Рассказы Иванова-Петрова

Шли мы себе, разговаривали, и тут Алексей заметил в лесу, в каких-то 20 метрах от дороги, здоровенный засохший ильм. Инстинкт короедчика тут же пробудился – под старой корой можно было найти много интересного. Мы свернули с дороги и стали проламываться сквозь кусты – Алексей впереди, а я следом.

Выломились к старому дереву, сделали шаг… Сверху раздался рев, треск, что-то хряпнулось перед нами, темное мелькнуло, исчезло – и раздалась оглушительная вонь.

Набор чувственных впечатлений расшифровывался просто. Небольшой черный медведь заслышал нас издали. Когда наши голоса стали слышнее, он решил не рисковать здоровьем и убрался на ильм. Однако жуткие двуногие, предводительствуемые верзилой, ломанулись прямо к его убежищу. Он терпел до последней секунды, надеясь – пройдут, не заметят… Куда там. Страшно ругаясь и ломая кусты, великан вышел прямо к медвежьему дереву. Оставалось только бежать. Испуганный медведь махнул на землю и наддал.

Мы стояли у ствола, ошарашенные и окруженные невесть откуда взявшимися здоровенными лепехами свежего навоза. Честность заставляет меня сказать, что мы не бежали, нет – мы спокойно развернулись и пошли обратно к дороге. Почему-то идея ворошить старую кору рассосалась – в конце концов, еще множество удобных деревьев было в заповеднике, и вполне можно было выйти на дорогу, на свет, покурить, выбрать место поудобнее…

2004

Торт и судьбы Украины

В начале 80-х годов мы с моим замечательным руководителем Николаем Гавриловичем Кознышевым работали в столичном зоологическом учреждении. Николай Гаврилович высоко ценил этот факт, привечая молодых коллег и по мере сил патронируя командировочных с периферии. При этом Кознышев отличался крайней честностью и принципиальностью, что и привело к печальному финалу этой истории.

Как-то раз к нам приехал энтомолог из Киева, оказавшийся – для того времени это было весьма странно – горячим сторонником независимости самостийной Украины. Он исследовал жуков-плавунцов и горячо ратовал за предоставление автономии родному краю, рассказывал о преследованиях, которым он подвергается в качестве принципиального борца (кажется, им был недоволен руководитель лаборатории) и особенно отмечал, что со стороны большинства русских он встречает великорусское чванство в ответ на провозглашение права наций на самоопределение. Николай Гаврилович был на высоте – он пил с украинским коллегой чай, сочувственно выслушивал многочасовые истории о несправедливостях и живо интересовался фауной плавунцов Украины.

Наконец, командировка киевлянина закончилась. Наш коллега пришел праздничный, высокопарно поблагодарил за необычное со стороны столичных жителей хорошее отношение, специально подчеркнул, как много он встречал в Москве несправедливостей и непонимания, сколько пренебрежения и оскорблений ему пришлось вынести, в то время как мы… (собственно, Николай Гаврилович) показал себя истинным джентльменом. Закончив речь, коллега извлек из-за спины большой круглый торт, перевязанный тонкой пластмассовой ленточкой, и торжественно преподнес Николаю Гавриловичу. Высокие стороны несколько раз передавали торт из рук в руки – Николай Гаврилович не мог принять столь ценный подарок, украинский коллега не мог не поблагодарить за гостеприимство… Победа осталась за Украиной, торт уверенно перекочевал к Кознышеву коллега откланялся и вышел вон.

И тут Николай Гаврилович проявил щепетильность. С сомнением глядя на торт, он сказал, что по здравом размышлении не может принять вещь, похожую на взятку, но вернуть торт ему самому не позволяет его высокое положение. Поэтому я должен, как младший коллега, взять означенный торт, догнать самостийника и вручить ему торт обратно, невзирая на его протесты. Я пытался возражать – ведь торт был недвусмысленно подарен Кознышеву но шеф был непреклонен. С тортом в руках я ринулся догонять киевлянина.

Он не успел уйти далеко – я догнал его на длинной лестнице. Резко свернув на площадке, я увидел его внизу, хотел сказать что-то вежливо-останавливающее, но не успел. Проклятый торт оборвал пластмассовые тесемки, выскочил на ступени и колобком заскакал вниз, к ошеломленному мировой подлостью киевлянину. Весело допрыгав до нижней ступеньки, торт самым ехидным образом прошелся на ребре вокруг остолбеневшего украинца и мирно улегся прямо к его ногам.

