Полная версия
Апокалипсис откладывается
Кристиан Бэд
Апокалипсис откладывается
Пролог
Коричневый жирный дождь снился Вениамину. Отвратительный, медленный дождь. Капли ползли по оконному стеклу, и кто-то невидимый тряс его за плечо и кричал в ухо: «Кровь, кровь! А все говорят, что машина, матрица! Но вся матрица – в крови!»
И тут Вениамин проснулся.
Было обыкновенное утро.
И никакого дождя.
Глава 1. Такая разная смерть
Мне кажется, эту историю следует начать с того, как я умер.
Я умер.
Случилось это на операционном столе под чутким руководством хирурга, ковырявшегося в моей печени. Сначала я, как и все окружавшие меня, не осознавал происходящего, лежал безмолвно и был подобен бревну, недоеденному на обед кворстром. Кстати, о кворстрах… О, простите, я постараюсь не отвлекаться.
Итак, пока садист хирург пытался заштопать дырку, просверленную в моей печени, я вдруг пришёл в себя.
Это было как бросок из чёрного мрака в красный. Мне показалось, будто в меня вместо крови вкачали пять литров свинца! Глаза не открывались. В ушах – дум-дум – наяривали в барабаны дикари. Сердце растягивало артерии, пропихивая в них свинец. Казалось, оно вот-вот лопнет от натуги. Ещё немного – и я, наверное, сошел бы с рельсов или разлетелся на тысячу осколков… Но вдруг всё закончилось.
Я открыл глаза и увидел себя как бы со стороны: лежу весь белый от простыней и потери крови, а красномордый хирург целит куда-то внутрь блестящими ножницами.
Тогда я поднялся повыше, чтобы охватить взглядом всю панораму событий, а потом ещё выше, ещё… И лишь тогда понял: а ведь это душа моя отделилась от тела и сейчас вроде как озирает окрестности.
Растерявшись, я завис под потолком и снова глянул вниз. Надо мной уже суетились мымры в белых халатах, что-то орал разлучённый со скальпелем хирург. Голосов я не слышал – и слава богу. Иначе золотая мысль о свободе пришла бы мне в голову значительно позднее.
Нет, вы понимаете, я был свободен! Они все остались там, внизу: и садист, и мымры, и фараон под дверью палаты. Ведь, честно говоря, в больницу-то я попал прямо из академии. Только не той, где учат, а той, где лечат. (От болезни присваивать чужие деньги.)
Однако вернёмся с грешной земли на небо.
Мысль о свободе наполнила меня такой лёгкостью, что я взмыл сквозь потолок. Но как только я потерял из виду своё безжизненное тело, меня вдруг со страшной силой закрутило, небеса разверзлись, и я оказался в серо-прозрачной трубе на манер канализационной. (Слава богу, запахов я не чувствовал.)
Впереди замаячил свет… И вдруг толстый бородатый мужик в распашонке и белом чепчике выплыл из него, махая на меня руками! Если бы у меня было сердце, тут оно окончательно ушло бы в пятки.
Мужик протянул ко мне руки и сказал, но не голосом, хотя губы зажевали под усами:
– Заблудшая душа, – сказал он, – забудь всё, что было с тобой и кем ты была раньше!
«Да с удовольствием, – подумал я. – Однако что же ты хотел этим сказать?»
Мужик схватил меня за то место, где раньше была рука, и потащил к свету. И как прикажете сопротивляться, когда невозможно ни пнуть, ни крикнуть?
Труба, по которой мы двигались, выходила в огромный застеклённый вестибюль, утыканный такими же трубами. Голову я повернуть не мог, но видел, словно бы всем телом, как трубы то темнели, то наполнялись мигающим, неуверенным светом. И вот одна из них засияла на полную мощность, и оттуда выплыл ещё один бородатый тип в распашонке, чепчике и слюнявчике, увлекая за собой нечто бледное, мутное и полупрозрачное.
Я понял, что выгляжу сейчас примерно так же, и машинально сделал такую же тупую и довольную рожу, как у моего собрата по положению. Почему я так поступил, сам не знаю. Наверно, сказалась моя природная склонность к надувательству.
