ИНТЕРВЬЮ

– Ну это вряд ли, – нахохлился интервьюер. – Давай поговорим о самой книге. Почему такое название?

– Название «Книга» идеально подходит. Разве нет?

– Ну не знаю, звучит так, будто вы хотели произвести неординарное впечатление, но не сильно заморачивались. Окончательное название утвердил издатель? Какой был первоначальный вариант?

– Представляешь, я не назвала её. Не думала об этом, понимая, что самиздатом заниматься не стану. Маркетологи знают лучше, как должны называться бестселлеры, – вдруг писательница рассмеялась, – авторы чаще всего дают отвратительные названия.

– Ну как так? Это же твоё детище, неужели не хотелось самой дать ему имя?

– Терпеть не могу это сравнение. Ничего общего между рождением ребёнка и написанием книги нет даже близко. Иначе дети вырастали бы ещё бо́льшими психами, чем есть.

Боря ошарашенно смотрел на Еву.

– Почему? – медленно произнёс он.

– Потому что дети не вещи. А книгу, даже выстраданную, любимую, мы хладнокровно продаём. Вынуждены продавать. И я не имею в виду продажу в книжном магазине. Ещё раньше, когда только решаем кому-то показать. Чего уж говорить, если мы занимаемся подготовкой к изданию. Несколько человек копаются в ней и вытряхивают, как старый половик. Потом упаковывают, словно новогодний подарок. Но и это не всё: нужно создать интригу, пустить слух, иногда даже оклеветать. Стал бы ты делать такое со своим ребёнком?

– Ну если так посмотреть, то нет, конечно.

– Книги, к которым мы никого не подпускаем, ещё в меньшей степени похожи на детей. Представь, что у тебя появился восхитительный малыш, а ты спрятал его под кровать и не показываешь никому, кроме самых близких. И вообще сомневаешься, что он имеет право на существование.

– Убедила, – с добродушным смешком отозвался парень. – Если бы ничего не получилось с этой книгой, если бы она не понравилась твоей покровительнице, затем редактору, что бы ты делала дальше?

– Села бы писать новую. Слушай, этот продукт изначально не был задуман как монументальный труд. Я не делала на него высокую ставку. Ещё до начала работы пообещала себе, что если произойдёт затык…

– Прости, затык?.. Что это?

– Бывает, делаешь что-то по инерции и вдруг ловишь себя на мысли, что больше не в удовольствие. Вроде всё, как надо, но не то, что откликалось бы тебе на самом деле. Тогда либо бросаешь, либо перечёркиваешь и начинаешь сначала.

– Ты вообще довольна конечным результатом?

– Мне было важно, чтобы технически книгу пронизывала лёгкость. Я хотела прокайфовать от первого до последнего слова. Обойтись без натянутых фраз или вымученных связок. Сделать её максимально лаконичной. Каждое предложение – маленькая, но идеальная вселенная.

В то же время сюжеты и герои не должны вызывать поверхностных чувств. Смысл, вложенный в схематичное, на первый взгляд, повествование, как мистическое животное в густом лесу. Ты следуешь за ним осторожно, пытаясь не спугнуть, и одновременно настойчиво, потому что должен убедиться, что оно реально.

– Не совсем понимаю, но какой бы ты её ни задумывала, «Книга» произвела мощный эффект.

– Потому что она заточена на популярность. Я не играла в артхаусного художника, который думает: «Никому не нравится, зато мне хорошо». Проанализировав кучу контента на предмет «цепляет – не цепляет», я пошла на компромисс с внутренней писательской этикой и воспользовалась самыми примитивными приёмами.

– Например?

– Если простыми словами: знаю, что возбуждают истории успеха, – окей, описываю путь от швабры до трона. Или вот: всем хочется понять первопричину, или даже примитивнее, узнать кто виновник – тогда мы пускаемся по следу, ведущему к разгадке. Это вторая особенность придуманной мной схемы. Есть ещё третья.

– Какая? – интервьюер заинтересованно повернул лицо боком, словно хотел лучше расслышать.

– В каждой хорошей книге, я нахожу переломный момент, с которого точно знаю, что дочитаю до конца. По телу бегут мурашки, но не от сюжета, а от авторской игры формами.

– Что это значит?

– Это моменты, когда я понимаю, как именно будет преподнесена история. Насколько взгляд писателя будет не похож на все остальные. Вот они три составляющие классного литературного произведения: техническая лёгкость, популярные концепты, небанальная форма.

