Реальный мир. Дворы и бульвары

Он весь чёрный, короткая холёная шерсть отливает на солнце серебром. Когда он открывает пасть, ослепительно белые зубы кажутся светящимися. Точёные, изящные и одновременно мощные формы, бесконечная гармония облика и движения. Скульптурные позы естественны и непринужденны. Мускулы чётко прорисовываются под тонкой кожей без карикатурной утрированности. Он – дог. «Аполлон собачьего мира», как пишет на рекламных стендах выставочный комитет. И Фараон, похоже, ни на минуту не забывает об этом.

Днем с Фараоном гуляет самый младший хозяин. Когда они идут по улице – хозяин гордо держит Фараона за ошейник – прохожие останавливаются и смотрят вслед: не часто увидишь собаку одного роста с хозяином.

Чтобы попасть на пустырь, надо пересечь улицу. Тщетно хозяин пытается это сделать в самом удобном, на его взгляд, месте. Пока они не дойдут до «зебры» со светофором, Фараона с тротуара не стащить. А если хозяин настаивает, Фараон и огрызнуться может. Дойдя до светофора, они останавливаются и ждут. Непонятно, что различает Фараон: цвет или место загоревшейся лампы, но на не зеленый свет он не пойдет. И не надейтесь.

Но вот под ногами трава, ошейник отпущен, и мощными плавными прыжками Фараон летит вперёд. Именно летит, настолько лёгок его бег. Из бездонного мальчишеского кармана извлекается теннисный мяч, и Фараон взмывает в прыжке, ловит мяч распахнутой пастью.

– Ты с мячом поосторожнее, – советует владелец изящной чёрно-белой колли. – Моя как-то чуть не подавилась таким, а у твоего пасть…

Фараон останавливается на бегу и оглядывается на голос. Убедившись, что расстояние между говорящим и хозяином достаточно безопасно, он продолжает игру.

Собак на пустыре прибавляется, игры становятся общими. Разномастная свора галопом, карьером несётся по кругу. И уже невозможно разобрать, кто за кем гонится, а кто сам по себе бегает. Фараон снисходителен к маленьким – а здесь все меньше него – и не обижается, если они в пылу игры и облают его.

И вдруг всё меняется. С пронзительным сварливым лаем в круг врывается лохматый грязно-белый клубок шерсти, наскакивает на собак, всячески провоцируя драку.

Люди подзывали и уводили своих собак.

– С ней связываться… – бросил в сердцах владелец вёрткого светло-рыжего боксёра. Разгорячённый игрой, тот крутился, не давая пристегнуть поводок.

А через пустырь к ним спешила, спотыкаясь на высоких каблуках, шарообразная хозяйка скандалиста. Проклятия и обвинения лились свободным буйным потоком.

– Развели!.. Затравили!.. Носит их тут!.. – она так спешила, что мешала самой себе.

Выронив палку, Фараон со спокойным интересом наблюдал за беснующейся парой, пока хозяин не кинулся его оттаскивать. Вцепившись обеими руками в ошейник, мальчуган закричал.

– Фу, Фараон! Нельзя! Не смей!!!

– А ну убирай своего! На цепи держи! Стрелять таких надо!!!

Фараон морщил губу, показывая огромные клыки, но его нежданные противники не унимались.

Фараон не рвался, даже не пытался шагнуть вперёд. Он стоял неподвижно, и двигалась только голова. Там налились кровью глаза, распахнулась огромная пасть и вырвался гулкий, отдавшийся эхом лай. Собачонку будто взрывной волной приподняло и отбросило в сторону, а её лай сразу стал жалобным визгом. Хозяйка бросилась к ней и схватила на руки.

– Хулиган! В милицию сдам! В колонию!.. Бандит! Да я… – она захлебнулась словами и побежала к дальним домам.

Фараон завилял хвостом и, обернувшись, одним взмахом языка облизал лицо хозяина.

– Молодец твой, – рассмеялась владелица пекинеса, переждавшая грозу за деревом. – Голова дерётся, а тело стоит.

– Он меня повалить боится, – объяснил мальчик, обтирая лицо рукавом.

– Молодец, – повторила женщина. И посоветовала. – Только лучше уходи сейчас, а то она и впрямь милицию приведёт. С неё станется.