С этой глупой физиономией я проплыл за мужиком по вестибюлю, а потом изображал из себя идиота в маленьком кабинете, белом от лежащих кругом стопок бумаги и канцелярских папок. Там к моему пленителю присоединился второй бородач, менее толстый, но более губастый, и они меня вместе долго просвечивали, обмеряли и взвешивали, внося мои цифры в десятки квитанций, приказов и накладных.
Потом толстый, тот, что, собственно, и привёл меня сюда, торжественно возложил мою пачку бумаг на середину стола, поверх других таких же пачек, поправил слюнявчик и торжественно изрёк:
– Боюсь, это душа неисправимого мошенника и вора. Пошлем её на Аволон, чтобы дать ей последний шанс исправиться!
– На Аволон мест нет, – причмокивая, сообщил губастый.
Выглядел он при этом так, словно только что это место съел.
– Как, – удивился толстый, – ведь ещё сегодня утром…
И тут они начали спорить. Конечно, я не понял и половины здешних бюрократических тонкостей, но и так было ясно, что губастый как-то надул толстого.
– А по акту-то, по акту? Кто проводил регистрацию? – возмущался толстый, размахивая накладными. – Вот же два места!
– Льготники, – беззастенчиво врал губастый.
– А на оставшийся двенадцатый дубль два? – толстый потел.
– Проходящие по дубль два места отдаём только очередникам. – Губастый ловко подменил листы. – Только из уважения к вам могу поставить на льготную очередь. Дадим в течение трёхсот лет.
– Совести у тебя нет, – сдался толстый.
– По миллиону ждут. – Губастый хмыкнул и стал собирать разбросанные по столу документы. – А пока пошлём его на Карастру.
– Пошлём на Карастру, – согласился машинально толстый. Но потом до него вдруг дошло. – Куда?! – завопил он, надувая диатезные щёки.
– Не понимаю, что вас не устраивает? Климат вполне подходящий. Есть, правда, ещё вакансия на Идород…
– Нет уж, лучше на Карастру, – сдулся толстый.
«Ладно, – думаю, – на Карастру так на Карастру. Это, в смысле, на сколько лет?»
Но спросить боюсь. Стою с глупой рожей. А они подводят меня к двери и – бац! Как в угольный мешок.
Очнулся – в глазах муть, кости болят… И чувствую – кто-то меня тащит. Я глазами хлоп-хлоп, рук поднять не могу…
Кое-как пригляделся – матушки мои! Склонилась надо мной такая рожа – во сне не приснится! Зубищи – во! Глазами треугольными вращает…
Я как заору. А из горла, верите – нет, рёв, как у динозавра из познавательной программы про мезозойскую эру. Я так и обмер. Чую, хана мне. В глазах почернело, но как-то я всё-таки от страха не помер.
Очнулся во второй раз. Огляделся немножко… Лежу, скажем так… в гнезде. Вокруг меня этакие… э-э… овальные шары. Только я с пейзажем пообвыкся, вдруг – крак! Шарик треснул, а из шарика – морда зелёная, зубы – во! И тут опять сверху рожа: «Угук, угук» – и этого из яйца тащит. А второе яйцо – кряк!
Изловчился я, посмотрел на свою руку и всё понял. Лежу я – сам зелёный среди таких же зелёных, и шарахаться мне от них в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная, получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас – тьфу! – мерзость зелёная.
Тут мамаша ко мне: «Фыр, фыр». Поди, тоже себя за разумную считает. Ну и я ей: «Фыр, фыр». А она радуется, зубами щёлкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у неё – даром что яйца несёт.
Мне бы на лапы встать – не слушаются лапы. А тут папаша пришёл. Голова между ног болтается, в гнездо сунулся – все сучья разнёс. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришёл, корешков каких-то местных нажевался.
Потом я узнал, что есть такая планета: на ней озёра, моря – всё из спирта. Местные только и живут тем, что прикладываются. А тут… То ли в генах что-то остаётся?
В общем, мама – на папу, я – на лапы: ходить учиться надо.
Месяцев через шесть я уже и язык их изучил, и по пещере шнырял. Скучная, скажу я вам, пещера – украсть нечего. Всё пропивал папаша. В гости тут ходить не принято, но я влез как-то. Вот живут – пол ровный, сучья каждый год меняют. А знаете, почём сейчас на барахолке сучья?