– Я пообещал, что не буду расспрашивать о сюжете, но давай рассмотрим только одну сцену, чтобы понять твоё отношение к некоторым вещам. Это важно для восприятия тебя как автора и человека.

Ева недоверчиво посмотрела на парня, затем вдруг махнула рукой, так по-обывательски, будто ей предлагали купить одну шоколадку на двоих.

– Есть моменты… – журналист осёкся, подбирая слова, – они словно повисают в воздухе. Я, как читатель, не понимал, как к ним относиться. Возникает странное ощущение, будто ты признаёшься, что сама не до конца определилась, кто герой, а кто злодей. Даже когда пишешь об очевидном зле: о насилии, убийстве, сексуальном рабстве.

– На девяносто девять процентов так и есть. Один процент – это желание поиздеваться.

Ева рассмеялась, как всегда, беззлобно, но в этот раз резко остановилась.

– Шучу. Я старалась придерживаться одного принципа: моё личное неприсутствие. Не хотелось навязывать читателю внутренних убеждений.

– Но ведь для автора это чуть ли не первостепенная задача – передать своё отношение через рассказанную историю. Разве нет?

– Не знаю. Наверное, для кого-то другого – да. Но ты забываешь одну вещь: моя книга создавалась не как что-то посредственное из череды таких же, а как единственное из абсолютного ничто. Ты пытаешься анализировать текст, сравнивая с другими. Но это путь в никуда. Что ты хотел узнать? Моё отношение к чему?

– Сейчас будут спойлеры, – обратился интервьюер к зрителю. Боря на секунду задумался и добавил: – Людям с тонкой душевной организацией тоже следует воздержаться от просмотра видео в следующие полторы-две минуты.

– Ты описываешь сцену, где героиня застаёт сожителя, который насилует её малолетнюю дочь. Девочка напугана, но молчит и не сопротивляется. Мать бросается на мужика-педофила и кричит: «Ах, ты мразь! Тебе меня мало?» То есть она обвиняет его не в преступлении против ребёнка, а в том, что он предал её любовь. Я понимаю, что такое могло случиться в реальной жизни, особенно в неблагополучных семьях, где-то в глубинке…

– Прости, перебью. Это стереотип, якобы только в деревне или в семьях, где родители пьют, случается насилие над детьми. В городах при относительном благополучии это просто тщательнее скрывается.

– Хорошо, допустим. Но дальше события раскручиваются в такую страшную историю, которую, на мой взгляд, на любом уровне морального самосознания невозможно воспринимать как норму или что-то нейтральное. Это пиз*ец. Для любого. Для каждого. Почему ты так непринуждённо рассказываешь об этом? Ты описываешь чудовищные сцены так, словно это осенний пейзаж или, не знаю, комната, в которой мы сейчас находимся.

– Это плохо?

– Тебе не казалось, что читатель воспримет твой стиль, как эмоциональную незрелость?

– Знаешь, что помогло мне стать тем, кем я стала? – задала она риторический вопрос и тут же сама на него ответила: – Расчётливость. Я не делала ничего вслепую. Каждый мой выбор был продуман и отработан. Хочешь, откровенное признание?

– Конечно!

В теле парня чувствовалось сопротивление, будто он мысленно боролся с тем злом, о котором говорил.

– Я переписывала книгу дважды. Сцены, о которых ты говоришь, в первом варианте были жёстче и эмоциональнее. Перечитывая раз за разом, я усмиряла в себе боль. К концу я стала хирургом, который в тысячный раз вскрывает грудную клетку, не испытывая никаких эмоций.

Боря откинулся на спинку кресла.

– Ты всё ещё будешь отрицать сходство с Набоковым?

Ева пожала плечами:

– Я не пыталась вызвать симпатию к антигероям, если ты об этом. Скажи, ты всерьёз думаешь, что есть добро и зло в чистом виде? Что всё это не стечение трагических обстоятельств?

Парень оставил последнюю фразу без комментария.

– Тема домашнего насилия будто притягивает тебя: значительная часть книги посвящена ей, плюс твоя волонтёрская деятельность. Как думаешь, что должно поменяться в нашей стране, чтобы проблема, если не решилась полностью, то хотя бы изменилась в лучшую сторону?