Борец за независимость Украины повел себя в высшей степени благородно. Он мягко, с глубокой тоской поглядел мне в глаза, промолвил: «Зачем же Вы так…» и удалился. Я медленно спустился вниз, поднял торт. Он, как ни удивительно, совсем не помялся, и даже кремовые розочки были абсолютно целы. Я положил его на урну и отправился к шефу, полный самых черный предчувствий относительно судьбы Украины – докладывать о провале возложенной на меня миссии. Я чувствовал себя как-то неэтично.

На следующее утро я встретил уборщицу, которая радостно рассказала, что какие-то дураки вчера выбросили отличный торт, очень вкусный и совершенно свежий. Они его вечером съели всей семьей, пригласив гостей – торт был отличный.

2004

Кодовые обозначения и наука о живом

Приморье – удивительный край, в нем водятся крайне редкие жуки. И поэтому нет ничего странного, что мы с моим шефом, доцентом Николаем Гавриловичем Кознышевым, поехали туда в экспедицию. Николай Гаврилович сразу, уже в самолете, меня предупредил – во избежание недоразумений, что он – начальник демократичный, и хотя многие сваливают на младших коллег всю хозяйственную работу, лично он относится к такой практике отрицательно и стремится делить всякую работу поровну, что бы это ни было – даже чистка картошки.

Это оказалось полностью соответствующим истине. Работы были распределены строго поровну. При этом в каждой хозяйственной работе оказался, так сказать, интеллектуально-управленческий элемент, а также момент грубо-материальный. Например, относительно той же картошки следует решить, достаточны ли ее запасы, следует ли ее подкупить, а также – пора ли уже начинать готовить. Все эти заботы Николай Гаврилович сразу взял на себя, оставив на мою долю совершенно простую чистку – тем более сколько ее там, этой картошки, на двоих – пять минут, и все готово. А свою часть работы Николай Гаврилович делал со всей серьезностью и ответственностью, и тратил на это значительно больше времени.

Эта самая картошка и была, фигурально выражаясь, первой ласточкой, познакомившей меня с глубинами жизненных ситуаций. Как-то в середине дня, когда мы уже часов шесть переворачивали вверх дном склон безымянной сопки, Николай Гаврилович вдруг обратился ко мне: «Я думаю, – сказал он, отмахиваясь от комара, – что картошки нам хватит, больше покупать не нужно». Я прикинул и согласился. Что-то там в ящике на дне каталось, до конца недели вполне могло и хватить.

Когда мы вечером вернулись в наш домик, пребывавший в состоянии бесконечного ремонта и потому безвозмездно отданный нам начальством леспромхоза, я приготовил скромный ужин, а затем засел мыть посуду. Николай Гаврилович с растущим недовольством наблюдал за моими действиями и наконец осведомился, какого черта я не иду покупать картошку, о чем мы давно договорились. Я изумился, и ситуация разъяснилась.

Оказывается, огромный опыт Николая Гавриловича позволил ему открыть – не то чтобы мировой закон, но вполне весомую эмпирическую закономерность. Он особенно подчеркнул, что то, что он имеет сказать, не имеет никакого отношения к суевериям и прочей досужей болтовне, а является просто эмпирически подтверждаемой стороной непознанного в нашем мире. Итак, Николай Гаврилович открыл правило, согласно которому все, что он предполагает, все, на что он надеется – все это сбывается ровно наоборот. Стоит ему, Николаю Гавриловичу, высказать некое предположение – как тут же всё течение мировых событий приобретает такой ход, чтобы привести к прямо противоположному результату.

Как истинный ученый, Николай Гаврилович совершенно спокойно отнесся к этой объективной стороне бытия и просто разработал несложный способ обходиться с мерзостью природы. Всякий раз, когда ему требуется сделать некоторое высказывание, он говорит нечто обратное тому, что хочет сказать – и все получается в наилучшем виде. Ко мне же эта связь Николая Гавриловича с законами мироздания имеет то отношение, что когда он давеча говорил мне, что картошку покупать не следует, он мне подмигнул, что я в силу невнимательности принял за комариный укус (а он, Николай Гаврилович, обладает сильной волей и никогда не обращает внимания на комаров, не меняясь в лице даже при самых жестоких покусах, так что я сделал совершенно неправильный, почти неэтичный вывод о его поведении).