Подрос я, пошёл я учиться. Школ тут нет. Поступаешь сразу в вуз. Перед поступлением – конкурс. Набирают, допустим, сорок ящериц. Претендентов – сто. Ну и по конкурсу проходит тот, кто больше даст на лапу. Так что по милости папаши о престижной профессии я и мечтать не смел. Соседи, конечно, устроились – кто сучьями для гнёзд торговать, кто сразу экзамены сдал на заведующего по алкогольным корешкам…
Выбрал я самую доходячую специальность. Называлась – «инженер по обмеру звёздных волков». Недобор там был.
Учатся здесь так. Первую взятку даёшь при поступлении, проходит она типа аукциона. Допустим, начальная цена за проходной балл – 10 ганей, кто больше? (Ну, у нас-то цены, конечно, были пожиже.) Затем взятки давать нужно два раза в год. Это зимняя сессия и летняя. Не уложился, не дал в сессию, и прощай вуз. А без специальности и вообще хана. Один путь – в тайгу. Бесплатные лекции туземцам читать, пока с голоду не издохнешь.
В общем, закончил я кое-как. Дало мне государство местечко и гнездо, хоть и плохонькое, но своё, без папаши. Одно худо: на работу придёшь – обязан свои 8 часов в сутки спать и ни к кому не лезть. А я с этой учебой такой нервный стал – не спится! Сослуживцы, твари зелёные, в суд на меня подали: мол, дисциплину трудовую нарушаю. И присудили мне исправительные работы на срок до двух лет в качестве экскурсовода по инопланетным специалистам. Я вначале не понял, почему до двух лет. Но потом…
Надо сказать, что у нас, карастрян, есть национальная черта: непереносимость внешнего вида гуманоидов. Я как-то сначала с гуманоидами не столкнулся – возил разумных удавов по соляным копям. И вот месяца через три приводят ко мне экскурсантов – головёнки круглые, розовые, мерзкие, губы вывороченные, цвета сырого мяса, пальцы, как черви, шевелятся. В общем, как увидел я их, зашел за угол, обрыгал стенку. Но работа есть работа. Вернулся. Кожа тонкая, как бумага, белая… Бр-р.
Вожу я их день, вожу другой… Есть ничего не могу.
Один у них был лысый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации. Правительство наше выписывает с других планет массу прессы. (12 миллионов наименований.) Все газеты незамедлительно поступают на такого типа заводы, где из них делают туалетную бумагу. Причём важность и оперативность новостей играет формообразующую роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растёт между пластинами внешнего скелета, и говорит:
– Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?
Меня от омерзения передёрнуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.
После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за «нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства».
Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности – дадим другую.
Но с работой всё-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз – бревном придавило.
– Вениамин! – донеслось из кухни. – Вынеси ведро!
Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Cупруга просто так не отвяжется. Похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль – Моралисе. Неплохая в общем-то женщина, этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.
Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.
Динáма ты моя,
Динá…
Машина, в смысле.
Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчёмным с её точки зрения делом – писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.
Сегодня предстояло ещё одно неприятное дело – редакционная планёрка. На прошлой планёрке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу в рамках борьбы с юбилеем дорогой газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…
– Вениамин! – тоном выше провозгласила из кухни жена.
Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он наконец познакомился и с себе подобными, и с полицией времени. И с мест паломничества в Мантейе, где…
Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдёт в себе силы описать и это?
– Вениамин! – На этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски.
Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.
Вторая жизнь Веника, то есть фактически третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озёр и каналов, название которой постепенно стёрлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую – мокрую и тягучую.
Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная безвкусная еда. Планеты ада, с огнем и серой, и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь – опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.
Умерев на планете туманов, Веник возродился к телесной жизни в весёленьком глуповатом мирке с громким именем Диотерия.
Диотерцы были запасливы, пугливы, превыше всего ценили традиции и порядок в своих чистеньких городах, а любое новое событие могло вызвать у них серьёзную болезнь с температурой, тремором и воспалением мозга.