– Ты ждёшь от меня экспертного мнения? – Ева посмотрела в пол и покачала головой. – Как обыватель, я бы сказала, что нужно как можно больше говорить об этом. Любое насилие, в особенности над детьми, не должно быть табуированной, стыдной темой. Кстати, моя фея-крёстная отлично ответила на этот вопрос в своём фильме. Смотрел?

– Да, – поспешил ответить Борис и сменил направление беседы: – В прологе ты написала: «Каждый автор должен дорасти до своей книги». Что это значит?

– Я убеждена, что у настоящего писателя все книги уже написаны, просто нужно извлечь их из матрицы времени. Мы проживаем жизнь линейно, подбирая по пути то, что там припрятано. Это и значит – дорасти до своей книги.

– Интересная теория. То есть сейчас ты просто добралась до той точки, где находилась эта книга?

– Конечно. В любой момент своей жизни я могла создать хорошее произведение, которое передавало бы маленькую, глубоко личную трагедию. И такие книги были. Но то, что я написала сейчас, могло появиться только сейчас. Мы не можем прыгнуть в будущее, наполниться знаниями, которые будут там, а затем вернуться и сложить их в текст. Писать о том, что ты узнаешь через годы, очень странная затея, хотя по-своему гениальная.

– В процессе работы над книгой ты преследовала какие-то другие цели, кроме авторского признания?

– Ты задаёшь такие правильные вопросы, как будто я сама их тебе писала, – громко рассмеялась Ева.

Боря смущённо улыбнулся.

– Наверное, мой ответ прозвучит банально, но хочу, чтобы ты прочувствовал в этом свою роль. Знаешь, что я считаю главным в творчестве, в работе?

– Ну, – нетерпеливо кивнул парень.

– То, что делаешь ты: возможность формировать чужое мировоззрение. Написать или рассказать с экранов можно что угодно. Угадать, что тревожит их именно сейчас, и направить эту тревогу в правильное русло – вот что по-настоящему круто.

– Ты сейчас что-то пишешь?

– Я всегда пишу, даже когда физически этого не происходит. В этом и заключается смысл писательства.

– Короткий совет начинающим авторам сможешь дать?

– Да. В литературном произведении не должно быть ни одного слова, которое было бы вам не органично.

Часть 4

– На что ты потратила первый гонорар от книги?

– Ну он был довольно скромным, поэтому я просто поменяла машину.

– На чём ездишь сейчас?

– «Фольксваген-Туарег».

– Это не рекламная интеграция, если что, – обратился парень к зрителю, – просто интересно. Нравится?

– Я пыталась заставить себя купить тачку дороже, но, как оказалось, в мире машин не цена определяет качество.

– А что?

– Производитель.

– Согласен. Что ты сейчас можешь себе позволить? Помимо хорошей машины. Этот дом твой?

– Нет, снимаю.

– Сколько стоит снять такой?

– Сто пятьдесят.

– Почему не приобретаешь жильё? Ещё не заработала?

– Наверное, это какие-то комплексы. Не могу заставить себя тратить деньги на дорогие вещи. Я вообще не люблю тратить.

– Сколько ты получаешь в месяц?

– За первые полгода вышло не так много, около полумиллиона, но потом дела пошли хорошо, и сейчас у меня на счёте в десять раз больше.

– Пять лямов?

– Около того.

– У тебя есть менеджер или финансовый консультант?

– Удалённо, разово. Я не нанимаю специалистов на постоянку.

– Планируешь это сделать в дальнейшем? Думаю, после нашего выпуска поступит много предложений.

– И они все будут отвергнуты.

– Почему?

Ева задумчиво уставилась в пол.

– Знаешь, я панк. Интеллигентный, начитанный и всё-таки панк. Я не знаю, зачем мне нужны деньги. Нет, понятно, можно путешествовать, заниматься благотворительностью. Но я не из тех, кто будет вкладывать и приумножать. У меня нет задачи построить империю и восседать на золотой горе до конца своих дней. В точке восприятия мира, в которой я нахожусь, должны быть другие решения.

– Мне кажется, как раз в таких случаях и нужны помощники.

– Возможно, но они будут отговаривать меня сделать то, что я задумала. А я не люблю, когда меня отговаривают.

Ева дотянулась до бутылки с водой, которая всё это время стояла на полу рядом с ней, и сделала пару маленьких глотков. Затем продолжила:

– Я кое-что придумала. Как избавиться от денег.