Подмигивание же Николай Гаврилович изобрел для общения с прочими людьми – когда он говорит нечто не просто так, а обратное тому, что хочет сказать, из-за той связи с законами природы, о которой он только что рассказал, то он в означенных случаях подмигивает, чтобы люди знали, что он говорит не то, а совсем другое, если я его, разумеется, понимаю. Я осторожно заметил, что стоило бы людей предупреждать, не все обладают должной сообразительностью – и тут же узнал, что меня вот только что предупредили, так что мое предположение, будто Николай Гаврилович не понимает такой простой вещи, было неэтичным.

Уф. Я направился к бабке через два дома и купил у нее десять килограмм, но дело не в этом. Мне почему-то казалось, что над моим будущим сгустились тучи. Без всякого высказанного желания с моей стороны это, действительно, сбылось.

В следующие дни я занимался тем, что дешифровывал мимику Николая Гавриловича. Я постоянно ошибался. Подлость мироздания проявлялась в том, что когда, как мне казалось, Кознышев мне подмигивает, это в действительности было не относящимися к делу, так сказать, не сигнальными движениями, вызванными натертой пяткой или впившимся в бок сучком. И наоборот – я частенько не замечал яростных, просто-таки серийных подмигиваний, принимая их за сосредоточенную работу мысли или реакцию на укусы слепней (на них Николай Гаврилович, как мне казалось, весьма реагировал, но спрашивать, так ли это, я поостерегся).

Результатом моего непонимания явилось полное разрушение нашего хозяйства. Я покупал не то, не тогда и не так, как этого желалось Кознышеву и тем самым не справлялся с той равной долей возложенных на меня хозяйственных работ, о которых шла речь ранее. Я непрерывно вел себя неэтично, заставляя Николая Гавриловича изобретать все более сложные системы связи, которые должны были наладить коммуникацию, но почему-то окончательно ее разрушали. Венцом моей разрушительной деятельности явился несанкционированный начальством отъезд во Владивосток.

Дело в том, что выбраться из Приморья в те годы было нелегко, а ведь экспедиция – дело подотчетное, и прибывать из нее надлежит день в день, как то запланировано директором учреждения за полгода до того. Чтобы добиться этого результата при полной недееспособности средств транспорта, надо не пренебрегать ни малейшей возможностью и несколько раз ездить в аэропорт, узнавать о билетах, вписываться во всевозможные очереди – в общем, вести активный образ жизни отъезжающего.

Все эти действия следовало согласовывать с Кознышевым, дабы он, со своей стороны, официально разрешил мне отправиться во Владивосток разузнать насчет билетов, включив эту мою отлучку в им составленный план экспедиционных работ. План этот был столь сложен, что один раз попытавшись в нем разобраться, я более никогда не повторял этих попыток. Во время очередного потрошения валежника Николай Гаврилович сообщил мне, что мне не следует ехать завтра во Владивосток, как мы о том договаривались ранее. При этом заявлении – клянусь! – Николай Гаврилович яростно подмигивал мне. Разумеется, я его понял.

На следующее утро я встал в пять утра, бодро направился к единственной остановке, от которой в шесть отходил единственный в сутки автобус, способный довезти сельчанина до Уссурийска. Я отправился в город, сходил там в баню, потолкался у билетных касс, выяснил положение с рейсами, посочувствовал работникам транспорта, у которых вот уже пятый день не было керосина, отчего самолеты не летали, скорбел вместе с плотным товарищем, опаздывавшим на похороны в Харьков… Все равно обратный рейс был возможен только поздно вечером.

Ночью я добрался до нашего домика в отдалении от городской суеты, – и оказалось, что Кознышев сменил коды. Две серии подмигиваний по три раза каждая означало как раз не обратное, а прямое понимание сказанного, так что мне моим непосредственным начальником и старшим коллегой было недвусмысленно запрещено отправляться в город, поскольку на следующий день был запланирован важный маршрут, во время которого я должен был тридцать километров переть на себе оконную ловушку со вставленным стеклом (это – в наших условиях – два полена, на которых укреплена половинка оконного стекла; вроде и ничего, но нести это дело приходится на вытянутых руках перед собой для вящей сохранности, так что с седьмого километра руки здорово затекают). Тем самым мною был сорван важнейший экспедиционный маршрут, что нанесло ущерб личным научным планам Кознышева – что не столь важно с некоторой точки зрения, но, главное, обрекло на незнание дальневосточной фауны мировую науку, представленную здесь в лице Николая Гавриловича, а вот это было уже совершенно неэтично.