Диотерцы не признавали перемен и вымерли бы, однако каждое их поколение в самом юном возрасте очень короткое время могло-таки откликаться на новое. Психологи называли это время периодом бунта. Бунт очень быстро заканчивался, но молодежь успевала сформировать несколько иную, отличную от родительской, мораль. И тогда в городке начиналась борьба нравов – единственный для диотерцев двигатель прогресса.
Потом Венику наконец повезло, и его забросило на Иприт – пятую из девяти планет системы ада. Надо сказать, что жители всех планет ада отличались неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось – чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом рождённым на планетах ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи под лозунгами: «Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!», «Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушёных голов своих сограждан?!», ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать поутру ведром кипятка в постель. Но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьёзный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушёная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее.
Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Тогда Веник быстренько выдвигался в редакцию, чтобы, засев в своём кабинете, уделить ещё несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже.
Но это утро было безвозвратно испорчено – редактор решил наконец вспомнить про отдел поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного «маститого» и сочинить фамилию в рубрику «Молодые дарования».
«Молодыми дарованиями» редактор вдруг всерьёз заинтересовался.
– Петрецкий, Петрецкий, – забормотал он, словно вспоминая. – Это тот, чернявый, из университета?
– ?
– Ну, вы о нём рассказывали как-то на планёрке? – помог главный Венику.
– Ах да, рассказывал, – вынужден был вяло согласиться тот. – Очень перспективный молодой человек.
– Кстати, вас ждёт уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, – хихикнул главный. – Не буду задерживать.
Скудный старый кабинет выглядел празднично – солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потёки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя солнечные лучи словно бы огибали.
Посетитель был серый, обтёрханный, видимо, поэт.
Поэт поводил носом – по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.
Веник ёрзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину или таки не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся-таки в рукопись.
Стихотворение начиналось «О время, время…». Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о времени?
– Глубокая тема, – сказал он, внимательно изучая, как крепится к карнизу штора. – Но уверены ли вы… – Веник перевел взгляд на ржавую скрепку, удерживающую желтоватые листки, глубокомысленно оценил год выпуска машинки, на которой был напечатан текст. – Уверены ли вы, что читатель хочет, чтобы мы с вами говорили сегодня о времени? Актуальна ли тема времени в наш сиюминутный век? – Веник нащупал мысль и с удовольствием отложил в сторону рукопись-машинопись. – Вы знаете, почему так мало сейчас толстых философских романов? Где Лев Толстой? Где Достоевский наших дней? Наши с вами современники не успели ещё осмыслить глобально события последних десятилетий. Мы ведь пережили не просто смену власти, мы пережили смену формаций. Из феодализма в капитализм – это ведь не делается в 20 лет. Время коварно… – Веник вздрогнул, ощутив спиной холодок: «А вдруг этот, обтёрханный…» – Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идёт. Время тормозит. А вы его – под уздцы. Может, следует как-то проще? О минута! О секунда, например? Вот это и будет современно, востребовано…
Поэт слушал.
Заглянул Свиньин из сельхозотдела. Вид у него был донельзя серьёзный и озабоченный: пришёл звать на партию в недавно освоенные им нарды. Веник глянул на Свиньина. Посетитель тоже глянул.
– Очень занят? – спросил Свиньин.
Веник посмотрел на посетителя по-доброму.
– Мы в общем-то договорили. Вы ещё чуть-чуть рукопись подработаете, я ещё раз посмотрю…
«Вахту надо предупредить, чтобы не пускали».
Посетитель стал обречённо собирать рассыпанные Веником в пылу красноречия листки. Веник встал, поторапливая визитёра, и ни он, ни даже сам поэт, кажется, не заметили, что один, заглавный лист рукописи, тот самый, что начинался фразой «О время, время…», случайно остался на столе.
Веник вышел и запер дверь кабинета на ключ.
Глава 2. Если рукописи не горят – остерегайтесь полиции времени
О время!
Конус, уходящий в бесконечность!
Мгновенья лопаются мыльным пузырём.
Мы ждём прыжка от времени сквозь вечность,
А кольца выгорают каждым днём.
О время – быстротечная неспешность!
Всегда – стрелой, но тут же снова в круг…
Найду ли я в тебе земную нежность
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