– Что за идея, если не секрет?

– Я планирую оказывать адресную помощь в получении образования подросткам из глубинки. Есть талантливые ребята, которые очень хотят учиться, но не имеют либо финансов, либо доступного, а главное, адекватного источника знаний. К сожалению, мы больше не можем рассчитывать на государственные учреждения. В тех случаях, когда молодые люди действительно знают, чем хотят заниматься, и им важно получить узконаправленные знания, посещение обычного вуза пустая трата времени. Таким студентам нужно помочь найти своего учителя.

Я понимаю, что в каком-то смысле это утопическая филантропия. На деле всё может оказаться не так идеально, но я буду пробовать.

Боря слушал собеседницу со снисходительной улыбкой. В конце он заключил:

– Ты права, многие станут тебя отговаривать. А ты хочешь предложить своим подопечным обучение за границей?

– Нет… – Ева осеклась, – не совсем. Не важно, где они будут находиться территориально. Важна связка «ученик – учитель». Если учитель найдётся за границей, пускай ученик едет туда, я оплачу.

– Безумный план. Ну ладно, – быстро проговорил парень и поспешил задать следующий вопрос: – В России много хороших специалистов?

– Россия – страна крайностей. У нас либо ты первоклассный спец, либо алкаш Вася. Хотя есть ещё госслужащие, но их я не беру в расчёт. Получать зарплату за поддержание работы гниющей системы – это не работа. Не хочу никого обидеть, просто годы, проведённые в школе, расставили для меня все точки над i.

– В книге ты очень жёстко иронизируешь над политической ситуацией в стране. Скажи, не страшно было, что цензура такое не пропустит?

Ева рассмеялась. Интервьюер воодушевлённо уставился на неё, ожидая красивого пируэта вокруг любимой темы.

– Не страшно.

– Почему?

– Ты правда не понимаешь?

– Не-е-т, – парень удивлённо округлил глаза.

– Меня просто не брали в расчёт. Ребята у власти не верят в то, что мелкие люди способны изменить хоть что-то, не говоря уже о политическом строе.

Проговорив последнюю фразу, женщина по-кошачьи разложила тонкие руки по подлокотникам и мягко облокотилась на спинку.

– Но последствия могут коснуться тебя в дальнейшем.

– Это было бы, – Ева запнулась, – интересно. Как минимум.

– Ты так думаешь?

– Да, я ведь пишу истории. Если ничего не происходит, то и историй нет.

– Тебя не пугает, что люди в дорогих костюмах могут сделать так, что тебя больше никто не прочитает. Мне кажется, поэтому люди искусства идут на компромиссы.

– Всё зависит от способа передачи информации.

– Что ты имеешь в виду?

– Таблицы и формы, которые за последние два десятилетия внедрили во все системы отчётности. Нет подходящих ячеек, куда меня можно вписать. Я вне системы. А изъясняться не по протоколам служащие разучились. Как они обо мне доложат?

По интонации произносимых слов не было понятно, что она шутит, но журналист заподозрил лукавство.

– Странная теория. Думаешь, не найдут способа? – с издёвкой спросил он и, сам того не замечая, начал легонько ударять кулаком в сложенную лодочкой ладонь.

– Представь, приходит чиновник к вышестоящему руководителю и говорит: «Есть такая-то – непонятно кто, никто, по сути, – которая написала непонятно что». А начальник, грузный лысеющий мужчина за пятьдесят, скажет: «И что? Как я пойду с этой информацией выше?».

Боря покачал головой:

– Ну смотри, постепенно ты приобретёшь значительный вес в медиасфере. Люди начнут прислушиваться к твоим высказываниям. Тогда тебя можно будет зафиксировать, как лидера мнений.

– Если это произойдёт, во-первых, я поздравлю себя с тем, что достигла столь высокой планки, во-вторых, постараюсь выкрикнуть в закрывающиеся двери всё, что будет важно на тот момент, надеясь, что в чьём-то сердечке хрустнет и надломится нерешительность. Кстати, не сомневаюсь, что двери будут закрываться, причём очень быстро. Пока в нашей стране так.

Борис понимающе улыбался.

– Ты всегда была человеком оппозиционных взглядов?

– Смеёшься?

– Когда всё изменилось?

– Можно я сразу обозначу, чтобы было понятно, что мы имеем в виду, говоря об оппозиционности.