Говорят, через неделю Фараон и скандалист снова столкнулись, вернее, тот сам налетел на Фараона. Но Фараон гулял со старшим хозяином и сделал ответный прыжок. Говорят, он только взмахнул головой, обнажив клыки, и даже не сжал челюстей. Но это говорят.

Во всяком случае, ни на пустыре, ни в других «собачьих» местах округи эту женщину и её собаку больше не видели.

Хам

Москва настолько велика, что в ней всё возможно. Даже такой двор. В центре многомиллионного города заросли клевера и репейника, остатки барбарисовых кустов, бузина и бурное разнотравье. А вокруг только глухие торцы кирпичных домов да многорядная дорога вдалеке. Сюда со всей округи сходятся собаки с болтающимися на поводках владельцами. Здесь можно провести выставку любого уровня, соревнования по любому виду дрессировки.

– Хам, сдохни! – раздается истошный вопль.

Хам послушно падает на землю, перекатывается на спину и замирает. Даже глаза закрыты.

– Ползи, падла!

Хам гибко переворачивается на живот и ползёт, вжимаясь в землю и не отводя ясно-карих влюблённых глаз от опухшего небритого лица своего хозяина.

– Сдохни! – команда и пинок в рёбра переворачивают Хама на спину.

– Ползи! – новый пинок.

И результат достигнут! Хам ползёт животом кверху. Извиваясь, корчась, он продвигается вперёд.

– Во как надо! – удовлетворён хозяин.

Хам и его хозяин всем известны. И чувства к ним испытывают разные. Но к Хаму относятся намного лучше.

Возраст хозяина определить невозможно, его одутловатое лицо всегда неестественно бледное, или столь же неестественно красное, налитое кровью. Одежда неопрятна, а запахи застарелого перегара и грязного тела заставляют всех держаться на дистанции. Речь у него невнятная, обильно пересыпанная руганью. Без Хама его никто не встречал.

А Хам был бы настоящей овчаркой, если бы не висячие уши: тиская в припадке пьяной любви щенка, хозяин перемял ему ушные хрящи. И как-то на спор хозяин зажал ему хвост дверью пивнушки, и теперь только по нелепой загогулине можно представить, что бы это было. Но рост, сила, великолепные зубы – всё при Хаме.

Иногда приходящие во двор застают Хама лежащим возле кустов. Значит, там отсыпается его мертвецки пьяный хозяин. Ближе пяти метров Хам никого не подпустит, но и желающих проверить это нет.

Хам может всё. Ему бы только понять, что от него требуют, а там он уж ни перед чем не остановится. Он подбирает мелочь с асфальта и собирает бутылки, радостно отдавая добычу хозяину, может выломать дверь, если по пьянке потерян очередной ключ, и в любую погоду всегда и везде он рядом с хозяином. И что бы хозяин с ним не делал, Хам готов на всё. Вот долго и тщательно Хам обнюхивает корявый ствол, у которого «расписываются» все собаки, и решает внести свою лепту. И когда он стоит на трёх лапах, вскинув четвертую, и процесс уже начат, хозяин вдруг резко дёргает его за хвост, так что Хам с визгом падает и… и лежит, пока хозяин не разрешит встать. Из его рук Хам ест перец и густо намазанный горчицей хлеб и совершенно равнодушен к колбасе, сыру, печенью и прочим деликатесам, которыми потчуют других собак их владельцы.

– Во как надо! – поучает хозяин Хама других. – Вы со своими тютькаетесь, а надо… во как надо… Чтоб… собака была…!

Впрочем, понять его поучения трудно: пьяная невнятица и обилие ругани делают любую фразу длинной, непонятной и никому не нужной.

Потом Хам исчез. Хозяин перебрал и свалился, не дойдя до заветных кустов, прямо на улице. Хам, как всегда лёг рядом его охранять, бросаясь на каждого, кто ближе пяти метров. Прохожие вызвали милицию. После нескольких бесплодных подходов милиционеры застрелили Хама и увезли его хозяина в вытрезвитель.

Недавно – рассказывали во дворе – его видели. Он брёл, как всегда, пошатываясь и невнятно ругаясь, а за ним торопился на еще непослушных лапках щенок. Кажется, овчарка. Хозяин называл его Падлой.

Москва

1983