В последний, проверочный рейд во Владивосток Николай Гаврилович меня не пустил, и потому, когда я приехал в аэропорт в день посадки, оказалось, что рейс отменен, о чем, собственно, все знают, и надо перерегистрировать билет, что уже поздно, потому что это делали вчера. Я все-таки вернулся тогда в Москву, но это была уже совершенно отдельная история.

2004

Зоологическая история о несостоявшемся ужине

Будучи погружен в поиски насекомых, я как-то не обратил внимания на беспокойство жителей поселка – у них, оказывается, появился тигр. То есть он, видимо, где-то был, но вот пришел к ним. И его видел и дядь Петя, и главлесничий, и даже баб Зина. Опытные люди наблюдали следы, а люди попроще видели прямо самого тигра. Рассказывали, что он съел собаку дядь Бори, вот прямо тут, через улицу, на участке, отличный был Бобик – дядь Боря это слышал и сидел настороже всю ночь на кухне. И вот все эти истории прошли мимо меня, и мне их рассказал, собственно, Кознышев – мы как раз вышли в маршрут на дальнее лесничество, и Кознышев объяснял мне, что именно сегодня как никогда важна осторожность, дисциплина и этичность поведения.

Я был несколько смущен – прежде мне не приходилось соотноситься с тиграми ни в каком качестве. Я спросил, так что ж делать-то, если он вот прямо вокруг рыщет? Коротко взглянув на меня, Кознышев указал на длинный нож, используемый для отдирания старой мертвой коры от стволов – и значительно усмехнулся. Настолько значительно, что я не посмел уточнить, что же он имел в виду – мысль о том, как я отбиваюсь от тигра ножом, при всей моей романтичности не могла во мне укорениться.

Потом, через много часов жары и дороги, мы нашли полкосули. Совсем свежие еще полкосули, практически горячие. Кознышев определил, что тигр убил добычу, поел и удалился отдыхать, поэтому трогать полкосули не следует, хотя, между прочим, в свежей падали можно было бы обнаружить несколько интересных видов, но надо приноравливаться к условиям сбора – и быстро уходить. И мы быстро ушли от полукосули, не трогая её.

А когда мы осмотрели и облазали далекую просеку и пришла пора возвращаться, – надвинулись тучи и ливанул дождь. Дождь был редкостной силы – в самом деле стена воды, рёв ливня перекрывал все звуки. Промокшие насквозь, мы брели по дороге в лесу, не видя ничего дальше нескольких метров. По бокам дороги стояли стены высоких кусов, под ногами – коричневые лужи, сверху – опрокинувшаяся река.

Первым на нас выскочил барсук. Он пёр не разбирая дороги, ткнулся чуть не в ноги, фыркнул и улез куда-то вбок. А еще через полчаса мы встретились.

Привычно глядел в дождевое месиво перед собой. Ничего, коричнево-зеленая мешанина. Сморгнул. Посреди дороги, в профиль, стоит огромный тигр и, повернув голову, на нас смотрит. Сморгнул. На дороге ничего нет. Не было ни движения, ни напряжения мышц – просто вот стояла картинка, а вот нету. Помявшись, прошли несколько шагов до того места, где он был – в жирной грязи огромные отпечатки лап.

Делать было всё равно нечего, пошли дальше. Кознышев для уверенности держал руку на рукоятке почвенного ножа, я же вертел головой. Ничего не было видно – тот же всё скрывающий шелест дождя, зеленые стены кустов. Когда прошли поворот, я оглянулся – из-за поворота, как из-за кулисы, торчала любопытная башка. Посмотрел вслед и сразу скрылся.

Кознышев отметил нашу вооруженность и готовность к встрече с неизведанным. Я же думаю, дело было в ином. У нас собой был формалин, которым мы щедро пользовались для заправки ловушек, и воняло от нас, я думаю, так, что мысли об ужине не задерживались. Ну и сытый он был.

1997

Серый остров

Сахалин – серый остров – я помню только таким, каким был он в 80-е, потом меня туда судьба не заносила. Надеюсь, что он изменился.