– Конечно.

– Современная оппозиция – это не крестьяне с вилами и даже не фрики с плакатами, это все мы, люди не подсаженные на крючок пропаганды. Просто не люблю, когда маргинализируют это слово. Никто не хочет кровавых переворотов и экономического упадка после прихода новой власти, но люди хотят, чтобы с ними считались, чтобы их слышали. А в сложившейся ситуации – это невозможно.

Если говорить лично обо мне, конечно, это происходило постепенно. Я связываю перемены с двумя моментами: личным и общественным. Первый – когда мне пришлось столкнуться с правоохранительными органами в качестве потерпевшей. А второй, в августе две тысячи девятнадцатого, – после истории с недопуском кандидатов на выборы в Мосгордуму. Я сложила два плюс два и поняла, как возможные улучшения прогнозируются и ликвидируются на самых низких ступенях. Тогда же я узнала, что такое политические заключённые, репрессии и режимная пропаганда. Всё это представилось мне такой очевидной несправедливостью, что я почувствовала личную ответственность и стыд за себя.

– Подожди, а что за история с правоохранительными органами? – обеспокоенно проронил Боря.

– Это произошло гораздо раньше, кажется, в пятнадцатом или шестнадцатом году. На меня напали, ограбили. Красть особо было нечего, но в сумке лежали документы, а это, как ты понимаешь, сулило массу неприятностей. Да и вообще, когда происходит насилие, каким бы ни был ущерб, самое страшное – это то, насколько незащищённым ты себя чувствуешь после.

Помню, несколько недель боялась выходить из дома. Меня терзала тревога и противное чувство, будто виновата сама. Я могла избежать этого, если бы пошла домой раньше. Если бы рюкзак не висел на одной лямке. Если бы не говорила по телефону и внимательнее вглядывалась в темноту.

В отделении полиции мне однозначно дали понять, что это будет так называемый висяк, то есть рассчитывать на поимку преступника нечего. Я не поверила им. Мне казалось, что если взять видео с камер наблюдения, или поискать свидетелей, или, не знаю, найти мои вещи, не представляющие ценности, которые наверняка нападавший выкинул в ближайшую помойку, и снять с них отпечатки пальцев, то не таким безнадёжным окажется дело.

Почти сразу мы с мужем раздобыли на парковке неподалёку видеозапись, где зафиксировано нападение. Но когда мы попытались передать её следователю, то услышали: вы что, сериалов насмотрелись? В этот момент стало понятно, что заниматься расследованием не планировалось изначально.

Потом последовала череда вызовов. Каждый раз мне приходилось подолгу ждать в обшарпанных тёмных коридорах. Они нехотя задавали вопросы и ехидно хмыкали на мои ответы. В общем, всеми способами заставляли чувствовать себя неловко за то, что отвлекаю их от важных дел.

Помню, в голове постоянно крутился вопрос: на фиг я вообще к ним попёрлась? В итоге я восстановила документы и постаралась забыть это, как страшный сон. Прошли годы, я мысленно обернулась назад и с возмущением поняла, что, вообще-то, эти товарищи получали заплаты из моего кармана. Из налогов, которые я плачу́. Как и все госслужащие, кстати. Они могли бы, если уж не найти нападавшего, то хотя бы проявить сочувствие к жертве. Или, не знаю, не издеваться.

Постепенно в моей голове сложилась ясная картинка, как всё устроено. И мне это сильно не понравилось.

– Что именно?

– Отношения «власть – народ». Как будто все мы заведомо находимся в положении провинившегося ребёнка. Несмышлёного запуганного малыша, который мог бы прийти к маме с повинной и рассказать, как было на самом деле, но он не идёт, потому что знает, что мама занята, устала и не станет разбираться, а сгоряча отругает или вообще накажет. Среднестатистический россиянин привык решать проблемы самостоятельно, потому что так проще и безопаснее.

– И быстрее.

– Точно. Постепенно я стала замечать определённые закономерности в работе не только правоохранительных, но и всех провластных структур. Они похожи на абьюзивные отношения, когда о тебе вроде бы заботятся, но делают это так, что перестаёшь верить в себя, в свои права и возможности. Чтобы защититься от внешних опасностей, ты подпадаешь под влияние внутреннего тирана. В нашем случае это – путинский режим.

