцатилетний паренёк, отсидевший год по хулиганке – подрался с кем-то не тем. Нормальный вполне, спокойный как слон, симпатичный, добродушный.

Вскоре Вера ходила с животиком, сияя неподдельным женским счастьем.

Бывает и так: обломала жизнь, сорвала судьбу в штопор, поучила, как следует, но в последний момент позволила выскочить из мёртвой петли.

Настоящие проблемы не приходят к нам в готовом виде. Мы их сами создаём, не желая вовремя реагировать на мелкие неприятности, которые укладываем в фундамент судьбы, словно кирпичики, а когда пытаемся на гнилом основании возводить здание – оно заваливается.

То, что мы называем своей судьбой, лишь совокупность абсурдных действий,

совершённых необдуманно, не более того.

Когда-то я слышал каламбур, который звучал приблизительно так: не бойтесь своего будущего, оно ненастоящее.

Взрослая жизнь

Последний кофе… и точка.

Сегодня он горше хины…

в него б коньяку чуточек,

а лучше – щепоть стрихнина.

Елена Зимовец

С некоторых пор в скромную, необыкновенно застенчивую Зойку вселилось нечто, о чём она смутно догадывалась, но даже себе не смела признаться. В её, несформированное ещё девичье сознание просочилось нечто невообразимое, о чём девушка помышлять не смела, а тело и вовсе сошло с ума.

Теперь ей захотелось такого, отчего хочется визжать. Страшно подумать, до чего Зойке становилось хорошо, когда она принимала бессовестные, вызывающе непристойные позы, когда дрожала, дотрагиваясь до того, о чём вообще стыдно говорить и думать, чувствуя до безобразия сладкое возбуждение.

От прикосновений и поглаживаний собственного тела, но с мыслями о нём, девушку бросало, попеременно, то в жар, то в холод. Голову заполнял густой вращающийся туман, предвкушением сладкого блаженства сводило живот и бёдра, в низ живота стремительно проникала горячая волна, разжигающая ненасытную чувственность.

Указательный пальчик (прикасаться к кнопочке вызова блаженства было ужасно стыдно), скользил по кромке трепещущей раковины, нащупывал заветную жемчужину и застывал, чувствуя, как из-под неё сочится густой сироп.

Дыхание, пульс, сознание – всё разом выходило из-под контроля, где-то в глубине рождалось ощущение чуда, которое росло, росло и вдруг рассыпалось яркими всполохами, заставляя стонать, выгибаться и вибрировать.

Потом в воздухе надолго зависала непонятная тишина, все до единой мысли высасывал вакуум. По телу разливалась невыносимо приятная лень, ужасно хотелось пить, съесть конфетку, ещё лучше целую плитку шоколада.

На этой мысли Зойку накрывала сонливость. Она закрывала глаза и включала непослушное отчего-то воображение, которое нехотя ткало почти бесформенный образ того, кто должен был присниться.

А сейчас девушка танцевала, выплёскивая наружу избыток энергии, помогая себе голосом, – ля-ля-ля, ляля-ляля-а-а-а, я влюби-и-и-и-и-лась, – с чувством, в переменной тональности, от драматически хохочущего утверждения, до лирически нежного признания себе, со слезой в голосе, используя при этом разные музыкальные размеры.

С нескрываемым наслаждением вокалировала перед зеркалом в полный рост нагая до непристойности Зойка, стройная восемнадцатилетняя хохотушка, внимательно разглядывая себя со всех сторон, – ляляляля, ха-ха, он мой, а прочее неважно!!!

Число восклицательных знаков в данной ситуации не имело значения: она была беззаботна, весела и бесконечно счастлива.

Девушка с нескрываемым восхищением смотрела на худющие, но стройные ножки, на малюсенькую, не больше недозрелых яблочек, тугую грудь, до которой невозможно было дотронуться, чтобы не ойкнуть – настолько было приятно осознавать себя не просто влюблённой девчонкой, а почти женщиной, настоящей женщиной, которую любят.

– Ой, мамочки, – сладко представляла Зоя, как Лёнька с головой залезает под блузку. Выше, ещё выше. Здесь. О-о-ой, кажется опять!

О том, что происходило дальше, Зойка не поведала бы даже под пыткой. Это были ощущения на грани.

Даже рядом с Лёшей, самым первым в её жизни мужчиной, она ещё ни разу не была настолько счастливой и раскованной.

На самом деле ничего между ними такого пока не было. Воображаемая любовь, но такая страстная. Он ловко держал её за талию, шептал на ушко удивительные слова, щёкотно дул на лицо и шею, целовал.

Да, целовал, что в этом такого! Зойка готова была раствориться в нём, не то, что губы подставить.

Она была уверена – он любит её. Любит, любит, любит!

Откуда она это знает? Да не знает она, откуда… но знает!

Лёньке двадцать шесть, ей восемнадцать.

Буквально через два месяца после первого свидания Зойка с нескрываемым наслаждением отдалась.

Неважно, что конфетный сезон такой короткий, если по-настоящему любишь.

Лёнька был такой настоящий, такой необыкновенный, такой чуткий и ласковый!

Зойка задыхалась, когда повествовала подругам о нём – о мужчине её мечты.

Что было после, что вначале, о том она красноречиво молчала.

Это была их личная сокровенная тайна. Разве таким делятся!

Лёша приходил два раза в неделю, приносил цветы, сувениры и целовал, целовал.

Если бы вы знали, сколько чувства он вкладывал в поцелуи, как ловко раздвигал языком губы.

Зойка боялась папы, его реакции на взросление, потому они шли исполнять танец страсти на берег реки, в тайный затон, где был малюсенький рыбацкий домик.

Добирались на лодке, которую Лёша без спроса брал на берегу. Уже тогда у Зойки от наслаждения вперемежку со страхом дрожали ноги.

Зажигали костёр, пили чай, мечтали, а потом…

Как нежно, как страстно он делал это!

Похожее наслаждение она испытывала, доводя себя до экстаза самостоятельно, но это, когда мужчина в тебе, когда видишь его глаза, держишь его руки, а блаженство по всему телу разливается как бы само.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.