Я был там несколько раз, но особенно долго, когда пытался добираться с Кунашира в Москву. Пароход, реквизированный у немцев после второй мировой, доплюхал до Южно-Сахалинска, и мне предстояло полторы недели ждать рейса во Владивосток. Неприятность ситуации заключалась в том, что жить мне было негде и денег у меня совсем не было. То есть в кармане бренчало что-то около трех рублей, с которыми думать о гостинице было бессмысленно, даже если бы туда пускали без предварительной брони за два месяца.

Июльским утром я ступил на землю, тут же почувствовав качку. Следующие несколько часов площади, дома и дороги качались вокруг меня, и я послушно выписывал кренделя, приноравливаясь то к бортовой, то к носовой. Это отзывались двое суток плавания. Думая о том, как бы переночевать, я направился в местный институт. Мне тогда казалось, что иного способа обрести кров нет – где же еще помогут оставшемуся без крыши зоологу, как не в научном учреждении? Институт располагался далеко от порта, на другом конце города. С трудом добравшись туда, я узнал, что сегодня выходной (и в самом деле! Совсем в экспедиции со счета сбился), никого нет. Я назвал фамилию одной дамы, доктора наук, которую в жизни не видел, и только читал несколько ее статей. Более близкой степени родства у меня на Сахалине не было. Вахтер, посумлевавшись, сообщил, что по его разумению субботним днем дама должна пребывать на дачном участке, опять же на противоположной окраине города. Делать нечего – я отправился туда.

Уже в сумерках я доковылял наконец до дачных домиков далеко на окраине. Собственно, домиков еще не было – пока шло строительство. Вокруг чернели ямы под фундаменты, высились стены без крыш и столбы, обозначающие границы участков. Было тихо и безлюдно. Мне все же удалось отыскать аборигена, который вспомнил фамилию дамы и сказал, что ее хатка – «где-то там». Отправившись по адресу, я нашел, конечно, только стены будущего дома – а дамы, ее соседей, друзей и прочих двуногих не наблюдалось.

Пока я прикидывал, смогут ли стены уберечь меня от ночных заморозков, искал хворост для костра и вспоминал, где я видел в городе места, подходящие для ночевки, судьба вспомнила обо мне, послав человека. Это был плотного телосложения полупьяный строитель, по неизвестным ему самому причинам проходивший мимо. Я рассказал ему мою историю, и он щедрым жестом пригласил меня к себе – сначала мы вместе выпили, а потом, укрепив взаимное доверие, он оставил меня ночевать в своем новом доме.

Наутро хозяин, проснувшись, увидел меня и кротким басом осведомился, кто я таков и что здесь делаю, в его новом доме. Мы выпили, вспомнили друг друга и договорились, что необходимые мне полторы недели я буду жить у него. Собственно, решение это было принято моим хозяином неспроста. В процессе дружеского общения он предложил мне сыграть в шахматы. И верно – ничто так не сближает… Достал доску, расставил – и я выиграл. Хозяин нахмурился. Предложил еще партию – и снова проиграл. Хозяин высказался в том смысле, что всякие приблуды должны помнить свое место, кто им кров дал, и где они следующую ночь ночевать собираются, и играть соответственно. Я понял и напрягся.

Расставили, я очень старался, но опять выиграл. Хозяин мой закручинился и посоветовал мне пойти по своим делам. Я обратил его внимание на его исключительную щедрость, природную доброту натуры и отчетливо сквозившее благородство души. Это заставило хозяина снова обдумать свое решение, и он предложил мне сыграть еще одну, проверочную партию. Полторы недели на улице живо стояли перед моим умственным взором, я слегка волновался и поэтому, наверное, недостаточно внимательно следил за игрой. И опять выиграл. Положение стало вполне критическим, но спас меня, разумеется, именно хозяин.

Пока я с горечью вспоминал упущенные возможности – можно было вот тогда отдать ферзя, недоглядел, а вот тогда можно было не заметить атаки, – хозяин вдруг встрепенулся и выбежал вон, приказав мне: «Сиди!». Вернулся он быстро, и привел с собой троих мужиков – друзей и соседей. На ходу он объяснял им, что приблудился ему москвич. Он его из жалости пустил к себе, пусть живет, и вот только что он, хозяин, обул москвича в шахматы пять раз подряд. Но, впрочем, москвич играет неплохо, и они, его всегдашние соперники, которые до сих пор нагло обыгрывали его, пусть-ка попробуют, так сказать, справиться с меньшим братцем, а он посмотрит. У него получилось – соседние мужики садились за доску один за другим, и довольно скоро вылетали, подбадриваемые моим изрядно повеселевшим хозяином. Не то чтобы я хорошо играл – но все-таки что-то кроме фронта пешек изобразить мог, а у них это было основное средство – пешку в ферзи провести.