Боря молчал. Его взгляд можно было бы расценить как осуждающий, если бы не было очевидно, что он считает так же.

– Я понимаю, почему ты так смотришь, но меня приводит в бешенство мысль, что нас унижают за наши деньги. Когда для красивого отчёта в инстаграм чиновник фоткается с сердобольными старушками или на фоне только что открывшегося парка, а после вся бутафория сворачивается: бабушки идут доедать свои сухари, а вход в парк затягивают оградительной лентой, потому что там, оказывается, ещё ничего не готово.

Когда во время карантина вместо того, чтобы обеспечить сохранность рабочих мест или как-то иначе поддержать людей, оставшихся без дохода, включилась беспощадная карательная машина в виде кордонов на дорогах и штрафов. Когда, вместо конструктивного разговора с представителями малого и среднего бизнеса, в преддверии Нового года в кафе и рестораны вламывался омон и гости укладывались лицом в пол. На мой взгляд, всё это очень унизительно.

– Чиновники в соцсетях, на мой взгляд, это шаг к открытому диалогу. Разве нет?

– Да, как и батюшки в тикток. Всё это хорошо, если не происходит подмены понятий. Если забота не становится погоней за подписчиками.

Слушай, на самом деле я не такая лютая оппозиционерка, как может показаться. Иногда я ставлю себя по другую сторону воображаемых баррикад, и в целом могу понять мотивацию и доводы людей у власти. Нас действительно много, и все мы чего-то хотим. Угодить каждому невозможно. За усталостью приходит раздражение, а за ним безразличие. Такова природа человека – до бесконечности ковыряться в дерьме и жаловаться на то, что кто-то в этом виноват. С этой позиции всех становится жалко.

С другой стороны, не жалко никого, потому что все мы взрослые люди и каждый несёт персональную ответственность за то, что происходит в стране и обществе.

Знаешь, как часто, вращаясь среди людей достатка ниже среднего, я слышала слова: «Так исторически сложилось», «Придут другие – тоже начнут воровать». Или вот, моё любимое: «Зато нет войны». Так говорят те, кто не готов разбираться и лезть с вопросами к серьёзным дядям в пиджаках.

– А ты готова?

– Да, представляешь, я сама от себя в шоке. Сейчас я делаю такое, о чём раньше не могла даже подумать.

– Например?

– Публично высказываю своё мнение, вступаюсь за тех, кто стал невинной жертвой судебной мясорубки. Разве этого мало?

– Нет, я считаю, достаточно. Как думаешь, почему люди боятся прихода новой власти?

– Пропаганда. Нам записали этот страх на подкорке: «Помните, как было раньше? Вы что, хотите так же?!» Многие даже не понимают, откуда берутся эти мысли, но неосознанная убеждённость – вещь въедливая и страшная. Да я и сама так размышляла, когда на первом месте были вопросы выживания.

Понятно, почему бедняки не протестуют. Какое им дело до таких метафизических явлений, как права женщин или допуск кандидатов, – о чём это вообще? – когда надо раздобыть денег на гречку с сосисками. Или фанфурик боярышника. Кому что. На протесты выходят в основном представители среднего класса и выше. Те, у кого в голове звучит фраза «я хочу, чтобы мои дети жили в справедливом обществе», а не «я хочу, чтобы мои дети были сыты и не замёрзли».

– Есть ещё одна классная фраза, которую часто повторяют с экранов: «Но при нём же стало лучше!»

Ева подхватила:

– Хочется рассмеяться в ответ: «По сравнению с чем?» Если сравнивать с беспределом девяностых, возможно. Или с пустыми прилавками восьмидесятых. Но люди должны понимать, что сравнивать надо не с тем, что было, а с тем, что могло бы быть. Кстати, помнишь начало двухтысячных? Как блистательно Путин начинал свой путь?

Боря утвердительно качнул головой.

– Я была девчонкой, когда случился дефолт, в квартирах отключали свет, а очереди в сберкассу выстраивались на несколько километров. А потом белобрысый старик, разговаривающий на непонятном ребёнку диалекте, сказал: «Я устал – я ухожу». Вдруг появился рыцарь, окружённый ореолом света, полная противоположность старому обрюзгшему первому лицу государства. И люди поверили в светлое будущее. Это был чудесный момент в истории страны. Ни у кого не возникало сомнений, напротив какой фамилии ставить галочку в бюллетене.