Выкинув всех разбитых соседей вон из дома, хозяин повелел им учиться играть, подобрать сопли и не показываться ему на глаза, пока фигуры двигать не научатся. Мне же он величественно разрешил остаться – с непременным условием играть в шахматы с теми, кого он, хозяин, пригласит в гости. Терять было нечего, и я согласился. Сразу скажу, что условие я выполнял честно, играл со всеми – кажется, хозяин перетаскал в гости всех строителей, бульдозеристов, шпалоукладчиков и бетонщиков округи. Иногда было трудно, но полторы недели я там прожил.

Хозяин, раздобрившись, щедро предложил мне питаться вместе с ним, но поскольку еда его состояла в основном из водки с хлебом, я старательно уклонялся от совместных трапез, предпочитая прогуливаться в окрестностях Сахалинска и собирая жуков. Препятствовало этому невинному экскурсированию только досадное чувство голода. Когда это начинало мешать всерьез, я находил булочную и покупал батон – стоил он тогда около 20 копеек, так что голодная смерть мне не грозила.

На следующие выходные мирное течение нашей жизни было прервано неожиданным и, можно сказать, торжественным событием. Придя с утреннего лова, я увидел, что хозяин водрузил на плиту самую огромную из возможных кастрюль и сыпет в нее все, что находится в доме. Оказалось, что он, во-первых, варит борщ, во-вторых, готовит праздничный ужин и, в-третьих, женится. Я поздравил его и спросил, кто же его избранница. Оказалось, что он не знаком с ней, никогда ее не видел, и вообще об этом ничего не знает.

Собственно, мысль его состояла в следующем. Он – мужчина видный, с собственным домом, холостой и при работе. Отсюда следует, что нужна хозяйка. Однако, не имея ничего достойного на примете, он попросил друзей сегодня к вечеру приискать подходящую особу женского пола. Друзья у него – мужики солидные, в разуме, дерьма не посоветуют, и вообще – для чего же нужны друзья на свете?.. Так что он делает свое дело – готовит праздничный ужин, а они – свое, ищут ему невесту.

К вечеру ужин был готов и состоял из фирменного борща, от запаха которого я ушел на улицу, двух ящиков водки и хлеба. Хозяин принарядился и с нетерпением ждал невесту. Невесты и друзей не было, что заставляло новобрачного подволновываться.

Наконец он не выдержал, приказал мне стеречь ужин и отправился на поиски друзей. Вернулся он через полчаса, с подбитым глазом, в компании пятерых смущенных мужиков и сильно встрепанной дамы, которая громко призывала всех в свидетели, что она честно женилась, и кто же знал…

А дело было в том, что на окраине славного города Южно-Сахалинска местные власти выделили места для индивидуальных коттеджей, сиречь домиков. Там и отстроился мой хозяин, сперев с родной стройки все необходимое. Ряды новехоньких домиков уходили прочь от города, каждая улица коттеджной застройки упиралась в большую грязную улицу, за которой уже начинались ряды серых пятиэтажек. И как раз в месте смычки сахалинских коттеджей, где жили упомянутые бульдозеристы, бетонщики и прорабы, с многоэтажной застройкой, располагался центр местной общественной жизни. Пивнушка. Знакомая всем, она была культурным центром – в ней говорили и договаривались, знакомились и вели дела.

Естественно, друзья моего хозяина, сообразив, что уже настал вечер, а невесты все еще нет, отправились туда и в каких-то пятнадцать минут нашли то, что требовалось. Даме предложили выпить, объяснили свою честную цель, дама осведомилась о видах жениха, узнала про дом – и согласилась. Выпили за удачу, потом – за счастье молодых, потом – чтоб не последняя, потом – в предвкушении праздничного ужина. Тут здраво решили, что хватит, что пора, жених ждет, и чинно повели невесту знакомиться с женихом. Однако сумерки и, может быть, некоторая лихва с выпивкой сыграли с друзьями моего хозяина злую шутку. Они слегка ошиблись в одинаковых новеньких коттеджах, не все из друзей знали, где живет мой хозяин, не все знали его лично… Короче, они ошиблись домом, вошли в хату на две ближе к пивнухе, чем дом моего хозяина, познакомили невесту с женихом и сказали: женись.